Слоновье кладбище

             Мокрый насквозь от пота, Годжо прислоняется к стене. Очередная тренировка, которая проходит в одиночку. Если раньше его вполне устраивало это с учетом того, что в конце дня можно созвать каждую душу, которую можно найти в колледже, посмотреть на его успехи, то сейчас у него хватает мозгов, чтобы догадаться: никто не поднимет задницу с кровати только для этого.       Гето приходил ради него. Младшие курсы — ради Гето. Единственная живая душа, которая может сказать о Годжо что-то хорошее, стремится добить себя посредством нескончаемых сигарет и на данный момент предпочитает уделять время мертвым.       На самом деле Секо — что-то сродни медику, но в этом месте, где регенерации учат с первого курса, обратный путь неизвестен только в морге. И то — истина относительная. Годжо уверен. Только это не помогает ему глупо верить в то, что геноцид, устроенный неделю назад, можно предотвратить. Весь Токио уже трещит об этом. Особенно сердобольные притаскивают свои задницы к ограничительной ленте, чтобы возложить цветы, но это — какие-то три процента от всего населения Японии.       Остальные плевать хотели.       Годжо вполне имеет настолько крепкие яйца, чтобы доказать это на суде, на котором его другу собираются выносить приговор, но в отличие от некоторых он еще сохраняет какие-то принципы. И свежую голову, способную сделать вывод: никто не сказал, что Гето виновен. Он пропал без вести.       Да, с задания, локация которого расположена не так далеко от того же места.       Да, количество проклятий приравнивается к коллекции, собранной Гето, но никто не знает о лимите этой самой коллекции.       Именно поэтому все факты — косвенные. Ведь никого не было в колледже в тот дождливый день, когда Годжо драил лестницу в попытках отмыть ее от чужой крови. Прежде белая рубашка телепортацией отброшена куда-то в Тихий океан, если не попала в бермудский треугольник по дороге.       Годжо каждый день тренирует телепортацию, но и она дает сбои. Именно поэтому он так редко перемещает с ее помощью людей.       Но сейчас он отчаянно жалеет об этом. Потому что Нанами Кенто останавливается перед ним, пряча за спиной внушительную группу подростков. Слово «внушительный» применимо к общей численности, которая появлялась на территории колледжа одновременно. То есть — три человека, не считая Кенто. Какой-то парень субтильной комплекции в очках и ниже всех остальных на голову. Две девчонки, особенности которых Годжо не выделяет, потому что занят другими действиями.       Он натягивает на лицо улыбку, ослепляющую многих. Мышцы лица поддаются почти без сопротивления. Глаз не видно за темными очками, ямочки от частых улыбок, которые, правда, частыми были прежде, сами по себе проявляются на его щеках.       Упомянутые девчонки тают. Бровь Кенто дергается от раздражения. Он, со своими прямыми плечами и грязными волосами, зализанными назад с помощью набора каких-то лосьонов, качает головой и представляет:       — Это наши первокурсники. Набор задержали на неделю в связи… с опрелеленными событиями. И им не терпится познакомиться с «живой легендой», — произносит исключительно с определенным движением пальцев, подвергающих реплику сомнению.       — Очарован вами, — заявляет Сатору, и его слова даже ему лично кажутся натянутыми. Лицо держать не позволяет неожиданное и оттого более неприятное понимание: обычно экскурсии новеньким проводил вечно ответственный Гето. Так было в прошлом году, когда Юи и Нанами, еще такие зеленые, прошли мимо нормального университета, чтобы задержаться здесь — в месте, где самоубийства (иначе назвать этот самоотверженный поступок язык не поворачивается) происходят чаще, чем в лесах у подножия горы Фудзияма.       