Куда податься

      Пальцы дрожали от холода. Ветер забивался под воротник и сковывал движения, всё вокруг рта онемело и говорить не хотелось вообще — казалось, будто с каждым словом уходило из тела тепло.       Андрей практически не поднимал взгляд — смотрел только себе под ноги и изредка косился на переминающегося с ноги на ногу Зиму. Снег скрипел под тяжелыми военными ботинками, когда несли гроб. Они были тут: сослуживцы Вовы Адидаса, все, как он, с медалями, в парадной форме — и вот так, стоя рядом с семьей Суворовых со строгими лицами и сжатыми челюстями, они казались Андрею намного ближе к Вове, чем улица.       На гражданке, как и на войне, их снова объединяла смерть.       Гроб загрузили в автобус. Грузили молча, тяжело, медленно — Андрею казалось, они бы с парнями справились ловчее, быстрей. Но они стояли в стороне и подходить к семье Суворовых никто не решался, сконфуженные от молчаливой скорби, пронизывающей хуже колкого ветра, щипавшего в шею.       Старый желтый автобус постепенно заполнялся людьми. Мелькнула синяя куртка — и тут же пропала за спинами родственников и сослуживцев. Андрей сжал кулаки — поднял наконец взгляд на Зиму. Тот быстрым движением сунул руку в карман и достал сигареты. Подкурил себе, выбрасывая спичку на землю, Андрею не предложил.       Вахит затянулся жадно, нервно — и посмотрел в ответ.       — Кащей тачку подогнал, — сказал он, выдыхая дым в сторону. — На кладбище поедешь?       — Поеду. А он сам?..       — А он…       Зима кивнул в сторону соседнего дома — там, уже еле различимый среди серости улиц и голых кустов, уходил Кащей. Андрей узнал его только по походке — широким плечам, черному кожаному плащу, меховой шапке и мягкой ленце, в которой уверенности всегда было больше, чем в его напоре.       — Не поедет он, — закончил Зима. — Попрощались уже.       То, что Кащей вообще пришел, немало удивило. Предъявлять ему никто не стал, только посмотрели безразлично, не подав руки, и так и продолжили стоять возле подъезда, ковыряя носками ботинок снег.       Зима затянулся еще раз, доставая ключи от машины.       Кащей — единственный, кому хватило смелости стать рядом с гробом, — кивнул плачущей Диляре и долго так, протяжно посмотрел на Марата, ничего ему не сказав. Коснулся обивки гроба, сжал ее так сильно, что пальцы побелели — и ушел, резко как-то, взбалмошно, то ли со злостью, то ли с досадой в нервных движениях. Протиснулся через толпу, на ходу доставая пачку сигарет, сплюнул на землю, надел шапку — и снова стал тем Кащеем, которого Андрей знал.       Вахит повернулся к парням, бездумно оглядывая каждого.       — Пацаны, достаньте че-нить выпить… и закусь какую, — он вздохнул, быстро осмотрев разбредающихся кто куда людей. — Помянуть надо.       Парни закивали, тоже вдруг разбредаясь по разным сторонам, и Андрей остался рядом с Зимой, оглядывая уходящих. На кладбище поехали вчетвером, и в дороге хранили тяжелое, холодное молчание. Кащеевская колымага подскакивала на каждой кочке, тряслась на проселочных дорогах и этим здорово помогала: сбрасывала морозное оцепенение смерти.       Доехав, стали опять как-то в конце, неловко топчась на свежем, только выпавшем снегу — белом-белом, как праздничные фартуки у девчонок в школе. Андрей постоянно цеплялся взглядом за две вещи: светлые кудри, торчавшие из-под черного шерстяного платка Наташи, и за синюю куртку Марата. Они стояли рядом друг с другом, объединенные только горем и больше ничем, в окружении таких же молчаливых вояк и еле слышно причитающих родственников.       — Ты деньги уже отдал? — шепнул Андрей.       — Нет еще, — так же тихо ответил Зима. — Как к гробу подойдем отдам.       — Диляре дай, отец вообще не в себе, походу.       — Да без тебя знаю.       Пошли прощаться. Медленно, по одному, как под конвоем, подходили к гробу люди. Кто-то накрывал своими ладонями побелевшие руки Вовы, перевязанные ленточкой на запястьях, чтобы не распались, чтобы чужое тело не выдало безжизненность; кто-то, как Кащей, лишь касался пальцами гроба, то ли потому, что было не слишком важно, то ли потому, что важно было слишком сильно. Одна женщина перед Андреем долго гладила Адидаса по волосам, вторая прижалась щекой к его груди, поправила медали, взглянула на него еще раз и разрыдалась — громко так, навзрыд.       