Туманный Альбион

Ты скрыл от меня это небо, Теперь мой полет невозможен,  Бесконечно немыслим. Я не могу лететь осторожно, Все падаю и разбиваюсь В последнем шаге от истин И правд.

У Тав не осталось сил злиться. Напряжение, трескучее и сухое, крыло всё тело; её потряхивало, будто ещё немного, и захлестнет так неумолимо, что цунами похоронит под собой всё. И до чего же глупо то, что всякий раз ей плохо из-за него. Ни одна живая душа не способна так искусно изводить её, как Астарион. Порой Тав кажется, что он делает это намеренно — каждый его жест, вплоть до движения пальцев, пропитан презрением ко всему живому; весь он, и кожа, и внутренние органы, и эта омерзительная улыбка, сотканы из стылой, до бесчеловечия спокойной жестокости. Он злой. Грубый. Больно просто смотреть на него — и каждый раз видет тень того мужчины, который любил её. Который был способен её любить. Он совсем не старается. Просто он, настоящий он, вот такой. Бесчувственный. Жестокий. Холодный до треска костей. И до чего глупо. Ведь она понятия не имела, что все кончится так. Что взгляд его, когда-то нежный, налитый любовью и непомерной радостью от того, чтобы просто друг другом обладать, станет таким ледяным. А она станет его вещью. Собственностью. Когда-то он смотрел на неё, как на божество. Теперь богом стал он — а она игрушкой. С переломанными ногами и вырванной глоткой. Астарион по-прежнему зовёт её своей любовью. Временами, правда, привычное «дорогая» сменяется мерзким «зверушка». Он говорит « моя милая зверушка», а Тав горло царапает тошнота. Ненависть к себе рвёт на части. Какая она жалкая. Как может позволять ему опускать себя ещё, ещё, ещё ниже? И так каждый раз. Ей кажется, что она ненавидит, презирает всем сердцем, отчаянно гремящим в груди всякий раз при мыслях о нём. А потом они сталкиваются взглядами, губами, телами. Всё в черте взгляда мутнеет и расплывается, и Тав готова предать себя в тот миг, когда Астарион клеймит её поцелуем, жалит укусом, сводит с ума всего парой движений, так, что становится плевать на всё, лишь бы он коснулся ещё, лишь бы глубже, резче, и под обстрелом поцелуев-укусов стало совсем нечем дышать. Он становился похож на себя лишь когда был таким, голодным до измождения, алчущим её тела, забирающим всё до капли. В его взгляде искрилось обожание, располовиненное одержимостью, на губах застывала позабытая нежность, а кожа болела от касаний. После оргазма, обессиленный и покорённый, он смотрел на неё почти трепетно. А Тав охотно обманывалась. Это продолжалось достаточно долго. Теперь обожание в его взгляде ничуть ей не льстит. Он все также мажет губами по коже, прежде чем впиться в неё и лишить сил, но уже не шепчет нежности, стараясь успокоить. Только дышит, как зверь, что вот-вот вопьётся пастью в свою добычу, Тав безошибочно кожей различает на его губах улыбку. А потом — тупая боль и пьяный секс, в котором она не помнит себя. И уж тем более — его. Но яростно насаживается на него, сжимая зубы, шепчет в кожу то, от чего давно уже не больно, только противно на самом краешке сознания. А потом он привычно, сотней раз отработанно отбирает у неё мнимую власть, подминая под себя. Вбивается в неё, вжимая в матрас каждым толчком. И Тав рассыпается, задыхаясь. Почти. Она прячет глаза в подушку, делая вид, что спит. Астарион мажет по нагому плечу губами раз, два, очертя изгиб кости, и тихо зовёт её. — Моя маленькая любовь… Тав с силой кусает дрогнувшую губу. Ни за что. А он целует ещё и ещё, гладит, ласкает губами и языком, рисует узоры по полотну белоснежной кожи. Тав разучилась верить его губам. Выпрошенная