Слоновье кладбище

             Всю дорогу обратно Сугуру спит на плече Сатору.       Всю дорогу обратно Сатору держит Сугуру за руку.       Она — влажная и теплая. Расстояние между ними — минимальное. А сам Сугуру мягкий и горячий настолько, что у Сатору перехватывает дыхание. До него доходит, конечно, что горяч совсем не Сугуру, а вновь возникшая между ними потребность в обладании друг другом, которую чувствует даже безымянный водитель, разглядывающий их через лобовое стекло. Годжо встречает его взгляд не моргающими глазами, не скрытыми затемненными очками и оттого в запятнанном зеркале кажущимися наиболее зловещими.       Взгляд — долина, которая говорит: не суйся, если не хочешь умереть. Обратно не вернешься. Подумай не только о себе, но и о близких-родных, которых ждет та же участь, если ты продолжишь смотреть.       Ведь подвозить людей в места, которые не всегда являются благополучными, — работа не из легких. Представьте второстепенных персонажей в фильмах, где происходят мафиозные разборки, где кто-нибудь обязательно убивает неудачно вышедшего на смену водителя, решившего заработать вперед налом за ночную поездку и молчание, которое как бы там ни было не будет оправдано, ведь мертвецы не умеют говорить, особенно — если вовремя избавиться от тела и не оставить следов преступления. Эти фильмы транслируют на экранах, которые гражданские смотрят после работы фоном. Их смотрят все, и водители, однажды взявшие ночной заказ и по какой-то причине — являлся пассажир мафиози или нет — вернувшиеся обратно к жизни, включающей в себя редкий отпуск, наполненный шумом телевизора, неизменно вспоминают себя.       Он отводит глаза, чтобы следующим вечером все забыть.       Сатору повторяет за ним. Только смотрит не на дорогу, а вниз — туда, где щека Сугуру прижалась к его плечу, бледная-бледная. Из-под капюшона выглядывает кончик носа и чётко очерченные губы. Самые сладкие. Самые красивые. Час-два назад Годжо снова пробовал их на вкус. И снова. И снова.       Вкус его рта — стряпня Вады, приготовленная наспех руками человека, который легко может перепутать сахар с солью, но Годжо все равно не пробовал ничего лучше.       И сейчас ему не приходится вспоминать. Ни вкус их поцелуев, ни то, какая на ощупь кожа Сугуру. Он потирает внутреннюю сторону его ладони кончиками пальцев, особенно чувствительных сегодня, и наконец отводит взгляд. За окном — тот самый Токио, в котором легко потеряться. Точнее, одно лишь его начало. Они проезжают указывающие на въезд в город знаки, дешевый мотель, в которых столько воспоминаний.       Годжо снова натягивает темные очки на нос.       Потому что становится слишком светло. Слишком ярко. Ночной Токио — скопление звезд, едва ли не умирающих, которые горят для всех подряд и никогда для кого-то одного. Годжо хорошо знает этот Токио. На каждом шагу — отдельное существо, стремящееся избавиться от проблем посредством плаванья в Сумиде, которая сколько там людей уже похоронила, или в стакане виски, которое имеет то же предназначение, только не такое ясное и прямое. В каждом окне — силуэт, погрязающий в одиночестве, как в трясине.       Годжо не собирается становиться одним из них.       Он мягко дергает плечом, наслаждаясь протяжным звуком, издаваемым Сугуру. Ему нисколько не хочется вырывать его из грез в мрачную реальность, где ему дорога — только на эшафот, но и выносить на руках здорового парня, когда здесь целая толпа неспящих и куча камер, значит, привлечь внимание.       Сугуру открывает глаза, несколько раз моргает, и с каждым взмахом ресниц медленно-медленно приходит в себя. В начале на его лице — слабая улыбка. Он моргает два-три раза и возвращается в реальность.       Мигом теряет запал и выпрямляется. Его щека — красная-красная, потому что он слишком тесно прижимался. Его рот теплый и влажный, потому что Сатору на практике ощутил это пару часов назад, и он отнюдь не торопится исполнять одну из функций, от которой тысячи людей теряют голову прямо сейчас, так как говорит:       — Где мы?       