Андрей отвернулся, сжимая кулаки. Наташа стояла у гроба вместе с отцом, Дилярой и Маратом, будто была уже частью семьи, и ее опухшее от слез лицо, слипшиеся ресницы и подрагивающие плечи все равно не привлекали внимание так, как светлые кучерявые волосы, пружинками торчавшие из-под шарфа. Она сама уже не плакала, но что-то в ее теле все еще не могло успокоиться, скорбя по неслучившейся жизни. Андрей помнил ее живой задор и прямой, смелый взгляд — ничего не осталось в этой усталой, измученной девушке.       Диляра обнимала Марата, комкая в пальцах его синюю куртку. Она плакала — тихонько, но непрерывно, с монотонными всхлипами, которые так и не перерастали в истерику, но и не затихали совсем. Она держалась за Марата, и под ее ослабшим телом он слегка покачивался, сжимал зубы и делал медленный, тяжелый вдох, сосредотачиваясь на нем больше, чем на всем происходящем вокруг. Темные круги под глазами, сами глаза — красные, заплаканные; искусанные губы, покрасневший нос, тихое шмыганье и такие же, как у Наташи, слипшиеся ресницы — на выдохе Марат мелко задрожал, и Андрей знал, что он сейчас заплачет — знал еще до того, как слезы покатились по чужим щекам.       Они с матерью так и стояли, обнявшись, поддерживая друг друга в взаимной скорби и жалости — Андрей перевел взгляд на тело Адидаса, лежавшее в гробу, потому что смотреть на них больше не было сил.       Закрытые глаза Вовы, его бледное лицо, еле-еле качающиеся на промозглом ветру светлые волосы — усы и ресницы с бровями, совсем немного подернутые инеем — это всё, что заметил Андрей, когда настала его очередь прощаться. Накрыл руки Адидаса своей ладонью и чуть не вздрогнул от холода чужого тела. Гладкие худые пальцы со сбитыми костяшками.       Морды ими бил, сигареты подкуривал.       В людей, вон, стрелял.       И что теперь?       Андрей отошел от гроба, сглатывая горькую слюну, которую так и тянуло сплюнуть. Проходя мимо семьи Суворовых, рефлекторно дернул головой в сторону синей куртки, но на Марата так и не посмотрел — не нашлось ни сил, ни слов.       Со всех пацанов Зима прощался последний, когда Андрей с парнями уже стоял за спинами родственников и точно так же кутался в телогрейку, пытаясь согреться. У гроба Вахит задержался ненадолго, отходя от него так осторожно, будто в любой момент мог поскользнуться на свежем рыхлом снегу — и так же медленно подошел к Диляре, протягивая сорок рублей.       — Мы тут с улицей собрали… — услышал Андрей. — Соболезную.       Она посмотрела на него, громко сглатывая — и заморгала часто-часто, набирая воздуха в легкие.       — Да это вы же… Это из-за вас он так!.. — Диляра бросилась на Вахита, но Марат удержал. — Нелюди! Кто за это отвечать будет?! Он с Афгана вернулся, а вы тут с улицей своей!.. Да пропади она! Не надо нам ничего!       — Мам, тише…       — Да они все!..       Диляра еще раз дернулась в сторону Вахита, но Марат прижал ее к себе, обнял, зажмурившись, погладил по спине. Она зарыдала у него на плече, пока Зима отходил, неловко комкая деньги в руках.       Наташа отвернулась, и Вахит все-таки протянул несчастные сорок рублей отцу — тот взял их и сунул в карман совершенно бездумно. К отцу Володи подходить было страшнее всего: за всё время он не проронил ни слова, не плакал, не кричал, не сокрушался — лишь смотрел в одну точку совершенно недоумевающим взглядом, будто так и не мог понять, почему этой морозной зимой он должен хоронить своего сына?       Его заторможенность Андрея пугала. Слезы Марата, его мамы, Наташи и остальных родственников были понятными и человеческими, им находилось объяснение, когда лицом к лицу встречаешься со смертью, а вот застывшее непонимание, оцепенение родного отца нагоняло страх.       Зима подошел к Андрею, с силой ударяя того по груди.       — Пойдем, Пальто.       — Уже?       — Автобус выезжать будет, а мы дорогу там перекрыли… — Вахит шарился по карманам, ища сигареты. — Машину отогнать надо, он же не развернется. На, кури.       