и непрошенная нежность делали одинаково больно. Слова остались теми же, изменилось немногое — оскал встал на место улыбки, озорной прищур обернулся хищным. Едва ли эту перемену в его лице заметил кто-то ещё. Но Тав знала его до мельчайшей черточки, и любила каждой полостью своего сердца. Самые нежные слова, срываясь с этих губ, напитывались ядом. Тав продолжала пить с них — но больше не старалась поверить сладости лжи. — Моя дорогая. Моя нежная. Моя милая. Любимая моя. Моя. Моя. Моя. Теперь больше всего в ней он любил то, что она ему принадлежит. Всецело. Тав собственноручно вручила ему нож, которым он вырезал из её груди сердце. Чертовски жаль саму себя. Она беззвучно проговаривала это губами изо дня в день, от момента к моменту, когда вновь начинала смотреть вглубь него. Живьём раздирает саму себя, лишь бы не видеть в нём и тени его прежнего. Её любимого мужчины. Её Астариона. Мальчишки, у которого отняли всё. Но Астарион тем и злил, что составался самим самой, даже изменившись до неузнаваемости. Он готов прыгнуть за ней хоть в пропасть, хоть в пекло ада. Он отдаст за неё всё. Но вот дать ей любви… — Моя маленькая нежность. Моя милая девочка… Тав кусает губу до алой пелены в глазах. По фарфору щеки скатывается слеза. Она всё на свете отдала бы, лишь бы вернуться в прошлое и не позволить ему провести ритуал. Тогда ей было так больно за него, так смертельно жаль. Она уже готова была отдать за него собственную жизнь, а он убедил её в том, что вознесение сделает их обоих счастливыми. Но о себе Тав в тот момент не думала. Только о нём. Глаза его, налитые кровью и непролившимися слезами, умоляли. Я хочу дать тебе все, что может сделать женщину счастливой. Хочу никогда больше не допускать мысли о том, что приношу тебе лишь тяжесть и боль. Хочу быть достойным твоей любви. Под тяжестью сомкнутых век ей видится дорогое, любимое лицо. Он глядит на неё с обожанием, преданностью и сожалением. Сколько же боли он вынес… Если она способна сделать его счастливым, если это сделает его счастливым, как может она не помочь? Дура. Какая же дура. Астарион искренне верил в то, что ритуал сделал его лучше. Он вознесся до уровня бога, получил доступ ко всем земным благам. Он богат, прекрасен и способен на столькое, что раньше казалось невозможным. Теперь он может защитить их обоих и наконец сполна отплатить Тав за все то, что она сделала для них. Дура. Вознесение бесповоротно изменило его. Поросль человечности, едва живая, вылелеянная любовью Тав, оказалась задушена. Он встал выше бога, и не было теперь ни единой живой души, способной противопоставить ему равную силу. Он быстро принял правила новой игры. Сила извратила его, выкрутив на максимум всё грешное, он стал злее — и злость та была поистине ужасающей. Сердце его покрылось ледяной коркой, какую ни отогреть, ни разломать. Тав терпеливо, отчаянно пыталась. Она любила его, нежно и трепетно, страстно и звонко. Поначалу очень многое терпела и бесконечно молилась. А чуть позже стала пытаться повлиять на него — просила жалеть её чувства и не делать больно. Но он воспринимал свои притязания на неё как нечто само собой разумеещееся. Она принадлежит ему, ведь она его консорт. И как он может делать больно своей любимой? Дорогая, ты все не так поняла. Я забочусь о тебе и бесконечно тебя люблю. Я не представляю без тебя жизни, никакие богатства не заменят мне счастье быть с тобой, быть твоим. Я делаю для тебя всё, и всегда буду. Как ты можешь думать обо мне так, моя милая, мне бы никогда в голову не пришло тебя обидеть. Мы одно целое, так разве могу я делать больно себе же самому? Ты