И вот так они забывают. Был человек или не было — всегда можно найти следующую марионетку. В характере Яги.       Годжо сжимает зубы до треска, но только Кенто замечает это. Он вообще ничего больше не говорит, но Годжо и без этого знает, насколько вчерашний первокурсник его ненавидит. Просто так, наверное. Или за мелкие подъебки, которые Годжо проделывает со всеми при первом знакомстве. Или за излишнюю откровенность. Или за шум — Кенто же настоящий тихушник.       Но сегодня Годжо что-то удерживает от возмущений. Может, собственные секреты, не позволяющие быть беспечным. Может, мешки под глазами Кенто. Такие же мешки он видит каждый день в зеркале и еще — на лице очередной жертвы магического колледжа, прожигающей молодость в дешевом мотеле на конце города в попытках избежать народного осуждения.       В чем-то они похожи. Нанами потерял друга уже как несколько месяцев, Годжо — с неделю. Но только у последнего есть возможность вернуть того с конца света.       Наверное, именно поэтому Годжо берет все в свои руки и говорит:       — Сваливайте отсюда скорее.       Потому что руководство, словно жадные до денег риелторы из фильмов ужасов, стремящиеся продать дом, где умерло несколько человек, никогда не упоминают о трагедиях, связанных со студентами, до их поступления. Обычно этого не требуется. Студенты либо принадлежат к какому-то древнему роду магов — вряд ли, если вы окажетесь здесь, у вас получится не встретить очередного Дзенина, — и их судьба определена с рождения, либо уже загнали себя в угол настолько, что привлекли руководство к своим личностям, не занесенным в базу. Говорят сами с собой. Видят демонов. Боятся засыпать сами, одни в кровати, потому что на этот раз чудовище действительно облюбовало место под ней, или кричат так истошно по ночам, что впору обращаться к экзорцистам.       Самый сумасшедший дом. Самые тесные стены.       Годжо и сам чувствует себя бредящим. Он снимает учтивую маску с лица и засовывает большие пальцы в карманы формы, придавая себе вид как можно более нахальный. Он не пытается быть вежливым. Никогда не пытается. Именно поэтому его любят только в начале, потому что слава о нем достигает других континентов. Все остальное время его гадкий характер портит все впечатление, и звездой обсуждений становится Гето.       Такой же красивый внешне и намного красивее — внутренне. Широкая спина, которая наверняка спрячет вас от любых демонов, будь они под кроватью или в вашей голове. Широкие плечи. Самая выглаженная форма, самая аккуратная прическа. Самые выверенные движения. Все — своими руками. Своими силами.       Весь он — просто Сугуру, когда Годжо — лишь Годжо. Имя когда-то знаменитого рода. Завидные гены.       — С чего бы вдруг? — возмущается одна из девушек. Она дует губы, потому что малолетка и в своей деревне вряд ли видела кого-то сродни Сатору. Наверное, раньше прокатывало с кем-то. Сейчас никто даже виду не подает, что заметил.       Годжо театрально закатывает глаза и, несмотря на отсутствие полной луны и костра, более подходящих для таких тем, заявляет:       — Я объясню. — За этим следует интригующая пауза и громогласное: — Вы все умрете здесь. Отсюда есть три дороги: вы доучитесь или уйдете по своей воле с какого-то курса и, абсолютно седые, — он без намека на улыбку показывает пальцем на свою голову, — будете работать в какой-нибудь душной конторе, потому что с нашим дипломом не устроишься в нормальное место, если оно не связано с изгнанием проклятий. Или проявите фантазию, прославитесь гадалками на весь интернет и станете выезжать по вызовам, а потом встретите кого-то, превосходящего вас по силе, и все равно умрете. Есть еще вариант: умереть сейчас. Возможно ли такое? Думаете, вас спасет директор или еще кто-то?       