Андрей закурил — не потому что хотелось, а потому что предложил старший. Подташнивать начало после четвертой затяжки, когда похоронная процессия осталась за спиной, а желудок заурчал от голода. Памятники с большими снежными шапками окружали их со всех сторон, голые черные ветки нависали над дорогой, огромная толпа, тоже черная, медленная, неповоротливая и скорбная, смотрела, как опускают гроб.       Кто-то закричал — и Андрей закрыл глаза, будто в темноте этот крик мог стать тише.       — Ну всё, парни, пойдем.       Зима выбросил окурок прямо под ноги и широкими шагами пошел к машине, на ходу доставая ключи. У Андрея немели пальцы и в горле встал ком — хотелось то ли проблеваться, то ли от души порыдать.       Вахит завел машину, резко вдавливая педаль газа, будто стремясь побыстрее уехать с кладбища, которое как нельзя лучше показывало, что ждет их всех впереди. Проезжая главные ворота, он часто-часто заморгал, а потом, не сдержавшись, выругался от души, ударяя ладонью по рулю — Андрей отвернулся к окну, чтобы не видеть чужую слабость. Прислонился лбом к холодному стеклу и закрыл глаза. Пальцы все еще немели от холода.       На районе сразу же пошли в качалку, и там Кащей выставил на стол четыре бутылки водки. Рюмок тоже было четыре, кое-как нашли еще две железные чашки под рингом, разлили.       Скорлупа притащила закрутки, маринованные огурцы с помидорами, кто-то достал консервы с килькой, хлеб. Весь Универсам сметет эту жрачку за пару секунд, поэтому всем еду не предлагали, как и водку. Дали стопку Кащею, который был без своей свиты, разделили со старшими, кто-то ляпнул, что будет с горла — и Зима, которому нужно было первому что-то сказать, пропустил момент, растерялся, бездумно пяля в стену. Кащей фыркнул, смотря на Вахита, и коротко покачал головой.       — За Адидаса, — начал он. — Ровный пацан был, хороший. Свой.       «За Адидаса», — встретил нестройный хор голосов.       Кто-то передал Андрею бутылку водки — тот отхлебнул с горла, поморщившись, еле скрыв задушенный кашель — и отдал ее следующему. Закусь из-под носа старших брать не стал.       Кащей закурил. Чужой среди своих — он подходил этому месту больше, чем они все, и Андрей косился на него, пытаясь понять, что изменилось в Кащее с момента отшива. Вроде как ничего — и все-таки, он больше не казался опасным. В его уверенности не было силы, лишь какая-то слепая упертость, с которой он и сказал, обращаясь не к Зиме, а ко всем в целом:       — Че, сложно вывезти его было? Рубли собрали, а реальные дела делать кто за вас должен был? Затолкали в тачку с бабой его этой и до Адлера по прямой, щас бы сопли на кулак не наматывали.       — Ты-то не начинай, а.       Зима утомленно посмотрел на Кащея — встретились взглядами, пересеклись. Зима с напряженной усталостью, Кащей — с нервным весельем, от которого подрагивали пальцы.       — А че такое, Вахитка? Не знал, куда идти, наверное? Связей не хватило, да? Вы ж только асфальт топтать умеете, а что дальше своего района — там уже не ваша компетенция, уже не то, — Кащей презрительно сплюнул. — Там с людьми уважаемыми разговаривать надо, там дипломатия, мать ее, а не кулаки, прикинь. Решалы, тьфу. Нихера не можете.       — Мы тут поминать собрались, а не ругаться, — вздохнул Вахит. Он единственный смотрел Кащею прямо в глаза с абсолютным спокойствием и легким, еле заметным отвращением. Все универсамовские подобрались, готовясь к драке. Андрей тоже сжимал кулаки, сглатывая. Горло после водки все еще жгло.       Кащей цокнул, подкуривая.       — Загибается ваш Универсам, пацаны, — обошел Зиму, встал за спиной, выдыхая дым. — С Адидаса по пизде пошел, а сейчас так вообще покатится, не уследите. Фенита ля комедия! — Кощей положил ладони на плечи Вахита, с силой сжав. — Удачи в правлении, Зима.       Вахит развернулся и все-таки впечатал кулак Кащею под дых — не сильно, скорее унизительно. Тот кашлянул, согнулся слегка, все еще опираясь на плечо Вахита — и посмотрел на него. Затянулся, выдохнул прямо в лицо, ухмыляясь.       — Адидасу земля пухом. Вам не хворать.       Кащей ушел, забрав с собой полупустую бутылку водки. Андрей тяжело смотрел на Зиму, а в голове по-прежнему крутился вопрос, какого хрена Кащей за свои слова не отхватил как следует.       