Сатору моргает. Он не умеет читать по губам, а слух — как под водой, и он тупо наблюдает за движением рта Сугуру, ничего не предпринимая. Его тонкие брови смещаются. Он всерьез начинает хмуриться, что-то повторяя. И лишь напоследок касается рукой груди Годжо, привлекая его внимание.       Сатору наконец слышит. Он прочищает горло и отвечает:       — Забежим поесть и вернемся, раз уж ты не ел почти две недели, если не считать водянистого супа в доме той старушки, — или сколько там... Именно поэтому мы возле закусочной. Закажем тебе самый большой сочный бургер. Картошку по-деревенски…       Сугуру, очевидно, недоволен. Его выдает приподнятая бровь и морщинка у крыла носа. Однако сегодня Сатору не собирается выслушивать его жалобы. И прежде чем Сугуру собирается ввести его в транс, лишь открыв свой прекрасный рот, обладающий волшебством, он хватает его за запястье, вытягивая из тачки.       Сил прилагать не приходится. Запястье Сугуру можно обхватить ладонью, а косточка на нем выпирает. У него не хватает силенок, потому что он голодает, и Годжо показательно ему напоминает об этом.       Сугуру закатывает глаза, но подчиняется. Его взгляд все еще замыленный и сонный, глаза красные, потому что они почти сутки на ногах. Он зарывается глубже в толстовку и горбится. Годжо повторяет за ним, скрывая волосы и глаза. Последнее, что им сейчас нужно, — сцепить компанию, гуляющую по ночному Токио, или, не дай бог, нарваться на кого-то из верхушки.       Поэтому они выбирают самый последний столик, который не попадает в поле зрения камер и на котором лампочка западает, мигая. Зал — наполовину пустой, так как время позднее. Годжо делает заказ и строит глазки официантке, чтобы, если представится случай, она говорила только о голубых-голубых омутах и ничего — о спутнике, сидящем рядом с Сатору.       Однако под столом их пальцы соприкасаются. Годжо ни на секунду контакта не прерывает. Именно сейчас отпустить Сугуру — все равно что погрузиться под воду и никогда не подняться на поверхность; здесь вдох — горячее прикосновение к нему, которое никогда не обжигает, хотя Годжо готов поспорить с этим.       Девчонка попадается глупая-глупая. Она поворачивается к ним спиной, прикидывая день для свидания, и уже не видит, как голубоглазый красавчик ныряет под чужой капюшон и впивается губами в чужие, ловя последующие удивленные пререкания.       Гето честно пытается, пытается что-то сказать, но каждый его вдох Годжо ловит и проглатывает. Он чувствует себя голодным — и этот голод из тех, что насытить нельзя. Ловкие пальцы проскальзывают под мокрую от дождя толстовку, и Годжо ощупывает эти тонкие-тонкие ребра. Прошло две недели, и, несмотря на потерю веса, Сугуру может похвастаться мускулатурой. Однако он слишком измучен внутренними демонами и голодовкой, и потому сейчас она, эта мускулатура, не имеет никакого значения, кроме эстетического, так как Годжо оттолкнуть ему не поможет ни один член его драгоценной коллекции, ни один старейшина...       Остается только смириться и глубоко вдохнуть.       Потому что следующий вдох можно будет сделать только, когда Годжо насытится Сугуру.       Читайте: никогда.       Читайте: ни в этой жизни, ни в следующей.       И они целуются, пока заказ не приносят, целуются без остановки. Прерываются только на вдохи-выдохи, и то — не отлипая друг от друга.       Девчонка, смущенная, не задает вопросов, и даже не обращает внимание на губы голубоглазого незнакомца, распухшие от поцелуев, и, конечно, на красного-красного от переполняющих чувств Сугуру, ставшего тенью, не попадающей под свет изредка мигающей лампочки. Она забирает чек с криво накаляканным номером, на который позвонит после работы и который встретит ее долгими-долгими гудками и никогда — взаимным ожиданием сладкого, как из фильмов, свидания.       Они остаются наедине ненадолго.       Годжо позволяет ему насладиться кислородом, но в воздухе так и витает немое обещание, что они продолжат, и впивается зубами в гамбургер, который, несмотря на дешевизну, на вкус как деликатес сегодня. Им не впервой ходить по заведениям вроде Макдональдса и губить здесь свои желудки, потому что японская еда слишком низкокалорийная и правильная, когда американская — самое то для вырывающихся из общественных устоев, как и собственной кожи, подростков.       