Тени

С того дня, когда Хенси пришло в голову поэкспериментировать с бутылкой, жизнь Эдварда окрасилась в чёрно-алые краски боли, страха и отчаяния. Девушка приходила почти каждый день, извечно принося с собой новую порцию боли и унижения для парня. Эдварду казалось, что её больная фантазия безгранична, ему казалось, что он сходит с ума. Он надеялся на это, потому что психу всё равно – где он находится и что с ним происходит, у него есть свой больной психоделичный мир, в котором было светло и безопасно, мир, которого так не хватало Эдварду. Каждый приход Хенси в комнатку, где держали Эдварда, знаменовал собой что-то плохое. И не важно, что это было: побои, сексуальное насилие или моральный прессинг. Девушка была одинаково искусно во всём, и это не давало Эдварду надежды на то, что он когда-нибудь увидит свет. Самое страшное было то, что парень не мог предположить, что же сделает девушка в этот раз? По её выражению лицу, по тону, по глазам невозможно было понять, что у неё на уме. Порой, Эдварду казалось, что Хенси и сама не знает, что собирается делать с ним, приходя в подвал, казалось, что она просто импровизирует и действует по какому-то больному садистскому порыву. Но эту теория разбивало то, что у Хенси неизменно был с собой некий инструмент для новой пытки. Они, инструменты, были разными. Девушка успела опробовать на парне большую часть ассортимента, представленного в секс-шопах, несколько раз возвращалась к бутылке. Однажды она «познакомила» парня со шваброй, которую забыла Джулия, этот раз показался Эдварду особенно болезненным и унизительным… Каждый раз парню казалось, что это конец, что больше он просто не вынесет, не переживёт. Всякий раз ему казалось, что это предел: предел боли, предел унижения, предел для его некогда гордого и свободного сердца. Но всякий последний раз становился очередным, потому что Хенси, научившись на неудачном опыте с Томасом, точно рассчитывала дозировку боли и травм, чтобы сделать жизнь пленника невыносимой, но не убить его. Это было ужасно. Эдвард чувствовал себя червём, нанизанным на крючок – он так же был всё ещё жив, всё ещё извивался, но был ранен, травмирован и обречён. А его смерть была лишь делом времени. Времени и больного сознания его мучительницы, которая, подобно демону, упивалась его болью и слезами. Первое время Эдвард пытался держаться. Он быстро заметил, что именно этого Хенси и добивается – она хочет видеть его страх, слабость, слёзы, слышать его крики и мольбы. Он держался, держался, кусая губы, чтобы не кричать, чтобы не доставлять удовольствия своей мучительнице. За три дня его стойкого сопротивления парень искусал губы так, что они начали гноиться из-за постоянного повреждения. Тогда он ещё верил, что сможет сохранить в целостности пусть не своё тело, но дух. Но его стойкость разбилась точно так же, как и надежды, как вера в лучшее. Чем больше Эдвард сдерживал крики боли и слёзы, чем больше показывал свою силу, тем больше Хенси зверела, становясь похожей на животное, которое учуяло кровь, но в силу объективных преград не могла вцепиться в горло раненой жертвы. С каким-то садистским упорством, с маниакальным рвением и пугающим терпением Хенси добивала свою жертву, очищая его, подобно луковице, слой за слоем от остатков самообладания, надежды, целостности. Только ощущения у парня были такие, будто с него снимают не эфемерные понятия, вроде веры в лучшие, а вполне конкретную кожу. Это было похоже на то, если бы с равной амплитудой временных промежутков у парня вырывали волосы. Волосок за волоском, мерно, мучительно. Такая боль не самая страшная, даже смешная, но со временем она может стать по-настоящему невыносимой и свести с ума. А в этом плане Хенси была профи… Со временем Эдвард понял, что девушка всегда идёт на шаг впереди него, что его слепая и наивная вера в то, что он ещё что-то может – лишь часть её игры. День за днём, пытка за пыткой, удар за ударом – Эдвард ломался, замыкаясь в себе, зарываясь всё глубже в глубину своей истерзанной постоянными унижениями и страхом души. Но, со временем, парню почти удалось привыкнуть. Почти. Потому что, всякий раз, когда Эдвард адаптировался к новой пытке, научался не обращать внимания на те чувства, на то