Лица абитуриентов вытягиваются и они, как листья на ветру, начинают дрожать. Перекидываются взглядами друг с другом.       Кенто подливает масла в огонь:       — Раз уж небезызвестный Годжо Сатору выдал всю подноготную, начнем экскурсию с морга. Наверняка не в последний раз туда зайдете.       К их чести стоит сказать, что сразу никто не убегает. Просто неуверенность сменяется небывалым испугом. Чисто-белые волосы Годжо играют не последнюю роль — лица «легенд» магического мира не увидишь ни в газетах, ни в интернете. Что должен пережить мальчик, чтобы поседеть?       Иди и смотри сам, как говорится.       — Мне тоже туда, подруга ожидает, — говорит Сатору, даже не пытаясь сделать фразу менее двусмысленной. — Так что давайте чуть позже. Пока можете осмотреть общежития, комнат тут много. Как думаете, почему они остаются пустыми?       Лгать не приходится. Магов немного, почти всех поистребляли несколько веков назад, и кровь, наделенная такими же проклятьями, что они ежедневно убивают, дает знать о себе не сразу. Если человек — грязнокровка, то, возможно, даже через несколько поколений. Если кровь чистая, оба родителя — такие же маги, то с вероятностью в девяносто девять процентов ты не будешь обделен дьявольскими дарами.       И, конечно, он почти не солгал о том, что студенты нередко умирают. Тот же Юи Хайбара, из-за которого у Кенто такие мешки под глазами.       Вышеупомянутый Кенто с благодарностью кивает. Его собственная социальная батарейка разряжена, чтобы выдерживать такие разговоры. Он поворачивается своей ровной спиной к Годжо и молча идет в направлении общежитий.       Девчонки, обхватывая себя руками, идут за ним следом. Только малахольный пацан остается. Он как-то неестественно выламывает руки и говорит:       — Люди, окружающие меня, и так умирают. Из-за меня погибло несколько человек. Поэтому… не то чтобы там для меня есть место.       Годжо понимает. В глазах, спрятанных за очками, — то же безразличие к собственной судьбе, что и у остальных его знакомых.       Он сглатывает, не желая продолжать разговор, но все равно добавляет:       — Думаешь, справишься?       В ответ — низкий поклон. Длинная темная челка закрывает обзор на лицо, усеянное прыщами, а очки чуть ли не спадают. Ребенок. Обычный ребенок. Такому сейчас учить уроки и получать тумаки от хулиганов. Но он собирается с силами и говорит:       — Под вашим руководством. Вы же не откажетесь от нас?       Ведь самые болезненные тумаки мы наносим себе лично. С помощью сомнений. С помощью неуверенности. С помощью неверных выборов. Иногда — сделанных в одиночестве, иногда — совместно с неправильным окружением.       — Боюсь, ты останешься единственным студентом своего года, — почесывает затылок Годжо, чувствуя себя неловко. — Моими усилиями. Как там тебя, кстати?       — Киетака Идзити. Ничего. — Он мнется, напуганный повышенным вниманием к себе больше, чем рассказом, но прежде, чем убежать, спрашивает: — А волосы правда седые?       Губы Годжо действительно теперь растягиваются в улыбке, и ямочки встают на свое законное место по своему желанию. Он мотает головой и прислоняет палец к губам. Мол, держи секрет за зубами.       Их теперь будет достаточно.              

