На белом покрывале

      Он приходит в спортзал совершенно вымотанный — и ему хочется завалиться на продавленный диван, где еще пахло спиртягой, которая хранилась там из-за Кащея, поэтому сперва он даже не обращает внимания на толпу, которая в такое время уже должна была поредеть. Все внезапно захотели подкачаться? — Пацаны, а вы… — он осекается, замечая суперов, которые тут же вскинули на него взгляд. Между Турбо и Дино сидела девушка — девчонка такая тонкая — даже не сидела, скорее полулежала. — Пальто, ты чё забыл? — Турбо даже чуть привстает, а потом, вспомнив, опять садится, подтягивая к себе девушку. — А, точно, ты же пока тут кантуешься. Забыл. Андрей заторможенно кивает, а потом переводит взгляд на девушку. Она ему кажется знакомой. Точно. Они в музыкалке виделись — она тоже с пианино, только с другим учителем занималась. Гузель Файзиева. Что она здесь делает? — А что тут происходит? — кивает он на Гузель, которая поднимает взгляд на него — он у нее затравленный, испуганный. Ему становится ее жалко. Обидели её? — Учим девку жизни, — проговаривает Череп, один из суперов, а потом кивает на нее. Турбо машет ему. — Ты скорлупа, так что двигай пока отсюда, через час вернешься, понял? Подрастешь — поучаствуешь. Андрей оглядывается на Гузель. Та пытается вырваться, и Андрей замечает ссадины на ее щеке. — Отпустите! — всхлипывает она, и Васильев быстро смотрит на Турбо. — Вы чего? — спрашивает Андрей, неуверенно опять глядя на девчонку. — Она же… — Знаешь её? — отвечает вопросом Турбо, а потом смотрит на девушку. Андрей кивает. — Она в школе…в школе видел, — его голос почему-то ломается. Гузель ему почему-то напоминает несчастную Айгуль. — А, вот как, — кивает понимающе Турбо, а потом неискренне гладит девушку по голове. — Она вон с Крестом раньше ходила, а теперь общая. Андрей даже отшатывается, у него земля из-под ног немного уходит. — Так что, погуляй часок, мы пока пообщаемся, да? — приветливо спрашивает он у девушки, а та опять всхлипывает и пытается выскочить из-под чужой руки. — Сиди. Андрея пихает один из старших, и он на негнущихся ногах выходит из спортзала. Морозный воздух сразу иголками тычет в легкие, Андрей поспешно отбегает от двери, до того места, где он уже не слышит женские надрывные крики. «Не надо! Пожалуйста! Пустите! Помогите!» Где-то у виска пульсирует тупая боль, у Андрея опять чуть кружится голова — он неуместно думает, что хорошо, что Айгуль погибла — её участь после произошедшего была бы такой же. Он закрывает уши руками и приседает. В голове эхом отдаются чужие всхлипы. Андрей пытается прогнать из головы девичьи крики, и вместо этого на ум приходит Юлька — как назло — вот он с ней книжки читает, под пластинку танцуют, вот он ее зубы учит чистить. Юлька — его семья, его смысл жизни, его ответственность. А эта Гузель тоже чья-то сестра…тоже ответственность. Тоже чья-то дочь. А если с Юлькой… Хватит! Андрей хватает шматок снега и трет лицо до чувства жгучей боли в щеках. Нет, с Юлькой такого никогда не произойдет… Нет. Он не допустит. Хватит. Андрей выдыхает — на языке горчит послевкусие разочарования и глухой злобы. Сигареты нет. Жалко, он бы сейчас закурил — несмотря на запреты. Что ему теперь запреты? Как кинопленкой паршивой перед глазами потемневшими жизнь мелькает — вот вчера Валера за сестренкой наказал приглядывать, сегодня он с чьей-то сестрой не по-людски поступает… Просто потому, что теперь она не ходит с пацаном — то ли он ее бросил, то ли она. Вряд ли она. Скорее