разрушение, которые она ему приносит, Хенси придумывала что-то новое. Со временем парень и вовсе начал бояться смотреть девушке в глаза, ему казалось, что она может читать его, подобно книге, предугадывая реакции, находя самые болезненные точки. Но, порой, фантазия заканчивалась даже у Хенси, если можно так сказать. И тогда она просто играла на болевых ощущениях жертвы и её ужасе, доводя их до самого предела, но не позволяя перейти его, не позволяя Эдварду потерять сознание или умереть, что стало бы его спасением от этого маленького ада, в который загнала его бывшая одноклассница. - Ты будешь умолять меня, чтобы я тебе свернула шею, - сказала Эдварду Хенси в первый день его пребывания здесь, и она была не намерена отказываться от своих слов. А Эдвард всё никак не хотел молить о смерти… Это заставляло Хенси придумывать всё новые и новые пытки, заставляя парня корчиться от боли, выть раненым зверем. Она научилась доводить его до судорог, когда нервная система больше не находила в себе ресурсов, чтобы оставаться ровной, чтобы сохранять тело парня в устойчивости и равновесии. В такие моменты, смотря, как парень бьётся на полу в болезненных конвульсиях, как намокает его лицо от слёз и слюны, как он пытается удерживать крик или же, не сдерживаясь, кричит, девушка медленно затягивалась дымом, с ностальгическим прищуром наслаждаясь агонией жертвы. В такие моменты Хенси вспоминала, как сама, точно так же билась на земле после того, как её избили, изнасиловали и бросили, а потом в больнице, в доме отца и ещё много-много-много раз… Обычно, вспоминая об этом, девушку передёргивало, после чего она тушила сигарету и ещё несколько раз пинала парня, который и так был на грани обморока. А потом она просто уходила, присылая вскоре врача, чтобы тот убедился, что парень не покинет этот мир раньше времени. Охранники, домработница, доктор… Всё больше людей начинали быть в курсе того, что Эдварда держат в этом подвале пленником, но это вселяло надежду только первую неделю или две. Потом до Эдварда начала доходить страшная правда. Она состояла в том, что, если Хенси, не боясь, открывает людям свою тайну, значит, у неё слишком мощная защита за спиной, чтобы девушка боялась возмездия. Либо, это могло означать, что эти люди слишком преданы своей странной хозяйке, чтобы она опасалась погружать их в свои дела. Какой бы вариант не был правильным, они оба были плачевными для Эдварда, потому что ни в первом, ни во втором случае ему не светила свобода, солнце и голубое небо, а светило… Парень не хотел думать, что ему светило. Как бы он не молил бога о смерти в момент очередной пытки, он не хотел умирать после. Когда его отпускало, когда боль чуть-чуть утихала – полностью она не затихала никогда – парень вновь начинал надеяться на то, что у него всё ещё есть шанс. Но, порой, Хенси переходила все границы бесчеловечности, удивляя даже Эдварда, который, казалось, успел привыкнуть ко всему за почти месяц, проведённый в доме бывшей одноклассницы. Так было и три дня назад, когда Хенси решила использовать в качестве секс-игрушки плойку для завивки волос. Увидев, что принесла с собой девушка, Эдвард не особо испугался – диаметр плойки не слишком велик, потому парень не особо напрягся. Но очень зря. Зря, потому что Хенси, введя укладочный инструмент в парня, который уже настолько привык, что даже не сопротивлялся, дабы не делать себе хуже, девушка хорошенько «отымела» его плойкой, а после включила её. Профессиональный инструмент, без спроса позаимствованный Хенси у Бруно, имел множество температурных режимов: начальная температура его варьировалась в районе сорока градусов по Цельсию, а максимальная достигала двухсот градусов, являясь шоковой даже для таких мёртвых ороговевших тканей, как волосы, не говоря о мягких тканях и тем более слизистых организма. Когда прибор внутри начал нагреваться, Эдвард подумал, что ему показалось. Слишком больным и извращённым это казалось, слишком нереальным. Парень считал бывшую одноклассницу законченной психопаткой и садисткой, но даже для неё это было слишком – засунуть ему в задницу раскалённую штуковину. Впрочем, раскаленной она и не была. Хенси повышала температуру медленно, надолго задержавшись на болезненных, но терпимых