Куда податься

      — Дяденька, подождите, пожалуйста!       Мужичок в несуразной шапке-ушанке оглянулся несколько раз подряд, оценивая ситуацию и возможные риски.       — Чего тебе? — спросил с напускной грубостью, сильнее сжимая железную ручку на своей тележке.       — А вы чем торгуете, дяденька? — Кегля подошел ближе, добродушно пожимая плечами. — Может, осталось что после тяжелого дня, а то у нас дома есть нечего.       — Иди отсюда, бестолочь! Не побирайся!       Мужчина поправил шапку, сползшую на лоб, и выкатил тележку перед собой. Зашагал быстрым, судорожным шагом, будто куда-то опаздывал.       — Да нам много не надо, чего вы! — кричал вслед Кегля, специально не догоняя. — Мы лишнего не возьмем!       Зима выбросил окурок и ткнул Андрея локтем.       — Пошли.       Вышли из-за дома. Андрей быстро обогнул мужика слева, Вахит преградил дорогу — стал перед ним, наклонив голову набок. Спокойный, как удав, без лишней суеты и с безразличием в больших, навыкате, глазах — он не выглядел ни зло, ни нахально, и порой от этого размеренно блуждающего взгляда становилось намного страшней, чем от кулаков.       Пальто с силой схватился за чужое плечо, разворачивая мужичка в сторону подворотни. Тот дернулся, прошептав непонимающее: «Вы чего…» — и тут же получил острый кулак в печень — в целях профилактики, ну и потому что рефлексы никто не отменял.       Затащили, прижали к обоссанной кирпичной стене. Мужичок выставил перед собой свою тележку, как единственную преграду между ними — и смотрел на них троих с опаской, хлопая слезящимися на ветру глазами.       У него на лице были морщины — особенно много возле рта и глаз. А вот лоб был практически гладким, как у молодого — Андрей заметил это, когда он поправил шапку, сползшую вниз.       — Что вам надо, дети?..       Зима заржал. Они, каждый, были на полголовы выше этого истоптавшегося к старости человека, с молодыми хищными лицами, готовые к удару больше, чем ко всей жизни, что ждет впереди.       Какие из них, черт возьми, дети.       — Нам бы деньжат немного, — пожал плечами Вахит. — А то как-то не по-людски получается. Вы, значит, у нас на улице торгуете, товар свой людям впариваете с наценкой, а налог кто платить будет?       — Так я ж и так плачу… — заблеял торговец.       — Кому платите? Нам не платите.       Кегля шагнул в сторону сжавшегося мужичка, демонстративно сплевывая ему под ноги. Тот вцепился в свою тележку побелевшими пальцами, по очереди оглядывая каждого, а Самбо, стоявший на шухере, прошел мимо подворотни и так безразлично скользнул по ним взглядом, будто не видел происходящего вообще.       — Мы не обидим, но и нас обижать не нужно, — Вахит тоже сделал полшага вперед, почти упираясь коленями в тележку. — Давай на первый раз десять рублей, дядь, потом меньше будет. Честное слово.       — Да куда же вы столько…       Кегля ударил сбоку, в печень — мужичок согнулся, хрипло охнув, Зима добавил по лицу — разбил нос, слетела шапка-ушанка, упав прямо под ноги Андрею.       Растрепались короткие седые волосы с залысинами по бокам.       Андрей толкнул его на Кеглю — тоже как будто необдуманно, рефлекторно — и торговец упал на грязный асфальт, зажав голову руками, будто они собирались его пинать. Зима кивнул им обоим: полезли шариться по карманам, чувствуя, как вздрагивает человек под их жадными, крепкими руками.       Вахит сунулся в серый холщовый мешок с заплатками на телеге, набил карманы картошкой, усмехаясь сыто и довольно. Сунул Андрею десяток сушеных рыбок на нитке, мелких и сморщенных. Кегля протянул Зиме десять рублей — последний рубль отсчитывали копейками, звеня монетами в подворотней тишине.       — Говорили же, не обидим, — Вахит похлопал скорченного мужичка по плечу. — Свободен. Иди, отец.       «Отец». Андрей вздрогнул, как от удара.       Ушли в другую подворотню, и Самбо пошел вместе с ними, куря уже не взатяг. Стрясли еще пару продавцов, но товар брать не стали, некуда было положить. Кегля предложил соорудить где-нибудь схрон, и Зима покачал головой, раскатисто проговорив:       — Хер-р-р-ня. Если что случится, потом не подойдем.       