Слоновье кладбище

             Только третья сигарета, кажется, насыщает его легкие, явно оголодавшие, и Сугуру, не объясняясь, заходит обратно в комнату. Годжо не отстает — уже был опыт, и закончился он плачевно. У него не проходит давящее ощущение, что стоит упустить Сугуру из поля зрения, и он натворит дел. Таких дел, что укрыться где-то в пределах земного шара — не то что Японии — не получится.       И на этот раз Годжо не догонит.       И на этот раз Сугуру не придет.       Годжо по-настоящему сбит с толку. Он привык, что лажает чаще остальных, и если приходится о ком-то заботиться, то о нем. За все три года знакомства он несколько раз ломал ногу, десятки раз переносил их в места не столь отдаленные, но опасные, подвергая риску обоих.       Что делал Гето?       Пил сенчу из фарфоровой чашки с отставленным в сторону пальцем, смотря на него?       Как у него получалось это — быть идеальным, когда у Годжо проблем было достаточно? Просто выше головы. Выше чертовых двух метров, до которых ему хватило ума и сил дорасти, в то время как до признания ошибок — не вышло.       Однако сейчас его единственная проблема, которая нуждается в заботе, не может быть обналичена. Слишком рискованно. Она ставит на пол сумку, принесенную Годжо, и начинает скептически осматривать продукты из магазина. Консервы, газировка, протеиновые батончики. Отсюда не видно, потому что Сугуру повернут к нему спиной, но Годжо физически чувствует это робкое недовольство; как тонкая черная бровь поднимается, словно он способен испытывать прежние эмоции.       Годжо, правда, до позапрошлой недели не представлял, на что именно Сугуру способен.       — Ты же любил газировку, — чтобы заполнить тишину чем-то, говорит он.       В час пик, когда дети выходят из школы, они стоят возле автоматов после успешно или не очень выполненного задания и, смеясь, пьют газировку. Она сладкая. От нее скрипят зубы, и из последствий — больше оскомины на языке, чем обещанной дозы дофамина. Но они все еще смеются.       Где-то там, рядом с автоматами.       Где-то там, наслаждаясь солнечными днями.       Они все еще стоят.       Однако за окном — свинцовые тучи и дождь, который не останавливается. Гето в редких грозовых всполохах кажется черно-белым.       Внутри — так же.       — Да… — отвечает Сугуру. — Только вот вряд ли мой желудок выдержит такой рацион. Газировка раз в день — еще ладно. Но… я готовил. Я так любил готовить. Боже, неужели я теперь буду вечно… — «вечно прятаться по углам, довольствуясь помоями» остается где-то за зубами.       Потому что Сугуру резко замолкает. Годжо — хмыкает. Он и сам, покинув пределы семейного поместья, питался как попало. И это не помешало, ничуть не помешало ему стать сильнейшим.       Поэтому ему все равно; он не понимает причину возмущений, но радуется, что Сугуру с ним наконец разговаривает. Он складывает руки на груди и подначивает продолжить:       — Вечно?.. Сугуру, слова созданы для того, чтобы их произносить, а не проглатывать.       И в ответ снова — мягкая улыбка, брошенная через плечо, и лес раскинутых по плечам волос. Широкая спина. Всегда эта спина, которую Сугуру выставляет напоказ и сквозь которую Годжо ничего не видит.       Голос, прежде наполненный чем-то живым, становится мертвым:       — Ничего. Я забылся. Всего лишь хотел сказать спасибо за то, что ты обо мне заботишься.       Сильнейший, кстати, это о физической оболочке.       Ментально Годжо слаб. Так слаб. Его способны снести с ног самые простые слова. Самые мягкие улыбки. Самые пустые взгляды. Самые классические действия, которые он подвергает наблюдению. Как например, путь белых-белых пальцев Гето к краям футболки. То, как оцарапывает он ребра, когда футболку поднимает. То, как одним движением он отбрасывает ее в сторону.       Годжо сглатывает.       Сугуру, поворачиваясь боком, чтобы все обратили внимание на его подтянутый живот, рассеченный шрамами, достает из рюкзака, все еще неразобранного, единственную приличную вещь в своём гардеробе и тут же надевает ее.       