Зима налил в пустые рюмки и выпил, никого не дожидаясь и ничего не говоря. Сел на продавленный старый диван, будто рухнул, и тут же потянулся за сигаретами.       — Кащей борзый слишком стал, — на пробу сказал Кегля.       Вокруг Андрея все одобрительно закивали.       — А че, он не прав, что ли? — Зима выдохнул и потянулся за куском хлеба. — Делать что-то надо. Ладно. Давайте, за Вову.       Выпили еще раз. До Андрея снова дошла бутылка водки — уже почти пустая. Он лишь приложился к ней губами, но пить не стал — неприятно оно было, жгуче, как отрава.       Когда Вахит докурил, затушив бычок о консервную банку, все уже порядком подустали стоять в верхней одежде в небольшом помещении — переминались с ноги на ногу, переглядывались.       — Ладно, идите, — Зима небрежно махнул рукой. — Завтра в четыре сбор.       Андрей не ушел — сел на стул у продавленного дивана, потянулся наконец за огурцом из банки, кивнул на предложенную старшим сигарету и продолжил смотреть на Вахита. Вместе с ним внутри старой неубранной комнатушки осталось пять человек, все, в отличие от Андрея, старшие.       — Домбытовские даже Адидаса не признали, — начал Зима, — а тут опять новый главный. Как контакт налаживать будем?       — С Разъездом договоримся, — пожал плечами Самбо. — Им там плевать вообще. С Хадишкой у нас замято, остальные, ну… будет всё, Зима.       — На общак будете с чушпанов стряхивать? — Вахит откинулся на спинку дивана, прикрыв глаза. — Загнемся так скоро. Комната под видеосалон у нас осталась, Адидас там девчонкам долю башлял на месяц вперед. Думайте, чтоб не простаивало помещение попусту.       — Надо идти приватизировать что-то, — подал голос Андрей, — у частников.       — А че, их так много на районе, частников твоих, а?       — На рынке вон стоят, торгуют. Пусть делятся, что ли.       — Пальто дело говорит, — вскинулся Кегля. — Не на самом рынке их гасить, там менты ходят, а возле черного входа. Подкараулим, прижмем, не?       — Можно, — Зима вздохнул, снова разливая водку. — Завтра в шесть тогда и пойдем.       — Только мы? — спросил Андрей.       — А те че, нас мало, что ли?       Усмехнулись.       — Давайте, за Адидаса.       Зима снова поднял стопку, дождался, пока за ним поднимут другие — и выпил, даже не поморщившись. Закусили.       — Можно с водил еще раз стрясти, — начал Андрей, — как тогда, с Вовой.       — Куда ты такой бойкий? — Зима хрустнул огурцом, улыбнувшись. — Давай завтра с рыночными разберемся, а там посмотрим.       — А вы когда водил трясли? — не понял Кегля. — С Адидасом?       — Когда у мамки Пальто шапку забрали. Помощь нуждающимся, так сказать.       — Много вас было?       — Половины уже нет, — Зима поморщился. — Мы с Турбо, Пальто. Ералаш, Адидас и стукач этот ебаный.       — Марат?       — Он самый, — Зима снова налил себе и парням — бутылка водки заканчивалась. — Вот же сука, а. Не повезло Вове с брательником, конечно… Даром, что сводный.       — Адидас бы в гробу перевернулся, узнай он, что эта крыса учудила, — хмыкнул Кегля. — Хоть краснеть за него не пришлось.       — Мало того, что помазок, так еще и подстилка ментовская, — вздохнул Самбо. — Охренеть…       — Это да…       — Так, хватит о говне, — Зима махнул рукой. — Мы здесь человека нормального поминаем, а не мусор всякий. Давайте по крайней.       Он разлил всё — выцедив последние капли с бутылки. Андрею тоже досталось, хоть и пить не хотелось вообще: от водки пересыхало во рту, жгло в горле и немного болел желудок. О Марате больше не говорили — и потому Андрею не приходилось лишний раз о нем думать.       Стукач, не стукач, а брата он сегодня похоронил.       Из-за какого-то внутреннего чувства не уважения к чужой скорби, но сопереживания, которое Андрей, потерявший отца, мог понять, делалось хуже, чем от сорокоградусной. Андрей знал, что такие смерти несут за собой столько противоречивых непонятных чувств, которые никто не должен испытывать в их возрасте, но которые многим все-таки придется испытать, — что Марата как-то сразу становилось жалко — когда смотрел на него на кладбище, до последнего сдерживающего слезы — смотрел и знал, что сдержать их все равно не удастся.       