Это были ненужные опасения, но возражать никто не стал.       — Им потом торговать нечем будет, за что рубли-то брать? — пояснил Вахит, прислонясь плечом к стене. — Надо оставлять им всегда.       Андрей кивнул, крепче сжимая связку из маленьких засушенных рыбок.       — Фига кусок! — выкрикнул Кегля, поднимая перед глазами здоровенный ломоть мяса, килограмма на полтора, не меньше. — Это ж жрать неделю можно!       Мясо забрали, завернув в бумагу, которая тут же надорвалась с края. Продавец сплюнул и еще раз дернулся в их сторону — Андрей от души разбил ему нос, так что хлынуло сразу с двух ноздрей, запачкав черные густые усы.       Мясо отдали Самбо под куртку.       В конце решили не прятаться, сидели прямо на лавочке возле двора, куря в сумерках и лениво посматривая по сторонам. Картошка оттягивала карманы. Рубли грели.       Последнего и били как-то лениво, пару раз под дых, один кулак в скулу, когда назвал их извергами, одна затрещина, когда долго выворачивал карманы, отсчитывая трясущимися руками рубли. Десяти не нашлось — взяли все шесть, и Кегля, недовольно фыркнув, дернул торговца за шарф. Тот закашлялся, а Кегля все тянул на себя один конец, наматывая на руку, пока шарф не выскользнул из-под чужой телогрейки полностью, открыв дряблую шею и черный вязанный свитер.       Ушли королями, хоть и тянуло рвануть со всех ног. Зима шел первый, задавая темп, Андрей как мог пытался его не обгонять, но что-то внутри тревожно подрагивало, как судорожный вдох. Снег скрипел под ногами и холодно было до жути.       В качалке долго отогревались, пока Зима разрезал кусок мяса на четыре части — и в конце кусок уже не казался таким смачным и большим. Про картошку как-то забыли, она так и осталась в карманах большой куртки Вахита ему на ужин, а вот рыбу с нитки стали есть прямо там, разделавшись с ней за полчаса.       Самбо пересчитывал заработанное, ухмыляясь.       — Сорок шесть, — объявил довольно, с размаху положив деньги на стол. — И ужин!       — Жируем, — ухмыльнулся Зима. — Через неделю еще раз пойдем. А завтра Гвоздь с Дино гараж один присмотрели, вскроют как пить дать.       — Сюда принесут?       — Если будет че. Ну там хозяева мажористые, должно быть.       — Ладно, как сегодняшнее делить будем, Зима?       — Пальто, как скорлупе, шестерку, нам по десять. Оставшиеся десять в общак, — Зима заглянул в лицо Андрею, слегка ухмыляясь. — Не обидели?       — Не, нормально, — Андрей ухмыльнулся в ответ. — Мясисто.       Поржали. Зима откинулся на продавленный диван, вытягивая ноги под стол.       — Ладно, парни, я здесь заночую.       — Отец бухает? — спросил Самбо, поднимаясь.       — Ага. Сегодня еле свалил.       Вахит махнул рукой, и Андрей заметил красные кровоподтеки на предплечье. Расцветали гнилостно-синим и синяки, но синяки у них были всегда, и не сказать уже точно, от кого и где получил.       — Давайте, парни, — Зима прикрыл глаза. — Спокойной ночи, сытых снов.       Пожали руки. Андрей вышел, пряча под курткой кусок мяса в промокшей бумаге — а потом посмотрел на него и сунул в карман — кусок поместился, как влитой. Встал вопрос, как сказать Ирине Сергеевне, где он его достал.              Ирина Сергеевна, несмотря на свою молодость и доброту, была далека от наивности родной мамы, и Андрей знал, что она ему не поверит — что бы он ни сказал. Поэтому, только зайдя в квартиру, уже нацепил на себя виноватый вид, будто это могло помочь.       — Андрей! — крикнула с кухни, не встретив. — Привет!       — Андрюша!       Юлька выскочила в коридор, распахнула ручонки и обняла за ноги, прилипнув.       — Мы сегодня про кота читали! Про кота!       Андрей поднял ее на руки, покружил, заметив аккуратные косички на светлых жиденьких волосах — мама такие не плела. Он коснулся Юлькиной головы, с нежностью замечая, какая большая его ладонь и как она ложится на теплые мягкие прядки от затылка до макушки.       