Становится еще хуже. У Годжо темнеет перед глазами. Гето застегивает одну пуговицу за другой, медленно, начиная с низа, словно издеваясь, и чем дальше он заходит, тем больше воспоминаний всплывает.       Раз — детский ботиночек.       Два — клетка с погнутыми прутьями.       Три — силуэты, проглядывающие через простыни, которые едва ли напоминают человеческие.       И пуговицам нет конца.       Как и воспоминаниям.       Годжо не любит рубашки. Особенно белые. Особенно те, которые легче выкинуть телепортацией в ближайшее море на съедение рыбам, кинувшимся на запах крови, чем отстирать от красных-красных пятен, так выделяющимся на фоне. Он так и говорит Гето, хватая его за запястье. Только на вопрос, почему, искренне не отвечает. Лишь одна фраза вырывается:       — Тебя могут узнать, если мы пойдем куда-то. Это опасно.       Гето останавливается, и его обнаженная грудь вздымается при каждом вдохе. Этот звук в тишине кажется необычайно громким. Пересечение их взглядов — интимным. Воспоминания, разделенные на двоих, — снедающими.       Грозой пахнет чуть сильнее.       Гето отнимает от себя чужую руку, но рубашку снимает.       Годжо обещает себе, что лично сожжет ее. От дальнейших споров его что-то отвлекает. А именно факт: за последние две недели это был самый долгий разговор. Они делают успехи.       Как высокая оценка, полученная в выпускном классе, когда ты разбил родительскую машину, твоя девушка беременна, а в мире начинается апокалипсис.       Но ты же все равно улыбаешься ему, этому успеху.              

***

             Они едут долго, так долго, что Годжо забывает дорогу. Рассвет дребезжит где-то на горизонте, а они все сворачивают налево, направо, словно попали в кносский лабиринт, а не на окраину Токио. Впрочем, в том, что это — Токио, Годжо не уверен, потому что из окна — высотные дома, которые быстро сменяются редкими и маленькими, а переулки, в которые они заворачивают, почему-то ведут в заведения, которые по ночам, видимо, на замок не закрывают.       Людей мало. Оно и понятно с учетом погоды: дождь льет, не переставая, и Годжо подозревает, что в колледж вернется с простуженным горлом, если вообще живой. Потому что Сугуру молчит, словно место назначения — великая тайна, поглубже зарывается в одолженную ему Годжо толстовку и выгибает спину под таким углом, что скашивает себе дюймов пять.       Может, он наконец решил, что самое время закончить страдания.       Может, они едут в ближайшее отделение полиции, чтобы сдаться; но чем глубже его нос прячется под капюшоном, тем больше Годжо сомневается в этом.       Такой Сугуру — бесконечно маленький. В растянутых джинсах, прилипших к ногам из-за влаги, в прилипшей к спине толстовке, наверняка слишком тонкой, чтобы согреться нормально.       Никто, собственно, и не против. В Японии высокий рост привлекает внимание, и ни один из них не хочет сегодня быть найденным из-за слов страдающего или бессонницей, или нехваткой средств таксиста, отвозившего двух подростков в несусветную даль с утра пораньше.       О том, что уже утро, Сатору догадывается. В мотель он попал поздней ночью, курил Сугуру долго, и едут они уже битые три часа. Точно не сказать: мобильник разряжен. У Сугуру во имя безопасности мобильника вообще нет, Годжо выбросил его где-то рядом с другими вещами. В ближайший океан. В пустыню Сахара. Куда-нибудь далеко, где нет стационарной связи и где Гето никто никогда не найдет, если он действительно там пропал.       Таксист забирает наличку и, не задавая вопросов, высаживает их около лесного массива.       Он, кажется, хуй клал на то, зачем посреди дождливой ночи двум подозрительным подросткам, которые скрывают лицо, понадобилось в Киото.       Им же лучше.       Шаги Сугуру отдаются треском сырых ветвей. Дождь заканчивается. Никакого значения, конечно, это уже не имеет, потому что они оба промокли до ниточки, и никакое заклинание не будет иметь обратного действия.       