Не когда тебе только стукнуло пятнадцать, а вся жизнь превращается в сплошные потери.       Не когда принимаешь решения, зная, что ни одно из них не принесет облегчения.       Андрей выходил из качалки, все еще храня во рту обжигающий вкус водки — сплевывал через шаг и морщился. Водку он пил второй раз в жизни, и первый однозначно был поприятней: там просто плевался, кашлял, под задушенные смешки Марата и звон кухонной посуды, пока Диляра готовила им ужин. А теперь вот — хоронил его брата.       И с этого момента, когда за Андреем захлопнулась тяжелая дверь качалки, водка навсегда стала ассоциироваться не с приключением, а с черной, мутной скорбью, от которой хотелось избавиться, как избавляются от масла, пачкающего пальцы — медленно, не сразу.       Полосатый шарф не защищал от ветра, царапающего шею. Редкие фонари замело снегом, а сверху на них лежали меленькие сугробы, как шапки у Юлькиных игрушек, которые вязала ей мама. Свет был только от окон — чьи-то вечера коротались в семейном кругу, весело стучали ложки о тарелки с супом, обжигал горло свежезаваренный чай. Если Ирина Сергеевна еще не уложила Юльку спать — Андрей мог рассчитывать на такой же почти семейный вечер с песнями Наутилуса и Кино. Пару дней назад они наперебой распевали: «Доброе утро, последний герой!», когда будили Юлю в сад. Андрей тогда впервые назвал ее Ирой — назвал чисто случайно, и потом стало так неловко, когда она этого не заметила, отозвавшись с легкой улыбкой, распущенными волосами, незастегнутым кителем.       Снег под ногами скрипел. Тени голых веток тянулись к ботинкам, преграждали дорогу — тишина вечерних улиц завывала в углах, ширились сугробы по бокам дорожек, кусал щеки колючий мороз. Было неспокойно. Что-то билось под горлом, у кадыка — ощущение тревоги, которое никак не выходило сглотнуть.       Тянуло спрятать спину, оглянуться, будто кто-то мог напасть.       Напасть никто не мог — Андрей теперь с Универсамовскими, и это на него оглядываются прохожие, пропуская вперед. Это он ловит недоверчивые взгляды в затылок и опасливые прищуры в глаза. Это всё он.       Пацан, чувствующий силу. Пробующий ее по взмаху руки, по глухому удару кулака, по стекающей в рот крови. Разбитые костяшки так и не заживают. Лицо все время либо опухшее, либо покрытое ссадинами, либо уже сходящими синяками — или всё вместе, если замес лютый был. Лицо болит, и от этой боли тоже хорошо — она показывает, что Андрей теперь свой, уличный, она успокаивает, как приложенный к ране лед.       — Сука! Ненавижу! Блять…       Андрей остановился, вздрогнув. Тишина дворов больше не обрушивалась на плечи, а горящий в окнах свет не дотягивался своим уютным теплом до кричавшего. Тот был ровно между домами, там, где росли деревья и стояла какая-то одинокая пристройка из грязного кирпича с выцветшими надписями. Там, где темнее всего.       Кричавшего мотыляло из стороны в сторону, будто пьяного, он пинал сугробы, бросался то в один бок, то в другой, совершенно бездумно, неосознанно. Выл что-то себе под нос охрипшим голосом, бил кулаками в стену пристройки, спотыкался, поднимался и на шатающихся ногах бесцельно бросался вперед.       Дворы спокойно вмещали в себя его злость, дыша свежим морозным воздухом.       Андрей знал, что это Марат. Как-то именно знал, будто чужую боль можно было почувствовать с такого расстояния, и болеть так могло только у него. Не хватало лишь синей куртки — вместо нее какой-то темный вязанный свитер, будто выбегал из дома на пару минут.       Андрей хотел пройти мимо. Пройти по обочине чужой боли, прижимаясь к холодному боку дома, остаться незамеченным и сделать вид, будто не заметил сам — но еще одна порция сдавленных ругательств заставила остановиться, смотря на Марата.       Тот не замечал ничего вокруг, кроме своей потери и белого-белого снега, взбитого его ногами. Ругался сквозь зубы, выбирая себе жертву среди голых толстых деревьев, которые насмешливо высились над его головой, размахивая ветками — что он мог им сделать-то, по сути? Марат был бессилен перед ними так же, как и перед чужой смертью.       Его качнуло в сторону кривого каштана, большого и толстого, так что вряд ли получится обхватить руками за раз — Марат замер, остановившись.       