***

             Здесь всегда холодно, но Годжо, погруженный в свои мысли, вспоминает об этом только в тот момент, когда заносит руку над дверью. От пальцев до локтя — сплошная гусиная кожа, и влажность, оставшаяся после тренировки, совсем не помогает согреться. Он обхватывает себя руками и уже без стука заходит в помещение.       Тут же съёживается.       Сцена — кадры нашумевших сериалов вроде «Клиники», которые Секо отказывается смотреть, оправдываясь тем, что на работе видит что-то поинтереснее. Накрытые простыней тела с намеками на человеческий силуэт разложены так, словно скоро вставать по звону будильника. Годжо начинает казаться, что кто-нибудь из них прямо сейчас восстанет, протягивая к нему загребущие руки, бледные-бледные, и схватит его прямо как в тех фильмах, которые они смотрели с Сугуру и Секо по выходным, когда не намечалось заданий.       Он вздыхает, погружаясь в воспоминания. Общежитие — благословение для многих детей, страдающих от чрезмерной родительской опеки. У Годжо, конечно, нет родителей, но нянек-дядек хватало, чтобы запрещать ему наслаждаться детством. Тренировки. Усиленные. С учителями, приглашенными с самых дальних земель, лишь бы подготовить очередного шестиглазого в роду Годжо к приключениям.       Ничуть не напрасные, конечно, но он все равно бы предпочел им мультфильмы по вечерам и ясли, где можно дергать девчонок за косички, на утро.       Секо находится на выходе из морга, сидящая по-турецки. В белом халате, бледная-бледная — мимикрия под человека, а на деле труп, восставший с кушетки, — с чуть отросшими волосами и своей неизменной сигаретой. Которая почти заканчивается. Годжо успевает вовремя, чтобы вынуть из пальцев, завернутых в перчатки, никотиновую палочку и бросить ее на землю, чтобы придавить ботиком.       — Надо же, — выдыхает Секо и без намека на эмоции вытаскивает следующую сигарету. — Чуть не обожглась.       И снова, лишь чиркнув зажигалкой, утыкается взглядом в соседнюю стену.       В этом все плюсы Секо: она никогда не задает ненужных вопросов. Если необходимо, ты расскажешь ей сам, и вы вместе найдете выход из затруднительного положения. Или она засмеет тебя — как карта ляжет.       Наверное, застань она его, стоящим над мертвым телом, то молча принесла бы лопату, а то и вовсе — посоветовала бы, как избавиться от трупа так, чтоб ни одна живая душа вопросов не задавала.       Для Гето — идеальный союзник. Всегда нейтральная позиция. Ни осуждения, ни одобрения.       Только вот курить ей теперь не с кем, и Годжо по старой дружбе все же составляет ей компанию. Запах курева он не жалует. Нежные даже к солнечному свету глаза от разъедающего аромата слезятся, и он принимает оборонительную позицию, усаживаясь как можно дальше и против ветра. Секо даже не замечает. Она тупо смотрит в одну точку, а пепел сыпется ей на колени.       Наверное, она держится только на никотине и пакетиках с кофе. Самых дешевых сигаретах. Самых дешевых пакетиках.       — Эй, — говорит Годжо, толкая ее.       Секо несколько раз моргает и поворачивает голову, вынимая изо рта сигарету. Вздыхает:       — Извиняй. Не спала уже несколько дней. Ты, наверное, проходил мимо трупов. Их привезли прямиком из той злоебучей деревни. Самые нормальные. Я еще никогда такого не видела. То есть… видела, конечно, но не в таком количестве.       Тошнота снова подкатывает к его горлу. Годжо прокашливается, не подавая виду. Перед глазами мелькает детский ботиночек, а потом — мягкая улыбка и пятно крови на щеке. Интересно, кому она принадлежала? Мужчине, женщине?       Имеет ли это хоть какое-то значение?       — Тебе стоит отдохнуть, — не найдя других слов, говорит он. — Не стоит оно того.       С минуту они молчат, больше погруженные в собственные проблемы. Годжо неожиданно вспоминает, что связующим звеном между ними действительно был Гето. Он познакомился с Секо первым, приехав в общежитие раньше всех. Годжо как обычно — опоздал. Сильно. Ему было страшно выезжать за пределы дома, который он изредка покидал до этого.       