всего, защиты искала — знала, точно, что может быть с ней. Андрей тоже знал эти правила — пацанские. Понятия. Если бросили ее — значит, теперь ею любой воспользоваться может. Но он никогда этого не видел, поэтому считал, что универсамовские так не делают. Наивный идиот. Подрастет — поучаствует. Обязательно. Андрей выдыхает пар, оседая прямо в сугроб. Ему вдруг в сердце знакомо колет — и внезапно для него самого его выворачивает. Он весь трясется, выблевывает, кажется, все внутренности, а потом опять собирает снег и умывается им же. Как же он устал.       Девчонку выволакивают через хрен знает сколько, и Андрей смотрит издалека, как ее бросают возле площадки. Ему-то, в целом, очень хреново, и подходить к ней совсем не хочется, но Андрей вспоминает о Юльке и о том, где она сейчас — в приемнике, где же еще, — и он встает на дрожащих ногах, доходит до бедной Гузель. Она воет — тихо, уже без сил, — но еще в сознании, и Андрей приседает на корточки рядом с ней. Лицо в крови, а одежда вся порванная — сопротивлялась она долго. Девушка даже не отшатывается, Андрею она до повторного ощущения тошноты напоминает Ахмерову, и он зачем-то берет снег, убирает мелкие камешки из него, которые видит при свете уличных фонарей, и начинает обтирать ее лицо им. Гузель не сопротивляется, — она лишь вздрагивает, но сил у нее нет на активную защиту. — Далеко живешь? — спрашивает Андрей тихо, будто боится, что если громче — услышат или она закричит. Девушка трясет головой и опять начинает завывать. — За что…за что, — разбирает он в ее отчаянии. И ему вдруг хочется едко — очень непривычно, раньше никогда не замечал за собой такого, — ответить, что улица так решила. Что девчонка, которую бросили, теперь даже не человек. Чушпан и то человек. А девочка без пацана — не человек. Гузель встает сама, трясется, как осиновый лист, но чужую руку не принимает, и покачиваясь — уходит. Андрей смотрит ей вслед, а потом переводит взгляд на свою ладонь — она воспринимается чужеродной. Он сперва протянул ее Марату, а потом Гузель. По понятиям улицы его завтра отошьют. *** Но его не отшивают. Зима смотрит на всех оценивающе, прежде чем сплюнуть на землю, а потом медленно закуривает. Февраль заканчивался, дуло уже просто нещадно, Андрей чуть голову наклоняет, пытаясь услышать хоть что-нибудь. — У Турбо пистолет нашли. Которым Желтого завалили, — говорит Вахит, наконец. В толпе поднимается гул, и Вахит поднимает руку. Ему эти слова даются сложно, Андрей видит по нахмуренным бровям и тому, как сильно тот клацает по сигарете, словно рвет ее на части. — Его закрыли. Надолго, скорее всего, — проговаривает Вахит, выдыхая едкий дым. — Но не мог же Турбо… — Рыба делает шаг вперед, засовывая руки в карманы. — Его же не было там. Вахит затягивается — не задумчиво, а скорее, время тянет. Как бы сказать правду. — Подкинули. Подставили. Старшим универсамовских его назвали, — медленно отвечает он, не сводя глаз с горизонта. — Кто? — спрашивает Лампа. Андрей чувствует, как холодеют кончики пальцев — у него предчувствие, нехорошее такое. — Маратик, — наконец, отвечает Зима. И толпа взрывается возмущением, кто-то от души плюется, чуть не заряжая по ботинкам Андрея, а тот прикрывает глаза. — Гнида помойная, — шипит кто-то, вскидывая руку. — Мы его найдем… Зима поднимает опять руку. — Тихо! Искать его не надо…пока. — Как не надо? — возмущается Гвоздь, сплевывая на землю. — Мусарнулся гнида, получается. С козлами мы как поступаем? Отпускаем, что ли? — толпа одобрительно загудела