Андрей знал, что сейчас будет — всегда знал за секунду до того, как это случалось — перед броском Марат замирал, покачивался в сторону противника — и бросался сломя голову, не жалея этой самой головы. Так и сейчас: собрал остатки сил и злости в сжатые кулаки — и выплеснул на несчастное дерево. Бил долго, как попало, держа удар лишь вначале, а потом просто стал молотить по коре кулаками, крича и рыдая.       Костяшки заболели уже у Андрея — знающий, какого это, он теперь навсегда связан с фантомной болью при виде подобных сцен.       — Марат!       Он не откликнулся — даже как будто не услышал.       — Марат, стой!       Андрей уже шел к нему — и недавно выпавший снег тут же забивался в ботинки, оставаясь влажными пятнами на носках.       — Да стой, кому говорю, — Андрей обхватил его со спины, оттаскивая, — Марат, остановись, слышишь!       Марат не слышал — выл только, брыкался, вырываясь, у Андрея перед глазами мелькнула его окровавленная рука — и тут же пропала, пока очередной удар по ребрам не взорвался яркой знакомой болью.       — Отстань! — шипел Марат, извиваясь. — Отпусти меня, блять!       Он рвался не вперед — просто куда угодно, во все стороны, и держать его было катастрофически трудно. Андрей слепо пытался делать шаг за шагом, идя спиной, Марат то вис на нем, упираясь пятками, то уходил куда-то вбок, обязательно пинаясь локтями, или норовил ударить затылком в лицо.       То и дело перед глазами мелькали окровавленные руки.       Андрей вздохнул, чувствуя, как удерживать его становится всё сложней — и повалился на спину, утаскивая Марата за собой.       Рыхлый, рассыпчатый снег сразу забился под воротник, дыхание перехватило, Марат все-таки долбанул его головой по носу — тут же пошла кровь. Под чужим весом Андрей все сильнее уходил в сугроб и на долю секунды ему показалось, что воздуха не осталось вообще — он судорожно вздохнул, и снег попал в рот, рассыпавшись по щекам. Марат дернулся особенно сильно — почти вырвался, молотя ногами по земле, перевернулся набок.       Андрей сориентировался быстрей: дал уйти влево, но не дал найти точку опоры — снова навалился на него, вдавливая мордой в сугроб, схватил за растянутый ворот свитера, придавил коленом поясницу. Марат брыкался, плевался, но орать перестал — закашлялся, пожрав снега.       — Да успокойся ты, блять, прошу тебя, — выдохнул Андрей, слизывая кровь с верхней губы. — Тише, Марат.       Марат замер на пару секунд, и только Андрей ослабил хватку — дернулся еще раз, с большей силой и настойчивостью.       — Вот сука, — выплюнул Пальто, отпуская надорванный ворот свитера и хватаясь за чужую шею — после холодного снега и замерзших пальцев она показалась обжигающе горячей. — Да хватит, блять!       — Пошел ты, — выплюнул Марат, зажмурившись. — Отъебись от меня! Свали!       Он опять забрыкался, пытаясь опереться на колено, ляпнул ладонью по снегу — Андрей рассмотрел ссаженные в мясо костяшки. Кровь казалась черной.       Андрей расслабил руку на чужой шее, дав Марату приподняться. Суворов сделал несколько глубоких вдохов, срываясь на хриплый всхлип после каждого. С носа все еще текло — и подмерзшая кровь стягивала кожу над губой. Андрей прокашлялся, наглотавшись холодного воздуха — Марат под ним пытался уползти вперед.       Пальто схватил его за плечо, возвращая обратно, снова нажал коленом на поясницу, придавливая к земле, наваливалился всем телом — Марат как-то задушено вскрикнул, но дергаться не перестал.       — Как ты заебал, — прошипел он сквозь сжатые зубы. — Пусти, блять, ну…       — Тише.       — Пошел ты нахуй!       — Тише, говорю.       Эта возня продолжалась то ли несколько минут, то ли целую вечность — Андрей не знал. Только напрягался периодически, сильнее сжимая пальцы на чужой шее, второй рукой надавливая на плечо. Холод пробирал до костей, попавший под одежду снег начал таять, ледяными каплями скатываясь по спине.       Марат закашлялся — сильно, болезненно. Потом как-то обмяк всем телом и задрожал.       Зарылся лицом в сугроб, будто хотел задушиться, смял окровавленными пальцами снег — и приглушенно завыл, перестав вырываться.       