Годжо притягивает тарелку с тем же набором к Сугуру, вжавшемуся в угол дивана.       Он говорит, угрожая всерьез:       — Ешь. У меня на глазах. Иначе мы отсюда не уйдем.       Сугуру лениво, словно протестуя, берет картошку и погружает в рот. На его лице — ни тени эмоций, хотя он из тех людей, кто умеет наслаждаться едой. Его лицо такое кислое, что и Годжо теряет аппетит. Он говорит:       — Не вкусно?       Сугуру качает головой.       — Понятия не имею. Ничего не чувствую, если честно.       — Потеря вкусовых ощущений — признак какой-нибудь болезни. Не выдумывай, или завтра же отправишься к моему личному врачу. Сразу предупреждаю: он умеет держать язык за зубами…       — Если бы это была болезнь… — как-то тихо произносит Сугуру, перебивая. — Но это мое личное. Сугубо индивидуальное. Просто слишком наелся. Даже переел. На целую жизнь вперед.       — Ты... имеешь в... виду проклятья? — Сатору медленно пережёвывает, и некоторые из его слов из-за этого теряют смысловую нагрузку. Он продолжает только после кивка головы: — Какие они на вкус?       Сугуру вспоминает, и от этих воспоминаний ему становится нездорово. Последний раз он чувствовал этот вкус две недели назад, и именно тогда он был особенно гнилым, как человеческий труп.       Сугуру не пробовал, конечно, но подозревает, что общих черт много. Ни один каннибал не отличит, если представится возможность.       И почему-то эта возможность представилась Сугуру.       Только Сугуру.       — Если ты когда-нибудь ел мертвечину, то это оно, — лицо Годжо искажается от отвращения, но он быстро это скрывает укусом гамбургера, сразу проглоченного. — Но знаешь… в зависимости от уровня проклятья они меняются. Мелкие — еще терпимо. Пропавшие конфеты, наверное. Но чем оно сильнее, тем противнее. Однажды, ты в курсе, я съел призрак женщины, и на вкус она была как горькие слезы и кровь. Не обычная. Подозреваю, что менструальная.       Годжо кривится еще больше.       Сугуру, явно довольный реакцией, погружает в рот следующую картошину, наперед зная, что, если не съест приличное количество калорий, Сатору его не выпустит отсюда.       Однако это правда — лишь от части. Потому что если Сугуру, скрывающийся то ли от руководства, то ли от себя, на данный момент может отказаться от обязанностей, то Сатору — едва ли. Сугуру напоминает об этом ему, и это становится следующей темой для разговора.       — Я, знаешь ли, — говорит Сатору, и крошки вылетают из его рта, пачкают стол. — Снял квартиру недалеко отсюда. Именно поэтому торопиться в техникум мне не надо.       Сугуру, ошарашенный, открывает рот. И только потом тихо фыркает себе в ладонь:       — Шутишь.       Годжо пожимает плечами. Он тот еще клоун, но и ему сегодня не до шуток. И пока Гето переваривает новость, он продолжает:       — Я сказал об этом Секо перед уходом, а она сообщит Яге. В конце концов никто не запрещал наследнику шести глаз пользоваться приличными накоплениями с собственной карточки. Я — единственный и прямой наследник. Деньги принадлежат мне, и все тети-дяди об этом знают.       — Но, — только говорит Сугуру, и его глаза — круглые-круглые от этой новости, — это неразумно.       — А разумно ли — уезжать каждую неделю на место преступления, когда тебя разыскивает весь магический мир?       — Я о том, — смущенно прокашливается Сугуру, — что неразумно переезжать, когда «твой лучший друг стал преступником». Нас обоих кинутся искать. Ты ведь их даже не предупредил нормально.       — Ты что, не хочешь, чтобы я оставался? — оскорбляется Годжо, конечно, в шутку.       Только вот Сугуру шутки не понимает. Он замирает, смотря прямо перед собой, и говорит:       — Нет, останься.       Он повторяет как заевшая пластинка:       — Останься со мной, останься.       