Годжо говорит:       — Еще долго?       Годжо говорит:       — Ты заведешь меня в лес и забьешь насмерть?       Годжо говорит:       — У меня пиздецки болят ноги.       Сугуру вздрагивает, словно забыл, что находится в компании. Это бьет прямо по самолюбию Годжо. Он обиженно поджимает губы и тут же проводит по ним языком, собирая дождевую воду. Сугуру смотрит на него из-за плеча. Затравленно. Его длинная челка налипла на лоб. На ресницах скопились капли, как роса на лепестках. На губы Годжо он смотрит безотрывно, и тот снова поджимает их.       О, этот взгляд.       Этот взгляд — одинокое дерево, поваленное ветром. Которое отчаянно нуждается в спасении. В чьей-то мягкой руке, которая пригреет в собственной печи, подарив вторую жизнь. Но такую короткую. Но такую яркую.       Только тогда Сугуру приходит в сознание. Он зябко пожимает плечами.       — Мы пришли.       Недоверчивый смешок вырывается прямо из груди Сатору:       — Куда?       Перед ними — жилой дом, явно побитый. Местность узнаваема. Сатору и в прошлый раз приехал в деревню, которой уже не существует на картах, которых видно со спутника, на такси, и, разумеется, он смотрел в окно и разглядывал.       Сугуру — точно самоубийца, раз пришел сюда. Разве что постеры с его лицом еще не вывесили по всему Киото, и только это его спасает от мгновенной расправы. От злоебучей, как выразилась Секо, деревни расстояние — меньше километра, и они пришли сюда самовольно.       Как на казнь.       Годжо вздыхает и запрокидывает голову, ловя дождевые капли губами. Немного успокаивается. Небо серое то ли из-за пожара, который потушили две недели назад, то ли из-за дождя. Его зрение тут же размывается, и где-то на периферии стоит Гето, прежний. С выпрямленной спиной и плечами, завидной осанкой, в белой футболке, промокшей насквозь, прилипшими к лицу и шее волосами, но живой и улыбающийся.       Как выглядит рай?       Сатору никогда не задается этим вопросом, потому что знает.       У него перехватывает дыхание. Он открывает рот и почти не моргает, боясь развидеть его — мальчика из прошлого.       Такого идеального. Как с обложки глянцевого журнала. Как с обложки журнала, спрятанного под подушкой Секо, который они нашли еще давно, на первом курсе. Там невероятно красивый парень стоял, позируя, и Годжо за ним повторял, смеясь. Сугуру сказал, что ему место на подиуме, а не на поле битвы.       А сам всегда выглядел так, что сердце Годжо от воспоминаний пропускает удар.       Потом еще один.       И еще.       Только опустив голову, он понимает, что это — отнюдь не видение. Гето действительно стоит прямо, сняв с себя толстовку. Его футболка промокла насквозь, и вид — как из «Грязных танцев»: пластины груди выпирают, сквозь тонкую ткань видно каждую деталь вплоть до родинок. Он собрал волосы, пусть и промокшие, в строгую прическу с нелепо выступающей прядью.       Сугуру щелкает пальцами перед его лицом, привлекая внимание. Его улыбка — такая нежная, такая знакомая. Глаза — лисьи, с легким прищуром, призывающим мелкие мимические морщинки, которые отпечатаются навсегда в старости, если они доживут до нее. Годжо сомневается. В том, что они доживут, а не в том, что это не очередной сон, переходящий в кошмар с каждым разом. Веским аргументом тому являются только глубокие мешки под глазами Сугуру и какая-то глубокая внутренняя тоска, разделенная на двоих сегодня.       Нет, не сегодня — всегда.       Как гниющее яблоко, вернувшееся на прилавок, чтобы заразить всю свою семью.       Годжо чувствует себя так же паршиво после каждого ночного кошмара. Реки крови, которые исходят от возведенного эшафота, где принял смерть Сугуру. Его смерть недостойная. В тюрьме от сокамерника. В переулке от чьей-то руки, такой знакомой. От собственного проклятья, внезапно напавшего.       В каждом его кошмаре Сугуру умирает.       Это становится вторым аргументом, чтобы Годжо осознал, что находится в сознании.       — Я в порядке, в порядке, — в слишком быстром темпе бормочет он. — Куда ты привел меня?       Сугуру трогает сережку на правом ухе. Через его левую руку перекинута толстовка, в пальцах он сжимает рюкзак с едой. Впору шутить о том, что кое-кто решил устроить пикник, но у Годжо язык не поворачивается. Глаза его подводят. Не дают увидеть причин, словно Сугуру — магнитное поле, притягивающее все внимание.       — Ты попросил показать тебе, — говорит Сугуру. — Только давай без вопросов, ладно? Просто смотри. С этим не должно возникнуть проблем.       — Я понял, — кивает Годжо. — Все, что захочешь, Сугуру.       Сугуру-Сугуру-Сугуру. Так много Сугуру. Его запах, смешанный с петрикором. Его промокшая широкая спина.       Он подходит к двери и стучит ровно три раза. Открывают с задержкой, и из-за щелки выглядывает пожилая женщина. В уголках ее глаз — морщинки от частых улыбок, которые так часто можно увидеть на лице Сугуру. Точнее, можно было. Когда-то. Она осторожно выглядывает на улицу, не снимая цепи с замка, и спрашивает:       — Это ты?       — Да, госпожа Вада.       Его голос определенно ее успокаивает. Годжо поднимает вверх брови, понимая, что она подслеповата, если не слепа полноценно. Глаза — водянистые, мутные, как под сильнодействующим лекарством.       Отпирается замок. Она отходит на достаточное расстояние, пропуская Сугуру в дом. Шаги Сатору благодаря бесконечности тихие и незаметные, и он как никогда раньше чувствует себя преступником. С его волос капает вода. Его джинсы тяжелые и мокрые. Его ботинки — липкие от грязи, и целые следы размываются на пороге. Можно было использовать бесконечность, но тогда Сугуру был бы единственным промокшим в комнате, а Сатору отчего-то боится брать его за руку.       — Какой сильный дождь, — говорит Вада. Она закрывает дверь, уверенными движениями запирая ее. — Они в комнате, можешь проходить, дорогой. Как мама?       — Все еще болеет, — будничным тоном отвечает Сугуру. — Слышал, что эта ситуация многих подкосила.       — По радио сказали, что выживших можно по пальцам пересчитать. Вашей матери повезло в какой-то мере. Страшное историческое событие.       Тошнота. Внезапная тошнота. Годжо прижимает кулак к губам, не издавая ни звука, понимая, что Гето воспользовался всеобщей паникой, и кого-то здесь спрятал. Еще и солгал. Солгал, что его — их — мать попала в эпицентр и теперь отлеживается в больнице.       Были ли там выжившие? Годжо не интересовался. Он был занят тем, что пересчитывал тела.       Тела, которые больше не шевелились.       Вада отходит на кухню, а Сугуру бросает толстовку в коридоре, сжимая в руках сумку. Он, снова до отвратительного вежливый, оставляет ботинки сушиться у входа. Потом — идет медленно и уверенно в самую дальнюю комнату. Годжо не отстаёт, всё за ним повторяя. Старые половицы вторят их шагам. Гето исчезает за дверьми. За ними раздаются голоса.       И они — детские.       Годжо хватается за дверную ручку, находя глазами Гето.       Все пропало. К нему на шею вешаются две девчонки, и он, явно ослабший, едва их удерживает. Одна светлая, одна темная.       Сестры, понимает Годжо.       Близнецы или двойняшки?       Они лепечут, перебивая друг друга. Их тоненькие ручки тянут Гето за обе руки, оцарапывая. Они усаживают его на постель, залезают на колени, прижимаясь, несмотря на то что он мокрый до самых костей, и только тогда замечают Годжо и испуганно зажимаются, прекращая лепет.       Такого — с разинутым ртом, съехавшими на нос очками и распахнутыми голубыми глазами, в которых встает немой вопрос, — он бы и сам испугался.       — Кто это? — забываясь, говорит Сатору.       — Я сказал — без вопросов, — шикает Сугуру. — Потише. Это Мимико и Нанако.       Он указывает на каждую одним движением головы в соответствующем порядке, но Сатору все равно не запоминает. Он действительно поражен.       До самых костей.       И так промокших.              