на его вопросы. Андрей встречается взглядом с Вахитом — тот задерживается на Андрее взглядом особенно долго. — Прямо сейчас под ОКОДом ходит. Выждать надо. Не рискуем, а то все к Турбо присоединимся, — говорит он, выговаривая «р» привычным акцентом. Но сейчас это совсем не смешно. — Спросим с него обязательно. Кровью умоем. Андрей рассматривает размазанные по стене чьи-то каракули — Разъезд отметился, и плетется дальше. Когда Вахит обрисовал ситуацию, Андрей подумал, что ничего и не почувствовал — он почему-то подумал о Вове — старшего, получается, искать не будут больше? Но сейчас, пока он идет к приемнику, чтобы Юльку увидеть, настроение соответствует грязи под ногами: тошнотворное. Дышать тяжело. У него сердце по швам расходится, в грудной клетке зияет что-то такое уродливое и мерзкое — вроде душой называется, когда думает, что Марат предал его. Окоченевшими пальцами он достает сигарету — стрельнул у Дино, та как назло не поджигается — Андрею хочется заорать, найти Марата, забить его до полусмерти, чтобы тот почувствовал, что почувствовал Андрей — хотя бы толику. Его предали. Марат предал его. Каждый раз мысль об этом вызывала ощущение, что Андрея пинают по животу, отчего тому трудно становилось дышать. Нет, только не Марат. Он затягивается, огонечек тлеет — не поджег. Блять. Тяжелая металлическая дверь дерьмовой реальности открывается со скрипом, и Андрей слышит вой пацанов, озлобленные слова, видит отрешенный взгляд Зимы, — переживал за Турбо? — и клацает зубами по сигарете. Руки не чувствуются почти — покрасневшие и покрытые ссадинами — уже привычная картина. В приемнике Юли не находится, говорят, инспектор ПДН забрала её — и Андрей мчится к Ирине Сергеевне. Ильдар приходит вечером, говорит, что тоже оставляет их, что не справляется, и Андрей — добитый уже сегодняшним событием — воспринимает эту новость отстраненно. «А я справляюсь?» — вдруг хочется ему вслух спросить. Руки даже чешутся — хочется вмазать Ильдару, но не получается. Вместо этого он спрашивает про Турбо — Ильдар закуривает и предлагает Андрею, на что тот головой машет. Накурился уже, хватит. — Экспертиза покажет, — отвечает Ильдар, выдыхая дым. — Но все равно закроют — он ваш старший. За организацию ОПГ знаешь сколько дают? Андрей поджимает губы — старший был Вова, а потом Вахит, но сдавать Адидаса и Зиму он не будет. Он же не Марат. Ильдар уходит, так и не получив ответного рукопожатия, и Андрей ныряет в спасительное тепло чужой квартиры. Ирина просит почистить картошку, пока читает с Юлей сказку про волков и зайца, и Андрею на секунду хочется улыбнуться — должно же быть что-то радостное в этом бесконечном калейдоскопе дерьмовых событий. Ирина словно луч света в этой беспросветной мгле: добрая, заботливая, вон над Юлькой опеку оформить хочет, ему обещает. Не предает, не бросает. И когда та смотрит на него с мягкой улыбкой, он улыбается в ответ, — хоть и в сердце все также ноет — Ирина все еще на его стороне. В отличие от Марата. *** На следующий день Ирина Сергеевна ведет Андрея на заседание комсомола — наивно верила, что Андрей после этого уйдет из группировки — и ему хочется сбежать еще до начала, но взгляд Ирины неустанно следил за ним, а потом его словно пригвоздило к месту — в актовый зал вошел Марат. У Андрея сердце — привычно почему-то — сердце пропускает удар, а потом заводится как бешеное в яростном стуке. Он не может отвести взгляда от чужого лица — жадно ловит хоть какой-то проблеск испуга, страха — хоть что-то, но Марат