Разделся, помыл руки в ванной. Достал кусок мяса и понес на кухню.       — Я ужин сейчас готовить буду, — сказала Ирина Сергеевна, даже не обернувшись. — С тебя помощь!       — Давайте я посуду помою, — Андрей взглянул на овощи, чистить которые не было сил. — И завтра утром тоже!       — Торг — вторая стадия.       — Там до принятия еще далеко, — улыбнулся Андрей. — Я тут принес…       Она обернулась — распущенные волосы мазнули по щеке, прижались к уху волной. Глаза сощурились, сразу цапнули взглядом костяшки, перешли на лицо, оценивая ущерб. Из ущерба были старые ссадины и один почти сошедший синяк на челюсти. Нового не нашлось.       — Мясо? А деньги откуда?       — Общак делили.       — Да ладно? — она наклонила голову, сжала губы в тонкую полоску и уже хотела было возмущаться — Андрей видел, и потому неосознанно потупил взгляд — но на кухню вбежала Юлька в одних колготках и желтой майке на вырост. Ирина Сергеевна сказала, уже мягче: — Ладно, давай его сюда.       Ужин был сытный, и Андрей, которого порядком разморило и оттого клонило в сон, встретился взглядом с Ирой — долго смотрел ей в глаза, в который раз спрашивая себя, что она к нему чувствует и сколько у него шансов.       И нужны ли ему эти шансы вообще.       Может быть, пусть остается старшей сестрой или почти мамой для Юльки, а ему — так, вынужденным опекуном.       Может быть, они когда-нибудь настолько будут презирать образы жизни друг друга, что в итоге это выльется в отвращение к человеку напротив, и тогда можно будет без зазрения совести отвернуться, сказав «я больше не с тобой», — но это будет когда-нибудь потом, а сейчас Андрей говорит ей:       — Я завтра в музыкалку пойду восстанавливаться. Снова заниматься хочу.       Она улыбнулась, мягкая-мягкая, как ее сердце в вынужденных погонах.       — Это очень здорово, Андрей.       — Я иногда перед сном представляю, как играю. Спится легче.       Она потянулась к его голове — несколько секунд гладила по волосам, продолжая нежно улыбаться, и Андрей замер под ее рукой, как испуганный кролик.       Ирина смущенно усмехнулась, убрав руку, опустила в тарелку взгляд — и еще несколько минут после ели в неуютном молчании, пока Юлька не начала петь что-то себе под нос.       После ужина Андрей помыл всю посуду, как и обещал.       В музыкалке он восстановился не завтра, а почти через неделю. Ему дали расписание, и Андрею благополучно удалось игнорировать взгляды преподавателей, когда они замечали его разбитые костяшки. Он кивал на все слова, но не выдавил из себя и подобия улыбки. Время уроков отлично вязалось со сборами, пропал свободный после школы час.       А потом Ирина Сергеевна настояла, чтобы он перевелся в новую школу. В прошлой Андрей уже здорово подпортил себе репутацию из-за прогулов. Он долго сопротивлялся — даже немного поругались в тот день, и тогда Ирина стала действительно опекуном: ударила ладошкой по столу, сказал отнести документы и вышла из кухни с негромким: «Это не обсуждается, Андрей». Андрей злился на нее весь вечер, но на следующее утро в другую школу все-таки пошел.       Школа была красивая, по-дорогому ухоженная, с широкими лестницами и непонятными коридорами. После разговора с завучем Андрей долго гулял по ней, запоминая один поворот за другим.       Старался не обращать внимание на настороженные взгляды детей. Они боялись встречаться с ним на лестнице, прижимаясь поближе к стене: девчонки в аккуратных выглаженных фартуках ускоряли шаг, крепче сжимая в тоненьких ручках портфели. Парни держали осанку, проходя мимо и всеми силами стараясь не смотреть в глаза — от этой наигранной бравады Андрею делалось тошно.       Перед глазами мелькали красные галстуки разбегающихся детей.       Зимнее солнце тянулось своими лучами в коридор, и идти пришлось почти наугад, щурясь. Собственный галстук оттягивал карман, расстегнутая на первые две пуговицы рубашка виделась то ли бунтом, то ли привычкой.       