***

             Ступеньки, на которых Сатору сидит, мокрые и холодные. Время на часах близится к полудню, если судить по солнцу. Он наблюдает за ним. Яркое и неприступное, сквозь темные очки оно теряет всю свою силу.       Если ты — черно-белый, то какой цвет победит?       Сатору приходит к логичному выводу и вздыхает.       Гето выходит в тот момент, когда солнце достигает зенита. Краем глаза Сатору наблюдает за ним: прежде прямая спина сгибается, словно ему тяжело удерживать ее. Осанку? Ответственность? Не так важно, что конкретно, ведь Сугуру сбрасывает с лица натянутую улыбку и распускает волосы, словно резинка что-то сильно сдавливает на его голове, и ему тяжелее думать. Он усаживается рядом и повторяет позу Сатору: раскинутые в сторону ноги, упирающийся на одно колено локоть и подбородок, уложенный в ладонь. Выглядит почти задумчиво. Почти печально.       — На твоей руке, — внезапно начинает Сатору. — Были царапины. Сколько вы знакомы?       Сугуру вздыхает, словно уже успел устать от этого разговора.       На самом деле успел. От всего на свете.       — Две недели.       Сатору делает логичный вывод, и его лицо принимает победное выражение:       — Ты выходил. Я так и знал. О чем ты думал, Сугуру? Так не вовремя. Так опасно.       Его голос — морская гладь. Песок, в который ты запускаешь пальцы. Ненадолго, но успокаивает:       — Не сердись. Им же было есть нечего. Вада приютила их только после слезливой истории о том, что мы — бедная семья, они — мои сестры, а наша мать лежит в больнице в коматозном состоянии.       — О, — только и говорит Сатору. Его это не интересует. Он хоть и не говорит прямо, но делает на этом акцент: — Ты такой благородный, мой рыцарь, отдавал им всю еду, что я приносил. Но что ел ты?       Сугуру сгибается еще больше. Он закрывает лицо руками, как тогда, на балконе. Или слез нет, или они сухие, но он ни разу не всхлипывает в течение всего проделанного движения. Только и говорит:       — Чем я тебя заслужил?       — Что? — переспрашивает Сатору.       Белая-белая рука медленно находит его, живую и теплую. Сугуру переплетает их пальцы. Они холодные и влажные, как у утопленника, но Сатору сжимает их в ответ.       Сугуру лица не поднимает. Он говорит:       — Они такие, такие маленькие.       Он говорит:       — Их держали в клетке. Их били. Вызвали на задание шамана, чтобы убить таких же шаманов, только поменьше.       Он говорит:       — Обезьяны. Ебучие обезьяны. Тогда нас тоже можно убить? Нас, потому что мы убиваем проклятья, а не создаем их?       Навылет.       Просто навылет.       Годжо, конечно, читал историю. Небезызвестный Сайлем. Таких, как они, сжигали на кострах, ставя вровень с ведьмами.       Годжо почти успокаивается.       Годжо перестает осуждать. Но только — почти.       Он ничего не говорит, только притягивает Сугуру за руку ближе к своей груди. Тонкого и худого. Не Сугуру — его оболочку. Эта оболочка — все, что осталось от его друга, от его единственного друга, и она медленно исчезает. Эта оболочка — все, что удалось сохранить.       Он поднимает лицо Сугуру за подбородок, чтобы смотрел прямо, и прижимается к его губам своими.       Здесь нет обезьян, что бы Сугуру ни имел в виду, говоря о них. Здесь нет массового убийства. Здесь проклятая энергия, что шепчет на ухо Сугуру всякие непристойные вещи, мгновенно затихает.       Ведь он целует Сатору в ответ.       Его язык — живой и теплый, когда проникает в рот, открытый навстречу. Его линия челюсти, которую Сатору потирает, такая острая. Его глаза закрыты, но Сатору повторить за ним себе не позволяет, и он пялится на подрагивающие ресницы, чтобы заметить одну маленькую слезу, такую скупую, что она теряется по дороге, когда стекает по его щеке, чтобы где-то раствориться.       Когда они в последний раз целовались?       Кажется, еще до Фушигуро, еще до Рико.       Где-то в прошлой жизни.       Сатору запускает обе руки в длинные влажные волосы и прижимает к себе Сугуру крепче, пока не заканчивается воздух. Пока не заканчивается время. Пока руководство не выдвигает обвинения, а Гето не найден. Он пытается поймать момент. Все остальное — неважно.       Ведь сегодня он любит его чуть сильнее.       Всего.       Со всеми его недостатками.              Со всеми его проблемами, запертыми в тесной-тесной затуманенной голове.