в ответ смотрит прямо и почти нагло, садится прямо перед Андреем, и тому приходится сжать кулаки, убеждая себя сидеть на месте. В груди клокочет раненым зверем ненависть — ему хочется превратить чужое лицо в месиво, чтобы кровь чувствовалась липким страхом на костяшках пальцев, хочется выбить из Марата дух за его предательство. Когда в зал заглядывает мальчишка, который обвиняет Марата в воровстве галстука — Андрею силой удается сдержать в себе злобную ухмылку. Комсомолец, а? От старых привычек не избавишься, да, Маратик? На вопросы Марат отвечает правильно, Андрей давит в себе рвущийся наружу рык, и смотрит на красный галстук, который на Суворове он отродясь не видел. Тот не шел Марату абсолютно, выглядел гротескным уродством на чужой шее, как удавка, и не сочетался с темными ссадинами и перебинтованным ухом. Андрей пытался поймать взгляд темных глаз, но с глухим самодовольством видел, что Марат его прячет — ссыт, значит. «Правильно, Маратка, бойся», — думает Андрей про себя, сжимая плотную ткань брюк на коленях. — Скажи, пожалуйста, Маратик, сколько стоит устав ВЛКСМ? — Андрей помнит, как три месяца назад мечтал вступить в комсомол, поэтому знал, как нужно отвечать на этот вопрос. Откуда Суворову — мотальщику, пусть и бывшему, знать, что такое устав ВЛКСМ вообще? Андрею на секунду — он ловит мерзкую мысль за хвост — хочется, чтобы Марат не ответил на этот вопрос и того выперли. Обязательно с позором. Ему нигде места быть не должно. Андрей не сводит мрачного взгляда с Марата — его решимость в том, чтобы после заседания подойти и избить крысу, только растет — как же он его ненавидит. Всё в Марате он ненавидит больше всего на свете. Внезапно в глазах словно темнеет, Андрей гулко сглатывает и чует стеснение в груди, когда его взгляд встречается с чужим. Марат смотрит на него исподлобья — и взгляд его такой же колючий, темный, тут света бы побольше — Андрей помнит янтарные кольца радужки — нахера, не знает, — и говорит, что устав ВЛКСМ бесценен. Совсем невовремя в голове смазанным кадром всплывает одобрительная улыбка Марата, когда он пожимал его руку — у Андрея тогда воспоминания немного смазались, по башке слишком много наполучал, но тепло чужой сильной ладони он помнил, и его блестящие от смеха глаза, когда они с Андреем вывалились из ДК после неудачной репетиции с Ирининым америкосом, а потом помчались курить в заброшенном голубятнике — в тот вечер Марат заступился за Андрея перед Турбо, хоть по правилам нельзя было перечить суперам, уж от Турбо отхватить можно было за милу душу, он к Марату и так относился предвзято, а потом в перепалку с музыкантами ввязался — сам, Андрею это не надо было, он уже понял, что Ирина Сергеевна наврала. «Пошли они нахер», заявил тогда Марат, прикуривая, а потом передал сигарету Андрею — мало тогда сигарет было, поэтому они курили в такие вечера одну на двоих. «Ты и так играешь лучше этих пидоров», — хлопнул он Андрея по плечу, и засмеялся — тихо и хрипло, но Андрею тогда так тепло от этой похвалы стало. Андрей не слышит чужих рукоплесканий, но четко видит, как Марат пожимает руку председателю, принимая в руки комсомольский билет, а потом на него цепляют позорный значок ВЛКСМ, и Васильев выскакивает из зала в числе первых. Его окрикивает Ирина Сергеевна, талдычит что-то про компьютерный класс, просит вернуться в музыкалку и обещает вечером сюрприз, но Андрей слушает ее вполуха — мимо них прошагивает Марат — уже без галстука, и он срывается за ним, как только Ирина