Андрей расстегнул ее, как только вышел от завуча, перестав играть человека, которому хоть сколько-то интересно здесь учиться — и почувствовал облегчение, граничащее со свободой: даже дышать стало как-то легче, свежей. Просторные коридоры с высокими потолками и светлые стены добавляли месту показательной, вычурной порядочности, вылизанной правильности образцового учебного заведения.       С Маратом встретился на лестнице и как-то сразу его заметил — выловил глазами, выцепил по отсутствию страха в движениях. Он не жался к стене, шел ровно посередине и смотрел только себе под ноги, пока не скользнул взглядом по лицу Андрея.       Замер на долю секунды, прищурил темные глаза — Васильеву отчего-то сделалось смешно. Будто Марат ожидал от него драки — или еще чего-то ожидал, что Андрей никак не мог ему дать и давать бы не захотел.       От его поступков делалось дурно, и то, что Марат теперь шатался по школе с ярко-красным галстуком, затянутом на шее, как петля, раздражало неимоверно. В нем было столько неправильного, когда проходил мимо, до последнего смотря прямо Андрею в глаза — и его ничего не выражавшее лицо одновременно выражало готовность к абсолютно любому повороту.       Этому он научился на улице, это вбивали кулаками под кожу, вдыхали взатяг вместе с сигаретным дымом.       Поравнялись, разошлись.              Молча, ничего друг другу не сказав — будто не было смысла говорить вообще.       Андрей до конца удерживал себя, чтобы не оглядываться, а спустившись вниз все-таки посмотрел туда, где кончались перила на второй этаж — Марата уже не было. Андрей знал, что это не последняя их встреча, но так и не смог решить, как подготовиться к следующей: опять пройти мимо? Ударить его просто за то, что выбрал другую жизнь, напоследок отомстив прошлой? Спросить, ка́к он, будто не зная, что такие потери болят еще долго-долго?       Вспомнил задушенный плач лицом в снегу и разбитые кулаки.       И этот Марат, которого Андрей запомнил в день похорон, очень соотносился с Маратом из прошлого, который гонял в своей синей куртке нараспашку, шакалил мелких и делал кучу смелых бессмысленных вещей, на которые Андрею хватало духу только будучи с кем-то в компании.       Ну, не с кем-то. С ним, с Маратом, конечно.       Из всего выбивалось только стукачество, эта дикая подстава Турбо и всех остальных — настолько не вязалось с образом Марата в голове, что когда Андрей думал об этом — у него непроизвольно сжимались кулаки.       Марат мог быть любым, но не предателем. И если соскоблить толстый слой злости с этого чувства, Андрей бы рассмотрел там такую страшную обиду, такое тотальное, уничтожающее непонимание, что думать о нем становилось почти физически больно. Поэтому Андрей глубоко не копал. Злился — и только, по-прежнему сжимая кулаки, когда Зима начинал поносить Суворова на чем свет стоит.       Когда Гвоздь с Дино обнесли гараж, а половину вынесенного барахла перепродали, рубли делились щедро. Андрею, никак не учавствовавшему в деле, даже не стоявшему на шухере ни разу, перепало четыре — просто потому, что он оказался в подвале в момент, когда считали деньги.       Зима тряс чушпанов на улице и все время менял пацанов, с которыми ходил, беря с собой то одного, то второго. Бросался учить скорлупу, тер о чем-то со старшими, такими же, как и он, распинался про уважение, с барского плеча угощая сигаретой середняк. А все-таки — был один.       Раньше мотался с Турбо, и Андрей настолько привык к тому, что на коробке они всегда появляются вместе, на улице выруливают из-за угла как-то вдвоем, шаг в шаг, курят бок о бок и сидят на продавленном диване подвала напротив друг друга, переговариваясь о чем-то незначительном в полголоса — так, что никогда не было слышно, о чем.       Зима затягивался, смотря в пустую стену качалки. Андрей смотрел на него и внутренне Вахита понимал: он тоже теперь мотался с кем попало, когда Марата больше не было с ними, а ходить по району с кем-то другим было привычно, но не так интересно.       Так и выходило, что в сухом остатке у Андрея теперь были интересы Универсама и цепная привязанность к нему, будто оплата за помощь, да ощущение собственной силы, которое раз за разом кружило голову, бурлило кровь.       