Вместе с ним завывал и ветер, гоняя снежную пыль. Окна домов горели безразличным теплом, и если смотреть на них слишком долго — глаза начинали слезиться, превращая зимний пейзаж в сплошную муть.       Андрей слез с него — Марат даже не пошевелился, продолжив лежать в снегу, как убитый.       Тишина дворов оглушила, напала со всех сторон, сгустилась наравне с темнотой.       — Поднимись, Марат, — Андрей сжал его плечо, переворачивая набок. — Давай.       — Уйди.       Марат сел, согнул ноги и быстро запрокинул голову, шмыгая носом. Андрей сидел рядом, отчего-то готовый к удару.       Марат бить не стал — а вот мокрые дорожки слез на его щеках ударили по чему-то внутри Андрея как никогда сильно. Смотреть на это как будто было нельзя — неудобно и неуютно, а еще так страшно и непонятно, что, черт возьми, с ним делать — что Андрей так и продолжил сидеть рядом, прислоняясь своим плечом к чужому плечу.       От холода немели пальцы. В старых ботинках таял снег, хватая ледяным кольцом лодыжки. Кровь с носа, кажется, перестала.       Молчали. Андрей дырявил взглядом окровавленный сугроб, Марат то ли пытался успокоиться, то ли выплакивал последнее.       — Да блять, как… — он не договорил, всхлипнул — и тут же по его телу прошла крупная дрожь, зубы застучали. — Все вокруг меня…       Он не сказал «умирают», но это страшное слово и так подразумевалось сегодняшним днем.       У Андрея не было ответа.       Он продолжал сидеть рядом, и дрожь по телу Марата передавалась ему в плечо — было неуютно, неспокойно.       Сидели на окровавленном снегу, как и дрались, черт знает сколько времени — да только Марат наконец успокоился, задышал глубже, постепенно замедляясь. Выдавали только колотившиеся друг о друга зубы — теперь точно от холода, а не от слез.       Андрей вздохнул, поежившись, и они с Маратом как-то одновременно перевели взгляд на его руки — подмерзшая корка лопнула, как только Марат попробовал согнуть пальцы, и кровь снова потекла по руке.       Пальцы, кстати, почти не гнулись.       Андрей выругался, вскакивая на ноги.       — Дай сюда, — схватил Марата за запястье, зачерпнул снега, что посвежее, и облепил сбитые костяшки. Раны там снова открылись, так что снег прилип хорошо, плотно, пропитавшись кровью. — Вторую давай.       — Ай, тц!       — Да не дергайся ты.       Андрей приблизил чужую ладонь к глазам — Марат все еще сидел на земле, так что приходилось сгибаться — и чертыхнулся, видя месиво не только из крови и мяса, но и чего-то другого.       — Придурок, блин.       — Что?       — Нахера дерево лупить было? Там щепки походу.       — Похуй.       — Вставай давай.       Андрей не дал ему опомниться — дернул за ту же руку, которую и держал, потянул на себя, делая шаг назад. Марат как-то неуклюже поднялся, передернул плечами и посмотрел наконец Андрею в глаза — зло, хмуро.       Этот взгляд был лучше, чем потерянность и скорбь. Такой взгляд был опасным, от него автоматически напрягался живот — Андрей шумно сглотнул, готовясь к драке. Сжались кулаки, дыхание замерло, но драки не последовало — Марат шагнул в сторону, отошел на пару метров и остановился, словно не зная, куда идти.       Андрей догнал его, легко толкнул в спину — Марат ощетинился, будто этот жест был чем-то унизительным.       — Домой давай, — сказал Андрей, обгоняя Суворова и тут же замечая, как он остался позади. — Ты идешь? — спросил, оглянувшись.       Марат пошел. Сплюнул, хотел засунуть руки в карманы спортивных штанов — но дернулся, когда задел раны, и передумал.       Шли рядом, по одной дороге, по которой нельзя было идти иначе, кроме как плечо к плечу. Андрей подстраивался под шаг Марата, не давая тому ни обгонять, ни отставать — и сам не мог объяснить себе, зачем это делал.       Когда они прошли через первый же дом — Марат уже вовсю дрожал, стуча зубами. Поднимал плечи, прижимал локти к телу и старался идти быстрей.       — Куртку дать? — спросил Андрей, видя его мучения.       — Нахер она мне нужна? — оскорбился Марат. — Я тебе не баба какая-нибудь. Ментовке своей предлагай.       — Тогда иди активней.       Марат его послал.       