отворачивается. Марат облокачивается о каменный выступ, закуривает небрежно — Андрей приказывает себе стоять молча. Он зеркалит позу и становится напротив, Марат лениво поднимает взгляд — не прячет. Андрей этому на секунду поражается. Словно ничего не делал. А ведь сделал. — Чё морда такая злая? Предъявить мне чё-то хочешь? — Марат насмешливо выпускает дым в лицо — смеется над Андреем. «Хочу!» — в Андрее взвывает оскорбленная сущность — его доверие растоптали. Марат его привел в группировку, вынудил туда вступить — неважно, а теперь кинул. На, блять, Андрюша, расхлебывай то дерьмо, что натворили вместе, а я теперь в комсомоле. Сука. Предатель. Крыса ментовская, правильно его Зима назвал. — Говорил же тебе — не приходи на сборы, — добавляет Марат уже иным тоном — не будь Андрей на взводе, может, и заметил бы. Что-то напомнившее тот разговор про шапку, такое тонкое и почти незаметное. — А мне уже похрен как-то, что ты там говорил, — выдает Андрей, и сует руки в карманы, сжимает галстук. — Я как не прийти туда должен был? А? «Я из-за той шапки, которую ты спиздил, маму потерял, сестру упустил — еле сбежал сам, жил, блять, в спортзале — как я не прийти-то должен был?» — мысли проносятся в голове за секунду, Андрей понимает, что это звучит словно оправдание. А оправдываться перед предателем он не намерен. Марат поднимает на него взгляд — такой едкий-едкий, словно кислотой обливает, а потом скалится. — Андрюша, а ты ничё не попутал? Давно-то пацаном стал? Забыл, как в автобусе прыгал? — в голосе сталь и ехидство, Марату словно все нипочем — будто виноват-то вовсе не он, а Андрей. И от этого Андрея кроет — Марат всегда таким был, своевольным, и это то, что Андрея выводило из себя. Захотел — взял и пришился, улицу домом считал, за пацанов горой стоял, за правила пацанские топил как не в себя, а потом захотелось ему — нарушив правила, отшился, и теперь стоит, будто своих вчерашних не сдавал. Андрей делает шаг вперед, сверху вниз глядя на Марата. — Это ты что-то путаешь. Я в автобусе не прыгал, и своих пацанов не сдавал, — выдавливает он сквозь зубы, глядя в темные глаза — блеска в них больше не было, Марата тоже потрепало, и это где-то внутри греет душу. Всё-таки понимает, что было. — А с хрена ли они свои? — Марат приподнимается, в ответ кидает колючий взгляд. — Потому что на улице одной живем? И что они сделали? Затравили её, что она в окно вышла. Это сволочи. Андрею опять что-то в сердце колет, и он глаза опускает. То ли потому, что правда понимает, что с Айгуль обошлись несправедливо, то ли потому, что больно от осознания того, что Марат кинул его, их, из-за Айгуль. Опять Айгуль. — А для тебя они свои, — Марат тоже взгляд отводит, выдыхает дым в сторону, сигарету выбрасывает. — Есть закон выше пацанского, — говорит он на выдохе, а потом опять взгляд возвращает. Свои? Да, они помогли Андрею, когда Кащей маму обманул, деньги собирали — Андрей чуть вздрагивает — это Вовина идея была. Грев, кров дали, когда опека пришла. За Исакова даже не предъявили — тоже Вовино решение было. Свои пацаны дали Андрею больше, чем кто-либо еще. «Так вчера они тоже для тебя своими были», — хочется сказать ему Марату, но он вдруг эти слова проглатывает. Они Марата отшили. И ему — с какой-то горечью — вдруг становится понятно. Марата они отшили, он больше не свой. А Андрей свой. Вот и все. — Нет такого закона, — говорит он, вновь возвышаясь над Маратом. И Марат едко хмыкает, внимательно смотрит, словно ищет что-то, а потом сам себе кивает. И