шестидесяти градусах по Цельсию. Девушка медлила, наслаждаясь тем, как спокойствие на лице парня сменяются беспокойством, а затем и страхом, как начинают катиться по его вискам капли липкого пота, намачивая волосы, лепя их к лицу. - Нет, Хенси, - прошептал тогда Эдвард, веря, всё ещё веря в то, что у бывшей одноклассницы, несмотря на всё, что он и его друзья с ней сделали, осталась ещё хоть капля сострадания и человечности. Эта фраза заставила девушку жутковато улыбнуться, чего не видел Эдвард, находящийся к ней спиной, и это послужило спусковым крючком. Ничего не сказав, девушка выбрала максимальную температуру и стала ждать. Профессиональный аппарат реагировал на команды быстро и легко, всего за десять-двадцать секунд разогреваясь до обжигающих и плавящих плоть двухсот градусов. Такой боли Эдвард не испытывал никогда в жизни, и никогда прежде он так отчаянно не кричал. Это был самый сладкий крик боли и отчаяния, который Хенси слышала от него, самый искренний и безнадёжный. Парень забился в судорогах, пытаясь освободиться, избавиться, спастись, стирая голую кожу об каменный пол, сдирая её до крови, оставляя алые пятна на своих коленях, плечах и щеках. Но всё было тщетно. Хенси, упивающаяся болью и ужасом жертвы, некогда бывшей её палачом, не собиралась прекращать её мучений. Эдвард прекратил свои муки сам. В какой-то момент его психика просто не выдержала такого прессинга боли, обрывая сознание парня. Обмякнув всё в той же позе, парень потерял сознание, падая в чёрную бездну. Подождав ещё с минуту, пока от задницы парня не начал валить дым, а в комнате не запахло жжёной плотью, девушка вытащила из него плойку, не выключая её, рассматривая, как кипят на ней капли его крови, как обугливаются частицы припёкшихся к материалу плойки мягких тканей. Эдвард пришёл в себя только через несколько часов, но, пробудившись, он тотчас закричал, завыл от боли и вновь потерял сознание. Слишком сильной была боль, слишком много страха, шока и унижения. Слишком много обреченности. Парень даже представить себе боялся, что теперь с его задним проходом, в который, грубо говоря, вогнали раскалённый кол, поджарив его заживо изнутри. Эдвард корчился на полу, пытаясь найти положение, в котором будет хоть чуть-чуть легче, хоть чуть-чуть… Но он его не находил. Трудно найти успокоение, когда у тебя внутри всё опалено и обожжено. А потом пришёл врач. Изменив традиции, мужчина не стал осматривать Эдварда, а просто дал ему какие-то таблетки, которые пусть не сильно сняли боль, но позволили парню более не терять сознания. Так не проронив ни слова, мужчина в белом халате удалился. Это было подобно пытке, самой страшной и извращенной пытке. После случая с плойкой Эдвард уверился в том, что у Хенси нет тормозов и в ней нет ни капли человечности. После этого он не разговаривал с девушкой, а она, впрочем, и не настаивала. За три дня, прошедших с того дня, девушка лишь несколько раз побила парня, не очень сильно, и ещё один раз попыталась «поиграть» с ним при помощи фалломинатора. Но «игра» закончилась ничем – парень просто потерял от боли сознание, как только девушка ввела в него «игрушку». Разочаровано фыркнув, девушка не стала терзать бессознательное тело парня и покинула его обиталище. Эдвард и без того начал надоедать Хенси, а теперь, когда парень регулярно терял сознание из-за болевого шока, девушке стало и вовсе скучно. Она уже настроилась на последнего своего врага, самого ожидаемого, желанного врага, месть которому обещала стать кульминацией долгого пути, который прошла девушка от разбитой и обреченной пациентки психушки до сильной и холодной вершительницы судеб и справедливости. Всё это время, каждый новый день, в котором Эдвард просыпался, не зная, который час и какая сегодня дата, был для него испытанием на прочность, которое он проигрывал. Проигрывал потому, что трудно соревноваться и бороться с психом и невозможно бороться с психом, который стал таким из-за тебя и теперь жаждет мести. В каждом таком дне, когда Эдвард просыпался, заранее зная, что обречён на новую пытку, которая уже, быть может, зародилась в больном уме Хенси, а, может быть, только готовиться родиться. В каждом таком дне единственной отдушиной Эдварда была Джулия. Эта