На деньги с последних уловов Андрей решил купить себе шапку: уши мерзли нещадно, а брать у пацанов в качалке уже надоело. Придя в магазин, долго перебирал рубли в кармане, примериваясь — и все равно украл. Просто дернул с витрины, когда продавщица отвлеклась, и ушел быстрым решительным шагом, чувствуя, как сердце громко-громко стучит где-то под горлом.       Шапка была похожа на ту, что дарил Марат: с зигзагами и козырьком. Уже за углом магазина Андрей нацепил обновку себе на голову, усмехаясь непонятно чему. Носить ее было приятно, как выставленный напоказ трофей.       Еще приятней было, когда пацаны заценили, смеясь и ударяя по плечу. А вот Ирина Сергеевна вздохнула и ушла на кухню, ничего не сказав. Андрей не знал, сколько еще она выдержит.       Однажды, когда он вернулся с очередным фингалом и разбитым носом, она посмотрела на Андрея так беспомощно, мучительно сведя брови к переносице, что заболело что-то внутри за ее потерянную доброту.       — Я за тебя отвечаю, — сказала тихо, стоя напротив него в коридоре.       — Я сам за себя…       — Нет. По закону — нет.       Андрей беспомощно ляпнул руками в воздухе — и замер, смотря на Ирину Сергеевну в упор.       — Если что случится, я всегда скажу, что вы не знали, — проговорил Андрей.       — Да я не… — она судорожно вздохнула, будто вот-вот собиралась заплакать, и Андрею сделалось страшно. Он ни разу не видел ее плачущей и точно был к этому не готов. — Я не хочу, чтобы с тобой что-то случалось. Ты перед Юлей в ответе.       Она вмиг стала жесткой — как охлажденный воск. То есть не до конца жесткой, но уже не той горячей плавленой беспомощностью, растекающейся в пальцах.       — С ней ничего не случится, — ответил Андрей.       — Потому что я ее опекун, а не потому что ты ее брат.       Ударила, как пощечину.       Андрей отшатнулся. Сжал зубы, нахмурился, но не нашел подходящих слов — и Ирина Сергеевна, скрестив руки на груди, развернулась, тяжело вздохнув.       — Лед приложи, — сказала напоследок, уходя в комнату.       Он восстановился в музыкалке, перевелся в другую школу, помогал по дому, чистил эти сраные овощи, забирал Юлю из садика и возился с ней по вечерам, когда бывал дома, — а Ирина Сергеевна все равно была недовольна. Он не сделал для нее самого главного: не завязал с группировкой, по-прежнему приходя домой с разбитым лицом. Вахит говорил, что на них точит зубы Разъезд. Будучи соседями, они давно и как-то вяло посматривали на территорию Универсама, но за решительные дела не брались: ни после случая с Ералашем, ни после забитого до реанимации Хадишевского.       Универсам жил по инерции, как курица еще несколько минут бегает без головы. Зиме было тяжело и, кажется, не очень интересно. Он делал всё возможное, но как-то лениво, без энтузиазма, и Андрей не видел в нем запала ни когда он отчитывал за курение скорлупу, ни когда щемил кого-то в подворотне. Зиме это вынужденное лидерство давалось тяжело, но Андрей не знал, кому из оставшихся оно далось бы лучше.       Его ровного, монотонного спокойствия не хватало их горячим головам, и Зима, наверное, понимал это, неся свой крест старшего. Про то, что идейности в его скупых речах не хватало тоже, Андрей молчал.       У Зимы не было запала, который бы мотивировал двигаться дальше и бить сильней. Но у него холодная голова и пацанские принципы он толковал, подгоняя их под человечность, — и, может быть, только поэтому они еще не посходили с ума от жестокости и безнаказанности.       Даже Марат все еще ходил не битый, хотя Андрей уверен, что это лишь потому, что ему как-то удавалось избегать встреч. Или потому, что он теперь негласно был связан с ОКОД-ом, а присесть за решетку из-за стукача не хотел никто. Но Зима слишком часто говорил о нем с такой едкой, кислой, тяжелой злостью, что избитое лицо Марата — лишь вопрос времени и удачного стечения обстоятельств. Когда Андрей думал об этом, ему становилось очень сильно не по себе — как тогда, когда сидел в окровавленном снегу, не поворачиваясь в сторону и не глядя на человека справа, чтобы не увидеть то, что и так видеть не должен был.       