уходит. Андрей выдыхает — он задерживал дыхание, а потом разворачивается к Марату. — Это ты просто не пацан больше. Марат медленно разворачивается, а потом Андрей чувствует вспышкой острую боль в носу. Он с охотой, словно только этого и ждал, вцепляется в воротник синей олимпийки, и бьет в ответ — со злобой, наотмашь. Они валятся кубарем на промерзшую землю — снег попадает Андрею за воротник, и он с силой смыкает ладони на чужой шее — острое желание задушить Марата возникает из ниоткуда. Следующий удар приходится в губу, и еще несколько Андрей не успевает перехватить — привычная ноющая боль режет губы и скулу. Он смотрит на Марата, а потом скалится разбитыми губами — у того удары даже и близко не стоят с теми, что были раньше. В них только озлобленность и бессилие. Так ему и надо. Андрей с болезненным стоном воспринимает удар коленом в живот, но следующий удар перехватывает и переворачивает Марата на землю, — теперь его очередь. Он сжимает чужие бока коленями, и несколько ударов сыплются в чужую шею, губу, глаз, Андрей не разбирает, — перед глазами пелена возникает, жжет веки нещадно — а потом он все-таки смыкает руки на чужой шее. Он вглядывается в лицо под собой с яростной жаждой, оценивает ущерб — кровь сочится из нижней губы, и Марат сплевывает ее, выдыхая вместе с морозным паром. В глазах напротив — некогда для Андрея вселенная, космос, о котором по телевизору говорили, — ни капли сожаления. Он не жалеет Андрея, не жалеет о своем выборе. Пытается сопротивляться — один удар приходится под ребра, но Андрей наседает жестко, разбитые в кровь ладони давят на шею — Марата ему хочется задушить, чтобы больше никогда тот не встал, никогда больше не ходил, не смотрел никуда, не уходил никуда. — Это же из-за тебя… — вдруг выдает он сквозь зубы, и Марат останавливается, тяжело дыша. Ему свой голос кажется таким жалким. — Из-за тебя я пришился, в это дерьмо окунулся — из-за тебя, а теперь ты сваливаешь?! — на последнем слове у него все же ломается голос. Перед глазами опять возникает пелена — опять жжет, теперь мешается с красным металлом. — Если бы ты… — Андрей прокашливается, но это не помогает — у него что-то неприятное горло дерет. — Если бы ты тогда, блять, помог, я бы никогда не пришивался. А теперь ты сливаешься, как ссыкло сраное, сдаешь пацанов — крыса ментовская… Марат дергает коленом, бьет одной рукой, куда попадает, и Андрей на секунду теряет первенство — теперь Марат хватает его за шкирку, а потом с силой прикладывает виском о землю, с тяжелым вздохом бьет под дых, и у Васильева перед глазами мушки появляются — еще их не хватало. — По понятиям же было! За понятия же ты впрягался! — кричит Андрей и захлебывается стекающей в горло кровью. — Не по-пацански же это было, за чушпана вписываться? А теперь тебе не нравятся они?! Понятия эти сраные! Ты же за них стоял! — он кашляет, заходится в рвущем глотку кашле, выплевывает кровь, и замечает, что его больше не бьют. Он приподнимается на локтях, Марат все еще держит его за воротник, но не бьет, просто сжимает крепко окровавленной рукой его рубашку. Смотрит тягуче, в глазах больше нет отрешенности. Андрей в бешенстве сжимает чужую руку, а второй заезжает в челюсть — Марат с него соскальзывает, теряясь в пространстве, и Андрей кидается на него — снег залезает даже в ботинки, но он этого не замечает. В горле также жжет, перед глазами опять пелена — он торопливо стирает ее рукавом, а потом бьет наотмашь в нос — слышит хруст, и ледяными руками вцепляется в чужую