Стандартная дружба втроем. Уровень доверия к одному человеку перевешивает уровень доверия к другому.       Только теперь им нужно собраться и пережить это вместе. Без поддержки связующего. Как там в поговорке, какое дерево ветер валит?       Одинокое, конечно.       — Я собрался переехать в собственную квартиру, знаешь, — внезапно говорит он. — Буду редко появляться здесь. В центре Токио, район престижный. Баров куча, клубов. Проклятий в таких местах не так уж и много, потому что зачистки проводятся регулярно. Если надо, могу и тебя устроить…       Секо тихо смеется. Оно и понятно.       Колледж — дополнительная защита, потому что в его стенах можно не беспокоиться хотя бы об обезумевших магах.       В колледже — морг, где проходит ее основная работа.       Годжо понимает глупость предложения и снова замолкает. Он не догадывается, что Секо смеется не над этим. Она неожиданно говорит:       — Идиоты.       Она неожиданно говорит:       — Плана нет. Все уже поняли это. Почаще исчезай по ночам и не скрывай свои следы.       Она неожиданно говорит:       — Он там… в порядке?       Годжо нелепо открывает рот и оглядывается по сторонам, проверяя, не слышал ли их кто-то. Не то чтобы он верил, что никто не замечает за ним странных замашек. По ночам куда-то исчезает, когда колледж на ушах стоит. Ни с кем не разговаривает.       Этот разговор между ними — первый за последние две недели.       Слишком много упущений. Ни одного свидетеля. Ни одного человека, способного замолвить за него доброе слово.       Годжо качает головой и, справившись с шоком, отвечает:       — Не жалуется. Я оставляю ему еду и что-нибудь для досуга. Не уверен, что он покидает комнату, но прислуга там тоже есть.       Улыбка Секо становится еще более таинственной, будто она знает что-то.       — Как он оправдал себя?       — Никак, — Годжо вскидывает руки. — Молчит. Спит постоянно. Или притворяется, что спит. Ничего не понимаю. Может, тебе тоже стоит прийти?       Идея приходит к нему внезапно и кажется неплохой. Секо наверняка знает что-нибудь и в сфере психиатрии, ее помощь пригодится здесь больше. Только она отрицательно мотает головой и смотрит на Годжо так, словно он — самое недоразвитое существо на свете.       — Он ведь к тебе пришел. Если бы была нужна я, пришел бы ко мне. В ту ночь я работала. Думаешь, сдала бы?       Годжо не отвечает. Вопрос остается нераскрытым. Ему становится стыдно, что он собирался переложить свой груз на плечи кого-то другого. Такие хрупкие плечи.       Поэтому он медленно поднимается с колен и проходит к двери. Чуть подумав, разворачивается и ищет глазами запасной выход. Мимо трупов пройти заново не позволяет что-то.       Может, вина.       Может, совесть.       — Ты… — он трет глаза, прежде чем исчезнуть из ее поля зрения. — Поспи сегодня. Пожалуйста.       Секо поджимает сухие губы и бросает в ответ:       — А ты будь аккуратнее. И если что… приходите ко мне. Я помогу.       Ведь бездействие — тоже преступление, а Годжо — соучастник. А, значит, тоже виновен. Как бы часто он ни закрывал глаза на это.       Свои могущественные глаза.       Которые не видят ничего, кроме того, что он хочет видеть.              

***

             Сегодня тот день.       День, когда Сатору вылезает из-под уютного одеяла и покидает территорию колледжа, чтобы вызвать такси до центра Токио. Потом — остановиться возле огромного универмага, чтобы запастить едой вперед на неделю. Пешком, нагроможденный пакетами, пройти пару кварталов, чтобы вызвать новое такси, которое довезет его до конца города. И уже оттуда пешком дойти до мотеля, где его знают уже в лицо.       Он почти ничего не делает, чтобы замести следы. Благополучно проходит первая неделя, вторая. Руководство не подает тревоги, дело, казалось бы, замяли.       Но Годжо понимает, что главный пиздец их ждет впереди.       Он понимает это, поднимаясь на лифте, исписанном оскорблениями, именами. Проходя мимо номеров с шатающимися дверьми. Слушая чужие разговоры, крики, драки. Наступая на мелкие тщедушные проклятья, шатающиеся по коридорам в поисках жертвы, на которой можно повиснуть.       