так дорога мне, моя любовь, что я готов сделать что угодно, лишь бы ты была весела и довольна. Разве я мало делаю для тебя? Я плохо стараюсь? Ты все время говоришь о себе и только о себе! Мне не нравится, я не хочу, мне неприятно, мне обидно. А что насчёт меня? Я дал тебе всё, чего у тебя никогда не было. Чего не будет без меня. Ты пьёшь лучшее вино, ешь лучшие явства, одета в самые дорогие ткани, как и пологается моему дражайшему консорту. Как смеешь ты говорить, что я тебя не люблю? Никто и никогда не станет любить тебя сильнее, чем я! Неблагодарная дрянь! Я делаю для тебя всё! Мёд речей её кровавого любовника со временем под чистую потерял вкус. Остался один свинец и дёготь. Потом пришла привычка: у неё сломались запястья. Вслед за ними треснули колени, дух её опал наземь к его ногам. Астарион был доволен её послушанием, и ещё ядовитее ласково звал своей маленькой любовью, гладил тыльной стороной ладони щеку, прилаживал вспушенные волосы. Тав до сих пор помнит, как её бросило в ужас, стоило Астариону сразу же после Вознесения мучительно медленно повернуться, взглянуть на неё, ледяно и голодно, и заговорить. — Твоё сердцебиение ускоряется… — вкрадчиво, словно голос раздаётся в черепной коробке. — Ты задерживаешь дыхание, когда я говорю, — двоится, троится, множится, разбиваясь о стенки, изрезая её всю осколками. — Ты ждёшь моего приказа. Её всю сковало ужасом. Словно в Астариона, её дорогого Астариона вселилось нечто — оболочка та же, но мимика, взгляд за зеркалом радужек, и даже голос, тот же тембр, но новые тона. В тот же момент Тав ощутила, что произошло то, чего не следовало допускать. — Моя милая зверушка… Такая послушная. Хорошая. Моя. Тав сжала веки плотнее, стараясь при том не морщиться — тогда он заметит. Желания говорить с ним у неё нет. — Всегда так беспокойно спишь, моя девочка. Особенно после того, как я тебя взял. Но так безмятежна теперь… Воистину, чудеса. Низ живота скрутило от злости и почти звериного страха за собственную жизнь. Тав взмолилась: пожалуйста, не трогай меня. Не касайся, не смотри, не говори. — Отдыхай, дорогая. И постарайся восстановить силы — в следующий раз я не позволю тебе отделаться так легко. Астарион невесомо целует нагое плечо, и под его губами боль расцветает искрами. Шаг. Второй. Дверь тихо впадает в проём, ключ звякает в скважине. Он стал запирать её в спальне, и та с лёгкой руки Лорда из опочивальни превратилась в настоящую клетку. Тав осторожно, через бок, поднялась. Астарион вслед за крупицами человечности растерялся чувственность — грубость стала просто грубостью, и её тело расцветало синяками после каждой их ночи. Она встала с постели, разминая шею, раскрывая плечи. Тут тянет, здесь затекает, всюду побаливает. Шея мучительно ноет. Даже чересчур, пожалуй. Она прошествовала к огромному зеркалу, расположенному перед постелью — Астарион любил смотреть в него, пока безжалостно её трахал. Тав же обратно, избегала их общего отражения. Как-то раз он прижал её к этому самому зеркалу животом, оттянул волосы и… Она помотала головой, стряхивая наваждение. Уставилась на себя пустыми глазами. Она сильно похудела с момента путешествия. Если бы Карлах увидела её такой, наверняка улыбнулась бы — как улыбаются больным, стараясь подбодрить, и сказала «Солдат, ты выглядишь неважно. С тобой всё хорошо?». Шэдоухарт не стала бы спрашивать о её состоянии, но на самое ухо бы шепнула: «Только скажи, и я сделаю так, что его кинжал упадет в самый неподходящий момент». Лаэзель бы выгнула бровь, цыкнула и честнее всех призналась: «Цква. Ты жалкая. Посмотри на себя». Она и в самом