В груди Годжо что-то сжимается, и он больше не сдерживает себя. Он касается затылка Сугуру рукой и прижимает его лицо к своему. Поцелуй — отнюдь не нежный, с зубами и, кажется, чьей-то кровью, потому что кто-то из них определенно разбивает губу. Сатору увлекается настолько, что почти что залезает на него. Его мысли тоже — отнюдь не детские, и оба из них догадываются о том, для чего он порывается оставить для них одну жалкую ночь, за которую нельзя ни насладиться, ни выговориться, если ей не суждено никогда повториться.       Впору перейти в горизонтальное положение, и Сатору как раз размышляет об этом, когда его окатывает проклятой энергией, словно водой.       И — не только его.       Порыв настолько сильный, что Сатору замирает, раскрывая глаза и пялясь в такие же ошарашенные, почерневшие от желания глаза напротив. К их пальцам поочередно прикрепляются красные нити, превращая в марионеток кукольного театра. Театра одного актера.       Энергия Яги именно такая. Он не самый сильный шаман, но способности его уникальные, а Годжо еще не знает девчонку, сооружающую вуду из подручного материала, до встречи с которой остается десять с небольшим лет и которая сейчас наслаждается первой влюбленностью в приехавшую городскую девчонку и разбивает носы одноклассникам.       — Лезь под стол, — приказывает он, и Сугуру мгновенно подчиняется.       Поднос со второй порцией летит туда же. Им на руку приглушенный свет и многолюдность заведения, однако — они шаманы, и никого это не спасает, потому что, если они почуяли энергию Яги, то он их — подавно. Он и появляется через минуту. Без формы, в повседневном наряде, состоящем из джинсов и футболки, с очками на глазах, скрывающими глубокие мешки под глазами и вину, которую не искупить никогда.       Усталый. Бесконечно усталый.       Он молча усаживается прямо напротив Сатору и откидывает назад голову.       Самое время для тяжелого разговора. Самое время для летящих в сторону Годжо проклятий, не имеющих под собой никакой силы, кроме словесной, но Яга не начинает с плохой ноты.       Он говорит:       — Привет, Сатору.       Он говорит:       — Слышал, ты здесь неподалеку квартиру снял?       Он говорит:       — Отдыхаешь?       Усилием воли Сатору натягивает на лицо доброжелательное выражение, и Гето, прижимающийся к его ноге под столом, нисколько в этом не помогает. Но актер из него приличный, и если Яга хочет этого, чтобы дать им отсрочку, Годжо готов играть в этом спектакле, пробирающем до дрожи, вечность.       — Да, надоело ютиться в наших тесных комнатах. Сами знаете, сэнсэй, как живут студенты.       — Да брось, — Яга взмахивает в его сторону рукой. — Я же все понимаю.       И это — конец. Уголки губ Сатору опускаются, а хватка Гето становится крепче, когда он прижимается к его ноге. Единственное, на что стоит надеяться, — только на то, что Гето от страха не призовет очередную толпу проклятий и не уничтожит это заведение, заполненное людьми.       Сатору даже пихает его под столом.       Пожалуйста, пожалуйста.              Давай без кровавых разборок.       Давай без этого.       Но Яга сам себя спасает. Он, видя недоумение на лице Сатору, не выявляет истинных причин и бросает:       — Я знаю, как тебе тяжело. Но подумай, как было тяжело ему.       — Ему?       — Я говорю о Гето, конечно.       Знак хороший: Яга говорит так, словно Сугуру не слышит их. Еще один хороший знак: он подзывает к себе официантку, чтобы сделать заказ, и сердце Годжо совершает кульбит, когда она поворачивается к нему, чтобы спросить:       — А где ваш?..       — Номер был на чеке, — быстро находит, что ответить, Сатору. — Не забудь позвонить.       Ее рот — круглое «О». И потом — кокетливая улыбка, спрятанная за ладонью.       Дура, думает Сатору, пока она уходит. Наблюдательная дура. Чуть не сломала им всю конспирацию, чуть не вскрыла все карты, способные сломать жизнь человека, которого Годжо будет трахать, пока она будет мечтать об их свидании.       Годжо знает, что он далеко не вежливый и церемонится редко, даже с девушками.       Однако впервые его выбешивают настолько, что он посылает полный грозы взгляд прямо в спину, удаляющуюся вприпрыжку.       