Марат учился с ним в одном классе.       Андрея привели туда, представили всем, и стоя у доски ему казалось под всеобщие взгляды, будто он стоит на расстреле. Суворова Андрей заметил почти сразу же — сидел за задней партой, смотрел из-под нахмуренных бровей, будто готовый к броску. Оценивал.       Андрею снова сделалось смешно — больно как-то, истерически смешно.       Сел на вторую парту к девчонке со светлыми волосами, слегка вьющимися на кончиках. Взгляд Марата он чувствовать не мог, но казалось, что чувствовал.       Девчонка настороженно посмотрела на него, стараясь не дышать.       Интересно, на Марата реагировали так же?       Андрею хотелось сказать ей что-то ободряющее, но он краем глаза заметил, как она вздрагивает каждый раз, когда Васильев шевелится, и все слова отпали.       Они с Маратом переходили из класса в класс, шли в столовую, сидели за соседними столами и всеми силами делали вид, будто друг друга не знают.       На последний урок Марат как-то быстро шмыгнул в класс прямо перед носом Андрея, так что Васильев чуть не влетел в дверь — и едкое желание толкнуть его в спину стремительно нарастало, когда смотрел в бритый затылок. Андрей сдержался, молча проходя к своему месту. До последнего буравил взглядом дальнюю парту, но Марат копошился в остатках собственных вещей, демонстративно на Андрея не смотря.       Правая рука у него до сих пор была перевязана, на левой красовались подсохшие красные раны, рассеченные костяшки указательного и среднего — такие же красные, как его галстук.       На следующий день по-прежнему друг друга не замечали.       И еще один. А потом неделя закончилась, на выходных Зима опять собрал пацанов и они снова пошли к водилам. Брали по три рубля, катали туда-сюда тяжелые шины, и через час руки у Андрея начали подрагивать, стоило только взяться за подмерзшую резину.       Торчащим из кармана ломом Андрей разбил несколько окон. В ответ один из водил разбил ему нос.       Потом долго убегали от ментов, проваливаясь в сугробы. На следующий день шакалили чушпанов на районе, пока мамка одного из них не вызвала милицию. Снова убегали, рванув в разные стороны. Какой-то бойкий лейтенант еще долго преследовал Андрея, так же ловко перелезая через заборы и огибая кусты. Пальто спрятался от него в подъезде и сидел там больше часа, стянув шапку с курткой и судорожно ловя ртом воздух, которого всё не хватало.       В качалку вернулся ближе к вечеру, весь измотанный и уставший. Там тренировались под похуистичным руководством Вахита — били друг другу морды, толкали на канаты и курили, стоя по бокам. Зима тут же поставил его на ринг вместе с Радио, который был ниже Андрея почти на голову и меньше раза в полтора. Они долго ходили вокруг да около, Радио наконец пошел в атаку, промахнулся, Андрей вяло ушел в другой угол ринга, с досадой сжимая зубы.       А потом ударил. Один раз, второй, третий.       Радио упал, и Андрей еле сдержал себя, чтобы не пинать. Даже ногу занес над чужим телом, всё как-то полуосознанно, не слишком отдавая себе отчет, — занес, но тут же сделал шаг вперед, краем глаза заметив, как Вахит ввалился на ринг, перелезая через канаты.       — Все, харэ, парни!       Андрей наклонился над ним, постукивая по щеке. Радио очнулся, осоловело заморгал. С разбитой брови на глаз стекала кровь.       — Пальто, красавчик! — Зима поднял руку Андрея вверх. — Победитель! А теперь помоги еще на скамейку оттащить.       Кто-то хлопнул его по плечу — и вместе с этим хлопком на Андрея навалилась такая страшная усталость, что держаться на ногах буквально не осталось сил.       Не было сил держаться вообще — и Андрей ушел, обещая завтра быть на сборах, но про себя думая только о сегодня — том «сегодня», где нет Универсама, боли в руках и ощущения скорой драки.       