деле жалкая. Кто бы мог подумать, что из всех происходивших с ней болей сильнее сможет надломить то, что пророчило исцеление. Она мечтала провести рядом с этим мужчиной всю жизнь. Гейл бы просто обнял её, не говоря ни слова. Но взгляд донёс бы больше, нежели могли любые слова. Тав обхватила саму себя руками, прижав голову к груди. Теплее. Легче. Уилл бы играючи закружил в танце — где-то очень далеко, словно в прошлой жизни, в одну из ночей в лагере тифлингов они напились вина и до самого рассвета говорили о жизни. Тогда Уилл научил её танцевать. Шаг, шаг, поворот — ближе к своему отражению. Разум затянуло пеленой. Смотреть в глаза Хальсину ей хотелось меньше всего. Он, огромный и мудрый, словно дуб с руками вместо ветвей, взглянул бы на неё, сломанную пополам, и задал бы один единственный вопрос, после которого стало бы во сто крат хуже. «Ты счастлива?» Перед взглядом проступило лицо Астариона, тогда ещё её дорогого, самого близкого и родного. Он умолял помочь ему, обещал защитить их обоих, подарить лучшую жизнь… Тав закричала, рванувшись вперёд, и изо всех сил заколотила по лицу, любимому каждый чертой, по груди, которую целовала в нежности и царапала в страсти, по плечам, в которые вцеплялась всякий раз, как становилось слишком. Выбить бы из него всё живое. Чтобы почувствовал хоть что-то. Чтобы наконец очнулся, проснулся, и посмотрел на неё так, как больше не умеет. Чтобы любил её, как раньше. Тав упала на колени и горько заплакала. Надрывно, в голос, как не позволяла себе очень давно. Сорвалось с цепей болевшее годами, а она всё обнимала себя, то цепляясь ногтями за крылья рёбер, то чужой лаской поглаживая плечи. И бормотала: «я не могу так больше. не могу. не могу. не могу». В тот же день она откопала в недрах заваленного шелками шкафа свои старые вещи. Быстро натянула чёрные брюки с причудливой вышивкой, рубашку и мантию, бросила на простыни плащ. Тот соскользнул на пол и лязгнул застёжкой по полу, Тав поморщилась от того, насколько громким звук показался в тишине покоев. Наспех прихватила пару сменных вещей, несколько комплектов белья, ветчину и сыр с подносов, мешочек золота на первое время и одну из рубашек Астариона. Чёрную. Тав глубоко вдохнула, прикрывая глаза, растворяясь в осколках памяти, касаться которых было в равной мере тепло и больно. Ткань дурманяще пахла любовью: его улыбкой, его искрящимся обожанием взглядом. Тав поднесла её к губам, коснувшись ворота, беззвучно прошептала «прости, моя любовь», а затем бережно, словно дитя, опустила вещь в сумку, застегнула на шее плащ и накинула капюшон на голову. Прежде чем двинуться к балкону, Тав позволила себе на прощание взглянуть на искаженное отражение в зеркале, из которого на неё, множась, смотрели лики её любви. — Ты не сломаешь меня, — произнесла она вслух. При желании она могла бы выйти через дверь — обезвредить охрану у дверей не составило бы труда, но по всему чёртовому замку столько ушей, что, даже сломай она замок, не дошла бы до выхода незамеченной. Остаётся балкон. И полёт с высоты башни, который может стоить ей жизни. Но Тав, помолившись, рассудила, что лучше оставит свои внутренности на земле под своей темницей, чем зачахнет в ней. Она заприметила в небольшом отдалении от ворот кусты, подгадала момент, когда стих ветер, и следом прочертила в воздухе руну, произнесла заклинание — ветерок подхватил её, унося прочь. Приземлилась она чуть дальше, чем планировала, и угодила в колючие ветки. Фыркнув, выпуталась из них, на прощание в последний раз взглянула на башню, из которой бежала, и уверенно пошла к востоку по едва заметной тропе.