Яга прерывает паузу не сразу, словно поражен чем-то. Он говорит:       — А ты время не теряешь. Я думал, что между вами с Гето… что-то было.       И это — очередной раз, когда сердце Сатору делает сальто и бьется о стенки груди, то и дело сжимающейся. Его пальцы дрожат, когда он поднимает палочку картошки и обмокает ее в соус. Только проглотив, говорит:       — Я правда его любил.       И любит до сих пор. Только Яге знать об этом необязательно, чтобы не подумал, что им стоит провести выматывающую беседу, как между отцом и сыном, которого отвергла первая любовь. Он кивает и делает вывод:       — Выходит, пытаешься забыться. Не переусердствуй только. Я забыл… или научился делать вид, что забыл свою первую жену только через несколько лет. И то — иногда снится. Возможно, когда эта ситуация рассосется… что-то изменится. И ты снова найдешь того, кого сможешь полюбить. Так же сильно.       Сатору делает очередной укус. Агрессивно. В нем просыпается чисто подростковый инстинкт поспорить с авторитетным родителем, но он вовремя вспоминает, что обстоятельства этому не располагают: он не просто-напросто разбил родительскую машину, да и Яга — ему не родитель.       Но он так устало потирает глаза, когда снимает свои темные-темные очки, что все слова, которые Сатору заготовил, из его головы вылетают.       И еще — кто-то тесно-тесно сжимает его колено сквозь джинсы, напоминая, что стоит закончить разговор, а спор начинать и не надо.       Когда официантка приходит, Яга ест молча. Годжо буквально запихивает в себя еду. Чтобы заполнить тишину чем-то и чтобы их не прервало шумное дыхание Гето или, не дай бог, внезапное урчание в его животе, он спрашивает:       — Что случилось с вашей женой?       Также: кем она была?       Также: кто она?       Яга потирает переносицу пальцами и долго не отвечает на поставленный вопрос. И, видимо, собравшись с силами, говорит:       — Она не была шаманом. И это — моя единственная ошибка. Потому что ее убил проклятый дух. Из тех, которые не пускают слюни, и составляют разные по смыслу предложения, и даже чем-то напоминают обычных людей по своему существу.       К горлу Сатору подкатывает ком. Его снова начинает тошнить, и на этот раз есть чем.       Но это откровение для них — последнее сегодня вечером. Сатору медленно пережёвывает картошку, а у Яги, очевидно, пропадает аппетит. Он отталкивает от себя поднос и поднимается с дивана. И напоследок, касаясь плеча Годжо, едва сдерживающего некрасивую для сильнейшего мага своего поколения дрожь, говорит:       — Любовь — самое сильное из проклятий. Не родился еще человек с такой техникой, способной убить ее. И ты, каким бы сильным ни был, каким бы сильным себя ни считал, уничтожить ее не сможешь. Я желаю тебе удачи, мой мальчик. Оставайся сильным.       Проклятая энергия немного утихает. Красные нити слабеют и в конце концов открепляются от его пальцев. Они оба могут двигаться. Но только когда входная дверь хлопает, Сатору позволяет себе выдохнуть, а Сугуру вылезает из своего укрытия. На его волосах и лице — соус, листья салата и картошка. Он стряхивает этот набор с себя салфетками, как может, но его лицо, каким бы оно ни было комичным, не становится поводом ни для единой шутки, которую способен выработать мозг Сатору.       Потому что ему отнюдь не смешно.       Он поднимает глаза, чтобы столкнуться ими с Гето, и понять: они оба думают об одном.       Ведь этот взгляд, разделенный ими обоими, почти зеркальный, — олень в свете фар, который сам выбежал на дорогу.       Этот взгляд — просьба о спасении, которую исполнить уже невозможно.       Иначе к чему эта сцена — неужели Яга дает намек?       Предупреждает?       Подталкивает к решению?       Он не мог не почувствовать энергию Гето, а значит, каким бы ни было беспристрастным его лицо, не мог не понять, что он жив и здоров, и как самое для всех очевидное — не разорвал связи с Сатору.       Выходит, у них осталось целое ничего, чтобы провести время вдвоем.       Выходит, всего лишь день.       Выходит, всего лишь эта короткая ночь.