милая и сердечная девушка, пусть и не могла помочь ему, облегчить физические страдания и дать свободу, но она помогала его душе не расколоться, а это было, пожалуй, даже важнее, чем всё иное. Он был благодарен ей, просто благодарен за то, что она приходила каждый день, убиралась, приносила пищу и болтала с ним, долго болтала. Со временем Джулия стала проводить с Эдвардом по несколько часов подряд, всякий раз насторожено оглядываясь на дверь, когда ей казалось, что кто-то идёт. Да, девушка рисковала. Рисковала потому, что, узнай Хенси, что она так нагло ослушивается её, девушке было бы не избежать наказания. Но Хенси не приходила, то ли не догадываясь о том, что домработница пропадает здесь, то ли догадываясь, но отчего-то позволяя ей это. Каждый день, почти месяц, Джулия приходила и скрашивала существование Эдварда, превращала «существую» в «живу». С ней он вновь вспоминал о том, что умеет улыбаться и даже смеяться, с ней он даже забывал о боли, какой бы сильной она не была. Он лишь изредка морщился, когда неудачно садился. Джулия всякий раз замечала это и пыталась узнать, в чём причина, но Эдвард молчал. Он не мог, просто не мог сказать Джулии о том, что делает с ним Хенси почти каждый день. А Джулия не настаивала – сказывалось восточное воспитание. Она всегда была добра, мила, услужлива, но что-то было в этом такое… Что-то, что не позволяло парню думать, что она лишь исполняет поручение хозяйки. В её глазах, в каждом её слове и жесте была искренность. С самой их первой встречи Эдвард заметил, что девушка смотрит на него как-то по-особенному, он долгое время пытался списать это на свою фантазию, на разницу менталитетов. Долго, пока не заметил это же в себе. Эдвард вдруг понял, понял, что эта девушка стала ему близка, как-то по-особенному близка, как не был близок никто и никогда. Может быть, тому виной ужасающие обстоятельства его существования в подвале и постоянное ощущение близости смерти. Может быть. Но Эдвард не стал разбираться, просто поддаваясь порыву. В конце концов, он испытывал подобное впервые в жизни и не был уверен в том, что у него будет шанс на второе такое чувство. Так, подавшись порыву, парень поцеловал девушку. Поцеловал робко, совсем по-детски, как целуют в десять, но никак не в двадцать пять лет. Джулия замерла от такого порыва парня, а потом… Потом она ответила: неумело, скомкано, зажато. У Эдварда было много девушек и все они были красивыми, влюблёнными в него и искусными в любви, но этот поцелуй затмил в сознании парня весь прошлый опыт. Робкий и нежный, неумелый и такой настоящий. Каким-то фоном парень подумал тогда, что, должно быть, Джулия сейчас целуется в первый раз. А потом… Потом Джулия оттолкнула его. Оттолкнула и отшатнулась сама. Она выглядела напуганной, растерянной, часто облизывала губы, которыми ещё мгновение назад касалась его губ. Эдвард ничего не успел тогда сказать. Джулия просто встала, забрала посуду и ушла. Парню стало тогда так горько и паскудно, он пообещал себе, что непременно извиниться перед девушкой, скажет, что не хотел её обидеть, что уважает её религию и всё прочее. Но ему не выдалось подобной возможности. На следующий день Джулия не пришла, точнее, не пришёл вообще никто. Целые сутки парень просидел в полном одиночестве, слушая голодное урчание желудка, мучась от всё ещё терзающей его зад боли и грызя себя за импульсивность, которая напугала девушку. Эдвард успел сочинить сотни листов извинений, если бы он мог их записать, но он не мог, потому просто прокручивал их в голове, надеясь, что Джулия сумеет его простить и вновь начнёт приходить к нему. На следующий день дверь в его комнатку наконец-то открылась, Эдвард расплылся в улыбке, но быстро погас, видя, что к нему пришли охранники. Они принесли ему еду, молча просидели всё время, что парень ел, игнорируя любые его вопросы, а потом так же молча ушли. Без Джулии Эдвард потерялся во времени, потому что именно она всегда сообщала ему, какое сегодня число и который сейчас час. Эдварду показалось, что теперь он окончательно потерял смысл жить, потерял ту тонкую ниточку, что связывала его с жизнью, теперь вокруг была только пустота, в которой всё отчётливее ощущалось холодное дыхание неизбежности и смерти.