***

Астарион искренне считал, что возвышение сделало его лучше. Он стал свободным и вместе с тем обрёл власть быть кем хочет и делать всё что угодно ему. Нет, не просто лучше. Возвышение сделало его идеальным. Оно сделало его по-настоящему счастливым — ведь именно этого он хотел всегда. Быть свободным. Быть сильным. Способным защитить себя. Но путешествие, начавшееся с похищения, подарило Астариону ту, без которой он не мысли жизни. И до чего сладко теперь, когда в его руках сосредоточена такая власть… Он может движением пальца вырвать глотки всем, кому вздумается навредить Тав, и уж тем более тем, кто уже успел когда-либо навредить. С этой властью, с этой силой он наконец мог быть уверен — она любит его. Как Тав может не любить его, если он идеален? Она вечно недовольна. «Астарион, я хочу прогуляться по городу». Зачем? Ты хочешь от меня сбежать? «Астарион, не называй меня своей зверушкой, не называй глупой, прекрати смотреть на меня так». Неужели ты не понимаешь, как сильно я тебя люблю? Ты часть меня, я готов отдать за тебя жизнь. Какое значение имеют такие мелочи? «Астарион, я хочу спать. Пожалуйста, не надо». Спать? О, нет, ты не можешь хотеть спать, слуги доложили мне, что ты проспала весь день. Ты не просто устала, ты не хочешь меня. Ты больше меня не любишь. Быть может, дело в ней? Она совершенно не ценит всего того, что он даёт ей и делает ради неё. Это она не достойна его. «Астарион, мне не нужен никто кроме тебя. Я отдала тебе всю свою жизнь». О, дорогая, неужели ты думаешь, что я не вижу? Ты до сих пор считаешь меня жалким, ты совсем не уважаешь меня. При первой же возможности ты вспорхнёшь и перелетишь на другой цветок, стоит лишь подвернуться возможности. «Астарион, мне страшно. Я совсем не понимаю, что будет с нами дальше». Тебе страшно? Я избавил тебя от любых волнений, ты спишь на мягчайшей постели, ходишь в шелках, ешь лучшие явства и пьёшь сладчайшие вина. Тебе не нужно делать ничего, кроме как радовать меня своей красотой. Я позаботился обо всём, я дал тебе всё, чего не мог дать прежде. А ты недовольна. О да, ты не достойна меня. И я должен показать тебя твоё место, наглая зверушка. Беседа с графом была такой вялой, что Астарион против собственной воли то и дело возвращался мыслями к Тав. В последнее время она ужасно его злила: эта женщина постоянно не в настроении, её вечно что-то тревожит, ей что-то не нравится, и всегда причина в нём. Он повысил голос, он применил силу, он проявил грубость. Но как иначе с ней — раз не понимает нежно? Хуже всего было, когда он смотрел на неё после очередного срыва, будь то крик, брошенная в порыве колкость, сжатое горло, а она вместо того чтобы устроить ему истерику, проклясть, довести до пика и впиться в губы поцелуем, глядела преданным, избитым щенком. А после обижалась, когда он звал её зверушкой. Так не веди себя так, глупая. Покажи, чего стоишь. Он не остыл ни на йоту. Казалось, обратно, стал любить её ещё отчаяннее, и готов был подобно бессмертным королям завоёвывать новые земли и класть их к ногам своей королевы. Но Тав… До чего жалкой она стала. Та сильная, уверенная в себе женщина, что находила в себе силы верить ему и прощать немыслимое количество раз, теперь осыпалась песком в его руках. И видеть её такой было отвратительно. Он испытывал отвращение к ней, к сексу, похожему на обряд принесения в жертву, к тому, как жалко она отдавала ему собственное тело, пока разум отчаянно противился и рвался из пут. И по-прежнему она не была полностью и безраздельно его. Не позволила испить себя до дна, не вкусила его кровь, не обратилась вампирьей невестой. Она не казалась ему больше ни сильной, ни красивой, ни хоть сколько-нибудь интересной. И всё же нечто держало его рядом с ней, заставляло возвращаться в их покои каждый вечер, целовать её каждое утро и ночь, весь день напролёт ждать встречи. Не осталось трепета, ни капли нежности. Но по-прежнему тянуло: по-звериному, так, что не объяснить словами. По-прежнему снедала жажда, изредка переменяясь с похотью, чаще попросту