И смотря в черные-черные глаза Гето Сугуру, ожидающего его.       На этот раз он не спит. Прислоненный к стене возле двери, не держит осанку. Волосы — распущенные и грязные. Футболка — вся в пятнах. Взгляд замыленный, словно он находится в каком-то другом месте, а не с ним.       Где-то далеко, еще в длинных коридорах колледжа.       Где-то далеко, в окружении семьи, еще ничего не зная о проклятиях.       Годжо бросает сумки, заходя в коридор, и начинает рыться в рюкзаке. В него он положил несколько сменных одежд для Гето и уж точно — не дешевую пачку сигарет, которую находит первым делом. На ней даже нет марки. Но глаза Гето становятся менее мертвыми, когда он протягивает длинные белые пальцы, чтобы вырвать ее из чужой руки.       С каждым затягом становится чуть легче. Как будто отматываешь время на минуту назад. По факту — отнимаешь из не такой уж длинной жалкой жизни столько же. По одной минуте.       Годжо смотрит на эту сцену, пока сигарета не заканчивается. Потом — хватает руку, потянувшуюся за следующей, и тянет Гето к балкону, расположенному прямо над городской свалкой.       — Ты опять ничего не ел?       Гето нелепо тыкает сигарету себе в лицо, все время промахиваясь. Его скулы кажутся чуть острее. Ребра, спрятанные под растянутой грязной футболкой, определенно выпирают. Ноги, скрытые лишь боксерами, пугают костлявыми коленями.       Он не отвечает на вопрос. Движения механические. Отправь в тюрьму — пойдет. Нападешь — позволит убить себя.       Может быть, даже добивается этого.       Годжо выдыхает. Его глаза слезятся то ли от никотина, то ли от бессилья, и он снимает с носа очки, протирая их. Вид с балкона теперь ничем не ограничен, и об этом можно только пожалеть. Так отвратительно. Так уродливо. Как последние две недели, или черт знает сколько. Как состояние Гето.       Он облизывает губы и вдруг, словно сам с собой, говорит:       — Ты же… такой идеальный. — Лицо Сугуру приходит в движение. Тонкие брови поднимаются вверх, словно спрашивая. Годжо, замечая это, добавляет: — Такой идеальный… Мне так нравилось в тебе это.       Гето не согласен. У него нет чуть ли не королевской родословной, и сам он — едва ли благородный человек. Самый обычный японец из самой обычной семьи. Семьи, где знать не знают о том, что такое проклятие. Семьи, которая считает, что он прожигает дни в закрытой школе для трудных подростков. Семьи, которая понятия не имеет, что он убил.       Тем более — сколько.       Не дождавшись ответа, Годжо говорит:       — Почему ты это совершил?       Так много «это». Так много указаний. Потому что не хочется называть вещи своими именами.       Убил.       Лишил жизни.       Сугуру внезапно закрывает лицо руками. Пепел с недокуренной сигареты падает прямо на его босые ноги. Он издает продолжительный стон как самый уставший в мире человек. А потом говорит хрипло-хрипло, так, словно не говорил вечность:       — Я покажу тебе. Только… только перестань говорить. Перестань напоминать. Давай представим, что ничего не было. Хотя бы на мгновенье.       — Но...       И — навылет:       — Пожалуйста, Сатору.       Он тушит сигарету, кидая ее с балкона, понимая, что она все равно попадет прямиком в мусорный бак. С этого места можно скинуть труп — утром машина выгрузит его на всеобщую свалку, и никто об этом не узнает. Наверное, именно из-за этого: внешнего вида Гето, обстановки номера, доводящего до слез запаха свалки и дешевых сигарет, Годжо не удается забыть обо всем сразу.       Но он пытается.       Закрывает глаза.       Выдыхает.       Когда он открывает их, Гето делает несколько несмелых шагов вперед и падает к нему в объятия. При близком контакте можно ощутить, насколько он потерял в весе.       Но Годжо ловит. Как всегда. Проводит по широкой спине ладонями, вырисовывая такие вещи, от которых губы Сугуру растягиваются в улыбке. Самой нежной.       И вечер — самый обычный. Каких у них было много. Почти бесконечность.       Пусть только на этот раз он не заканчивается.       Никогда не заканчивается.