Андрей поднял воротник куртки, сохраняя тепло — и чертыхнулся, тут же засовывая руки в карманы: воротник был насквозь мокрым. Суворов раздраженно топтался рядом, дрожал крупной дрожью, стучал зубами и зло как-то, решительно смотрел вперед. Сколько ж он провел на улице, пока не попался Андрею? Черт его знает.       — Курить есть? — спросил осипшим голосом, как перед болезнью.       — Не.       — Да твою же.       Марат снова передернул плечами и ускорил шаг. Кончики ушей у него были даже не красные, а белые, как только выпавший снег. Андрей уже был в похожей ситуации: когда-то они с Маратом сбежали с последних уроков и пошли мотаться по улицам, как-то не рассчитав последствия температуры, которая сильно ниже нуля — обувь тогда промокла насквозь, пальто промерзло, вдруг перестав греть, пальцы окоченели даже в глубине карманов — у Марата в тот день тоже белели уши, и он первый предложил наперегонки до дома, не уточнив, до чьего именно — и рванул так, будто мог не успеть.       Андрей тогда его не догнал — щурился вслед синей куртке, нахватавшись холодного воздуха, но спустя пару улиц вдруг понял, что сковывающее онемение в ногах прошло и двигаться стало легче.       Суворов добежал до своего дома, и уже там долго пили чай, закутавшись в притащенные мамой пледы — и говорили, как было весело. Щеки у Марата покраснели — и еще долго румянились подростковым теплом, пока он смеялся, запрокинув голову и громко, некультурно хлебал свой чай, обхватив кружку двумя руками.       Сейчас было тоскливо. Остался холод, вечер уличных дворов, снег под ногами и мокрая обувь — но не осталось легкости, с которой можно было бы бежать домой.       Да и догонять теперь никого не нужно было — шли, плечом к плечу, а все равно казалось, что в тот беззаботный вечер Андрей был намного ближе к Марату, чем сейчас.       Ветер поднял снег у них перед ногами, закружил, как в вьюгу, и осел на лице. Одежда покрылась тонким слоем инея, ресницы замерзли, губы потрескались — холод сковал все тело вплоть до костей.       — Когда отец умер, мне тоже казалось, что это невыносимо, — тихо начал Андрей.– Казалось, что этот ужас никогда не закончится.       Суворов едва ощутимо сбавил шаг. Слегка повернул голову, но на Андрея так и не посмотрел.       Андрей тяжело вздохнул:       — Но это все-таки выносимо.       Марат как-то странно дернул плечом, будто всё его тело отзывалось на эти слова и само не понимало, принимать их за правду или нет. Даже глазами наконец встретились — острый, настороженный взгляд Марата цеплялся за внутренности, как рыболовный крючок.       — А ужас? — спросил Марат. — Закончился?       — А ужас будет всегда. И это тоже выносимо.       Андрею показалось, что, если бы у Марата было чуть больше сил, — он бы обязательно усмехнулся — а так он просто кивнул, и лицо разгладилось, теряя свою остроту, и как-то сразу навалилась усталость.       — Давай сюда свою куртку, я сейчас закоченею.       Андрей улыбку не сдержал — легкую-легкую, едва заметную в темноте.       Стянул с себя куртку, сделал глубокий вдох, силясь пережить пробирающий холод — и отдал Марату. Тот схватился за нее одной рукой и чертыхнулся, сжав зубы, чуть не выронил: пальцы по-прежнему почти не гнулись. Надел на себя, но не застегнул, скрестив руки на груди.       Прошедшие мимо дети шуганулись, ускорив шаг.       Когда подходили к дому Суворовых — тишина казалась лишь грустной. В ней больше не было ничего: ни скорби, ни парализующего холода, ни боли, от которой трудно дышать — тихая печальная тишина дворов, плавящаяся под оконным светом чужих квартир.       В подъезд зашли тоже вместе — Андрей просто юркнул в закрывающуюся дверь, Марат просто не обратил на него внимания. После третьего пролета он начал снимать куртку — а стянув, молча отдал ее Васильеву и, не оглядываясь, пошел наверх.       Мать открыла сразу же — будто стояла под дверью. Ее заплаканные глаза округлились, какая-то странная смесь волнения с облегчением отразилась на лице — она втянула Марата в квартиру, встретившись с Андреем глазами.       — У него там… Руки обработать надо.       — Спасибо, Андрей.       На измученном лице мелькнула тень улыбки — Васильев закивал женщине, скомкано прощаясь.       В квартиру к Ирине Сергеевне возвращался бегом — как тогда, наперегонки.