шею. — Ты, блять, меня кинул из-за своей Айгуль! Ты же сам меня учил, что за пацанов, за улицу, до последнего стоять надо, — голос срывается и переходит на шепот, и Андрей склоняется к окровавленному лицу. — Ты же говорил, что нет закона выше пацанского. Ты говорил, Маратик, — добавляет он с отчаянным бессилием, и вслушивается в чужие хриплые вздохи. — А теперь пацана подставил… — Это он её затравил, — выдыхает сквозь хриплые свисты Марат, и Андрей гулко сглатывает скопившуюся слюну с кровью. — Он заслужил, — шипит Марат, в ответ вцепляясь в лацканы куртки и тянет на себя Андрея. — Если бы он так с Юлькой поступил, ты бы как сделал? — Андрей замахивается, заезжая в челюсть, и Марат охает. — Завали! Слышишь! Заткнись! — он склоняется впритык к чужому лицу, а потом обессиленно улыбается. — Я бы такого никогда не допустил, слышишь? Марат заходится в хриплом, лающем смехе, а потом поворачивается к Андрею. — Конечно, Андрюша, конечно, — смеется он, глядя в потемневшие голубые глаза. — Я бы тоже такого никогда не допустил, — с болью добавляет он. — Все мы бы не допустили. Только вот законы у этих сволочей другие. Адидас на коленях стоял, извинялся, и что, его отшили? Андрей отшатывается, словно его по голове ударили. — Нет, — продолжает Марат с болью в глазах. — Зима промолчал, я промолчал. И мы бы молчали. Потому что знали — он за нас это делал. За меня. Чтобы я там нахуй без уха и башки не полег. И Айгуль — за нас же, за этот видак сраный — стояла. А они с ней вот так. Что скажешь, Андрюш, а? По-пацански, да? — Адидас…извинялся? — ошарашенно выдает Андрей. — Когда…тогда, с домбытовскими? Эта мысль его пронзает своей невозможностью — Адидас, их старший, их герой, извинялся? Да быть не может. Марат заходится в бессильном смехе, и откидывается на холодную землю. Андрей смотрит на бешено пульсирующую сонную артерию и красные отпечатки на бледной шее — его рук дело. — А ты думал, они по доброте ухо мое оставили? Что просто так нас не забили там же? Дебил ты, Андрюш, — в голосе почти звучит мягкость. Марат так раньше говорил. У Васильева в голове не укладывается — пацаны же не извиняются. Никто вопрос не поднял. Зима же там тоже был, да промолчал. — А ты всё про законы пацанские твердишь, — продолжает глухо Марат, не глядя на Андрея. — Они вертят ими как хотят. Девчонка за них пострадала, а её вот так. Вова извинился, чтобы меня не резали — и ни слова. Его отшить должны были так-то. Андрей молчит, глядя на дергающийся кадык на шее — он почти не слушает Марата, ему уже хватило. Правила пацанские, получается, ничего не стоят, раз даже старший их нарушил? Но если бы Вова не извинился — Марат без уха бы остался? Так же получается? Он бы не извинился, если бы Марату не угрожали. Тогда бы умер там. Зато пацаном, — звучит в голове у него. — Правила эти сраные ничего не стоят, если близкому твоему плохо, — шепчет Марат, и Андрей чувствует, наконец, все — боль в руках и в челюсти, чувствует холод под курткой, чувствует, как сводит губы от покалывания и жжения в них. И чувствует чужое сердцебиение под костяшками, сбитыми в кровь. Слышит прерывистое теплое дыхание, видит, как ходуном грудь чужая ходит от тяжести его тела на себе и от затянувшейся, обессиленной драки. Андрей все, что у него было, отдал Марату. Променял музыкалку, школу, какое никакое будущее пианиста, всю свою правильную размеренную жизнь, на то, чтобы с Маратом рядом находиться. Сделал его своей путеводной звездой, может, не осознавая этого полностью, но сделал — и пошел за ним, словно в пропасть спрыгнул или в омут бросился. Маму до дурки довел, Юлька с чужим человеком, — хоть и с Ириной Сергеевной — а он сам топит за понятия, которым верил, которые считал нерушимыми — у него опора была. Был Марат, который сам за них дрался, пацаны, которые блюли уличный кодекс. А теперь Марат, которые сам когда-то впрягался за эти самые законы, их растоптал, а пацаны, получается, вертели понятиями, когда им это было удобно. Так, получается? За что теперь Андрею цепляться? За что? Во что верить? Марат под ним шевелится, и Андрей теперь явственно чувствует, что щеки дерет от холода и чего-то мокрого — он не понимает, что это такое бежит по щекам, щиплет обветренную кожу. — Пусти меня, — говорит Марат, и Андрей смотрит на свои руки. Эти руки, некогда руки неплохого пианиста, теперь знали только выученную боль и, словно моцартовскую симфонию, приятный тяжистый звон в костяшках, когда набивали кому-то морду. Они забыли уже наверняка все заученные мелодии, одеревенели, и больше не могли быть руками того Андрея Васильева, который был лучшим в своем классе музыкантом. Он вновь поднимает взгляд на Марата, тот даже не пытается скинуть чужое тело с себя. Смотрит на острые углы челюсти, на разбитые губы, а потом, не помня себя от отчаяния, тихо всхлипывает и накрывает чужой рот своим. Марат, кажется, коченеет от холода, иначе его неподвижность описать было нельзя. Андрей с бессилием вгрызается в чужие губы, слизывает кровь языком, дрожит всем телом, будто вспомнив, какой на улице мороз. Кусает верхнюю губу, а веки жжет нещадно, и он вдавливается в Марата — пытается слиться с ним, отрывисто дышит тому прямо в рот, и открывает глаза — смотрит. На дрожащие острые ресницы, широко распахнутые глаза — нет, живой, — на четкий контур темных бровей, на рассеченный лоб в ссадинах. — Ненавижу, — выдыхает он надрывно, почти рычит в лицо Марату, сдавливает шею опять, чувствует бешеный стук сердца — своего или чужого, он не поймет, — ненавижу тебя, — и вновь вгрызается в губы, стукается аж зубами о чужие, языком лезет в теплый рот — вкус металла явственен, но Андрея кроет так, как никогда в этой жизни. Ему плевать. Господи, если бы хоть кто-то знал, как ему наплевать. Ему ни во что в этой жизни верить не оставалось, у него оставался только один Марат — и тот бросил. Оставил на обочине своей жизни, будто Андрей забытая хозяином собачка, вышвырнул, и теперь собирался шагать дальше вперед — со сраными комсомольцами, со светлым будущим. Которое у Андрея забрал своими же руками. А сейчас закопал — зачем Андрей его встретил? Зачем тогда согласился на все эти авантюры? Зачем? Он отрывается, — прошла будто вечность, смотрит на Марата, который в ответ смотрит настолько ошарашенно, что даже слов связать не может. — Ты чё нахер творишь? — Марат все также не двигается, у него будто отказали все конечности. Он даже зарядить Андрею не может за это. Васильев встает, — ноги еле держат, смотрит на Марата, растерянного и такого живого, хоть и побитого, и смаргивает слезы — вот что за пелена была. Андрей молча разворачивается. Проходит несколько шагов на негнущихся ногах, а потом прикрывает глаза, облокачиваясь о дерево. Марат даже не шевелится, не слышно, чтобы тот даже привстал. — Слышь… — у Марата голос тоже дрожит, ломается даже. И Андрею вдруг становится страшно. Он забил последний гвоздь в крышку гроба собственной жизни прямо сейчас. — Свободен, — выдыхает он и идет вперед. Только кто свободен, он ответить не может.