сливаясь воедино и кружа голову. Сводил с ума запах её тела, и полностью лишал рассудка аромат её крови. В его мыслях она жила постоянно, словно нарочно посылала наваждение, сводя с ума. Ведьма не оставляла его ни на секунду, наплывая образами, то и дело заговаривая с ним, шепча ему гадости, зазывая к себе. Какой силы воли ему стоило уходить от неё по утрам. Но большее усилие он прилагал, дабы не вернуться к ней днём. Астарион, избавленный от жажды крови, сгорал от новой зависимости, снедаемый ею, сжираемый заживо. День тёк вяло, но всё же, стоило ему встать из-за стола, не без отвращения пожать слабую руку и откланяться, он ощутил себя в разы бодрее. Мысли быстро вернулись к Тав — но он сдвинул их на задний план. Впрочем, ненадолго, некое предчувствие без конца донимало его, словно что-то должно было произойти или уже случилось. В конце концов он махнул рукой на встречу с купцом, у которого планировал выкупить несколько сотен бутылок вина к предстоящему приёму, и решительно двинулся к крылу дворца, а котором располагались покои Лорда и его зверушки. Когда Астарион ступил в последний пролёт коридора, устланный алыми коврами и увидел, что охрана под дверьми по-прежнему стояла, ощущение ничуть не стихло. Он по-прежнему чувствовал, что что-то было не так. Поворот ключа в скважине, дверь отпирается и… Астарион влетает в комнату, закипая от ярости. Тав нет. А добрая половина покоев украшена осколками размозженного зеркала и кровью. Первая мысль — похитили. Но как охрана не услышала? Впрочем, едва ли эти болваны смогли бы помочь, они сильны физически и стояли бы до последнего, решись кто-то достаточно глупый войти во дворец, но отпереть магический замок они бы не смогли. Но он не был поставлен в известность — значит никто во дворце ещё не знает. Проклятые служанки, приставленные к Тав, были отосланы им пару дней назад: Астариону стало казаться, что любая из женщин может войти в сговор с его врагом и напасть на его женщину. Будь они неладны. Если бы он не сделал этого, узнал бы об исчезновении раньше. В комнате удушливо пахло кровью, но только её, никаких других запахов. Шкаф приоткрыт, по постели разбросаны вещи. Она… Собиралась куда-то? Астарион не был готов к осознанию, которое опустились на его голову ушатом ледяной воды. Зверушка осмелилась бежать. Он вскипел. Ярость застелила взгляд и закружила голову, стало так жарко, будто из комнаты выкачали весь воздух, и так дурно, словно из груди вынули рёбра. Ушла из-под ног земля. Тав сбежала. Он был прав. Она не ценила его стараний, не любила его. Наверняка она сбежала от него к другому мужчине. Она променяла его, она предпочла кого-то другого, она его бросила! Нет, нет, нет. Он это так не оставит. Он достанет её из-под земли, приведёт сюда и покажет ей её место. Неблагодарная. Предательница. Астарион вылетел из покоев, направившись к начальнику охраны. — Оцепить территорию вокруг замка. Найти девчонку. Тёмные длинные волосы, накидка волшебника, волосы будет прятать под капюшоном. Она не должна была уйти далеко. Отправить людей во Врата Балдура. Двух сотен не хватит. Отправить две тысячи. Пустите все силы на поимку беглянки. Скажи ему сейчас хоть единая душа что-то, он бы собственноручно этого человека изничтожил. Ярость кипела в горле, щекоча грудь. Попадись Тав ему на глаза, ей не помогли бы никакие мольбы и уговоры. Он бы стал пытать её — без розог, без кулаков. Никакой физической силы. Но произнести, зачем она так поступила с ним, он бы заставил её, пожалуй, наиболее извращенным способом. А пока хотелось просто посмотреть в глаза мерзавке. О, он успеет насмотреться, когда посадит её на цепь. Он сделает её ещё более жалкой. Она пожалеет. Он заставит её пожалеть. Гнев чуть схлынул, и когда Астарион покончил с указаниями, ноги тут же понесли его обратно. Он разогнал охрану, сделав грубый выговор, и приказал упустившим Тав идиотам отныне не приближаться к покоям на расстояние пушечного выстрела. А затем затворил за собой двери и опустился на пол подле битых стёкол. Дура. Какая же дура.