Ирина встретила его с понимающей улыбкой и сразу с порога предложила послушать музыку. Она в тот вечер как-то странно улыбалась ему, мягко и чуть-чуть жалостливо, будто поняла наконец, что ни черта она не сможет с ним сделать. Ее бессильная доброта не дотягивалась до Андрея.       В тот вечер долго танцевали вместе с Юлькой, прокручивая раз за разом одну и ту же пластинку.       Андрей поочередно приглашал девчонок на танец и в какой-то момент, когда Ирина Сергеевна находилась к нему так близко, что Андрей даже не видел ее лица, он как-то судорожно вздохнул, сжав зубы. Ирина погладила его по спине — несколько раз провела по лопаткам вверх и вниз — и Андрей прижался к ней, спрятав лицо в ее коротких волосах.       Стояли так, пока песня не закончилась, покачиваясь из стороны в сторону.       — Завтра в школу можешь не идти, — тихо сказала Ирина Сергеевна. — Отдохни.       Он кивнул, не находя сил посмотреть ей в глаза. До конца вечера Андрей Ирину избегал, отчего-то смущаясь. Танцевал с Юлькой или с ними двумя, стараясь не пересекаться взглядами — но в груди жать перестало, усталость отступила, смазанная уютом воскресного вечера. Юлька такая счастливая — улыбалась щербатой улыбкой и громко взвизгивала от радости, обхватив Андрея за шею.       В школу на следующий день не пошел. Во вторник все-таки вышел, отсидел положенные уроки и уже в гардеробе, толпясь с остальными и уворачиваясь от летящих локтей, выхватил взглядом синюю куртку.       Заметил, как Марат яростно сдергивает с себя галстук. Увидел вдруг, как этот галстук его бесит, как бесят застегнутая до последней пуговицы рубашка и собственный вид прилежного парня в целом — и улыбнулся полуосознанно, пряча эту улыбку в вороте куртки. Такой Марат — привычный, и снова язык не поворачивался назвать его стукачом. Злость на него испарилась в душных коридорах школы, оставшись где-то там, на заледенелом снегу коробки, втоптанная в промерзшую землю. Презрительные слова Зимы не долетали сквозь гул голосов в гардеробе. Андрей видел Марата — того самого, кто научил его курить, у кого сбросилась девушка и погиб брат. И по этому Марату Андрею временами было очень тоскливо.       Марат тоже смотрел на него. Долго, изучающе — и снова подобрался, готовясь к удару. Сжал замотанный бинтами кулак. Но ничего не произошло: дети шныряли у них под ногами, кто-то толкал в плечи, пробираясь к выходу, чужие сумки били по бедру — и настороженность заменилась потерянностью.       И что им теперь делать друг с другом — в секунду, когда не осталось ни злости, ни доверия?       Андрей сделал шаг — Марат вместе с ним.       — Как руки?       — Спасибо, что тогда…       Замерли, прервавшись. Посмотрели друг другу в глаза — и Марат усмехнулся, покачав головой. Отчего-то стало неуютно, будто закончились слова.       Суворов нашелся первый. Пожал плечом, показывая Андрею левую кисть.       — Здесь еще терпимо, на правой вообще трындец, — он снова пожал плечом. — Мама почти час с пинцетом просидела, я думал, руку отре́зать будет проще.       — Проще не проще, а точно быстрей, — неловко пошутил Андрей, поправляя сумку на плече.       — У меня до сих пор пальцы не особо сгибаются.       Он не жаловался — просто сыпал ненужными фактами, чтобы диалог шел, не застряв на дежурности. Может быть для того, чтобы снова что-то начало их связывать, а может быть, как и Андрей, потому что почувствовал вдруг странное облегчение, когда они говорили о неважных вещах и оба точно знали, что в ближайшее время им не придется друг с другом драться.       — А пишешь ты как?       — Запоминаю.       Марат улыбнулся — широко, красиво. Так, как улыбался раньше, когда откровенно врал и хотел показать, что врет. Перемена заканчивалась, вокруг них не осталось других школьников, и теперь никто не бил сумкой по бедру, норовя наступить на ногу.       Марат подобрался, посмотрел Андрею в глаза с какой-то новой внимательностью, неприкрытым ничем любопытством — так что становилось почти неуютно под его взглядом.       Но почти — не значило совсем, потому что это был Марат, который научил Андрея курить и драться. С ним неуютно было, только когда он долго, задумчиво молчал.       — Ты, значит, здесь теперь учишься? — Марат поднял брови, кивнув куда-то за спину Андрея. — Сам решил перевестись или заставили?       — Ирина Сергеевна настояла, — с раздражением ответил Андрей и вдруг словил нахмуренный, непонимающий взгляд Марата на своем лице.       Чертыхнулся, покачав головой. Он же ничего не знал. Ни что органы соц опеки забрали Юльку, ни что мама лежит в больнице, ни что им обоим грозил детдом — ничего из этого Марат не знал.       Получалось, он исчез из жизни Андрея раньше, чем начались проблемы.       Получалось, что их хваленая дружба ничего толком не пережила — только веселые, в основном, моменты, да пару-тройку драк.       — Я у нее сейчас живу, — коротко пояснил Андрей и хотел уже перевести тему, но Марат придвинулся чуть ближе, с легкой обеспокоенностью на лице.       — Почему?       — Мама… — голос дрогнул, — ее опять в больницу забрали. В психиатрическую.       — Блять.       — Ага, — Андрей кивнул, посмотрев на Марата — и тут плотину как прорвало: — Ирина на пару дней отсрочила приход службы, но не больше… Потом пришли, суки, Юльку в детдом забрали, а я убежал сразу же. В качалке жил. Маме там совсем плохо было, они ее таблетками пичкали, она вообще никакая лежала. Ильдар Юнусович договорился, ей что-то там поменяли, наверное, я не знаю, но сейчас получше… А потом Ирина Сергеевна сказала, что опекунство оформит, над Юлей точно, надо мной как сам захочу. А я что? Не в детдоме же сидеть. Вот и живу сейчас у нее.       Марат долго смотрел на него, сведя брови к переносице. Сглотнул, будто ища слова, раскрыл рот, но ничего не сказал — так и закрыл с громким клацаньем, и тишина снова повисла в воздухе.       Андрей вяло улыбнулся, будто показывая, что ничего страшного не произошло, что он всё уже пережил и отболело оно, как перестает болеть отмороженная конечность.       Марат ухватился за его улыбку, заговорщически подаваясь вперед.       — Видел уже ее в нижнем белье?       — Придурок.       — Хотя бы в ночной сорочке?       — Марат!       Андрей поджал губы, сдерживая смех, и легко ударил Суворова кулаком в плечо — тот покачнулся, оскалившись, но отступил на шаг.       Полегчало. Как-то вмиг стало лучше, чем было последние недели две — не считая того момента, когда танцевали с Ириной Сергеевной и Юлькой дома. Марат усмехался, подрагивая плечами, шуршал своей огромной голубой курткой и стоял напротив, как в старые добрые — расхристанный, кое-как собранный, без этого вырвиглазного красного галстука и застегнутой под горло рубашки. Он опять стал тем Маратом, который научил его курить, драться и воровать.       Как это чувство появилось внутри, разрослось в груди на долю секунды — так и пропало, оставив после себя настороженную неловкость.       — Ты это… — начал Марат, но тут же запнулся, смотря себе под ноги. — Я не знал.       Андрей покачал головой. Тема становилась скользкой, и съехать с нее нужно было как можно быстрей. Андрей не съехал, ответив с легким, как слабый сквозняк, вызовом в голосе:       — А если бы знал? То что?       — Что-нибудь, блять, — Марат вскинулся, как полыхнувший костер. — Не знаю. Отвали.       — Ладно, давай.       Андрей развернулся, закинув сумку на плечо. Ушел, не оглядываясь, сжимая в кулак правую ладонь, чтобы скрыть от нее неправильность прощания — руки они друг другу не жали.       Да и подступиться друг к другу не смогли: резануло что-то незначительное, как мелкая тонкая царапина, которая всё ноет и чешется, отвлекая зудящей болью — Андрей потом всю дорогу до музыкалки смотрел себе под ноги, жевал губы и не понимал, какого черта вообще стоило заговаривать. Легче стало на пару минут — пока Марат смотрел обеспокоенно и лукаво улыбался, будучи прежним Маратом, который их не предавал.              А потом злость снова вцепилась в сердце, разрослась, расширилась, оскалилась, раскачиваясь на ребрах, и Андрей был почти уверен, что завтра в школе он первым же делом Марату въебет. За Универсам, Турбо и себя самого.