Слоновье кладбище

             В дешевом мотеле, в котором всегда прокатывает поддельный паспорт, где семнадцатилетнему Годжо Сатору двадцать три года и зовут его Сато Насаи, всего две комнаты. Одна отведена под гостевой зал, и ее площадь составляет около четырнадцати метров. В соответствии с этим в ней помещаются только старый диван, покрытый пятнами разного происхождения, и телевизор квадратной формы, наверняка заставший эпоху Сёва.       Годжо усаживается на диван, закидывая одну ногу на другую. Со стороны выглядит он расслабленно. На деле его отвлекают жевательная резинка, кем-то использованная и прилипшая к его чисто-белой футболке, шум, доносящийся из соседних комнат, и затхлый запах помойки, расположенной прямо под их балконом. Обстановка не располагает к отдыху, и Годжо, так и не отоспавшийся после задания, потирает веки кончиками пальцев, раздумывая.       Сквозь веки — его плоть и кровь — вид у комнаты ярко-красный. Очков определенно не хватает, но они, как и его седые волосы, такие редкие для Японии, привлекут ненужное им внимание в пасмурный день.       Годжо вздыхает. Его живот, непривыкший к отсутствию пищи, издает жуткие звуки уже второй час подряд. Организм, лишенный сна, так и норовит подвести его, вынудив уснуть на диване, на котором жевательная резинка не первой свежести — определенно меньшее из зол.       Из комнаты сверху кто-то громко стонет. Голос женский. Скрип кровати вторит ее писку, что-то тяжелое падает на пол, и Годжо готов поставить деньги, которых у него немеренно, на то, что это тяжелое и есть парочка в процессе соития. В конце концов в этот мотель попадают только загнанные в угол. Муж, изменяющий жене с молоденькой секретаршей. Или проституткой — как более подходящий вариант. Наркоман, закрывшийся в самом отдаленном номере и собирающийся вколоть себе убойную дозу, чтобы через сутки его завонявшийся труп нашли сотрудники и, уже ничему не удивляющиеся, вызвали скорую помощь, которая никогда сюда не доезжает. Женщины и мужчины низкой социальной ответственности. Подростки, сбежавшие из дома. Убийцы.       Убийцы. Годжо одним движением губ повторяет.       Его голова начинает кружиться, и он потирает пальцами височную часть.       В дешевом мотеле две комнаты. Вторая включает в себя только футон, такой же залежавшийся, в пятнах большего, чем на диване, размера, из-за чего Годжо пришлось накрывать его найденной персоналом простыней, лишь бы не занести через открытые раны человека, собирающегося спать на нем, лишние микробы.       И на этой простыне возлегает Гето. С растрепанными волосами, мокрыми от пота после тяжелого сна, почти чистый — душой и телом. Ванну они успели принять еще в общежитии. Годжо никогда не забудет, как ошметки крови и плоти с каждой струей из душа окрашивали воду в грязно-красный цвет. Воронкой их затаскивало в канализацию, а Гето, уткнувшийся в свои отчего-то слишком острые колени, абсолютно голый, наблюдал за этим.       Он не был ранен. Пара царапин как от ногтей, словно кто-то долго-долго тянул его за руку.       Его трясло. Его длинные темные волосы шли вниз по спине, меж лопатками.       Годжо лишь спустя десять минут заметил, что вода холодная. Он тупо направлял ее в разные места, стараясь смыть основную кровавую массу с тела Гето. Тот покрылся гусиной кожей и начал трястись, но не сказал ничего против. Никто, конечно, не возьмется утверждать, что ему было не совсем все равно на это.       О чем он думал?       Нет, правда, о чем он думал, когда выпускал своих демонов?       Следующий вздох еще более протяжный. Годжо начинает постукивать ногой в такт скрипа кровати сверху. У них номер наверняка подороже, раз спят на чем-то лучше футона. Лишний шум возбуждает. Ведь так не хочется быть замеченным кем-то вне спальни, но здесь, в дешевом мотеле на окраине Токио, можно позволить себе выйти за рамки.       Японцы же почти никогда за них не выходят. Общество стыда.       Внутри — самое дрянное общество.       Через пять минут голоса замолкают. Годжо наворачивает восьмой по счету круг вокруг дивана. Сидеть на месте и думать у него не получается. Шторы занавешены, и он их отодвигает, чтобы выглянуть в окно и не заметить ничего привлекательного. В этих районах проклятий всегда больше. Они мелкие, и оттого их сложнее поймать. Годжо никогда не убивал за раз столько, сколько пришлось убить, войдя в этот номер. Сугуру ему не помогал. Он стоял за спиной, все еще тихий и ошарашенный, с одной сумкой в руках, в которую пришлось запихнуть все самое необходимое.       Две щетки. Мыло. Еда, которой хватит на неделю их отсутствия. Одна сменная обувь, самая легкая. Пара футболок, рубашка, штаны.       Годжо, конечно, не дурак, чтобы после такой шумихи лично выносить вещи Гето из комнаты. Он и из своего ничего не взял, кроме формы. Потому что понятия не имеет, сколько придется скрываться и стоит ли. Потому что не хочет, чтобы кто-то связал его задержку на задании с всеобщей трагедией, произошедшей где-то в Киото.       Он даже масштабов оценить не может. Не может предположить сроки, которые придется отбыть Сугуру за превышение полномочий. У шаманов другие законы. Там, где обычному человеку могут приписать смягчающие обстоятельства, шаману накинут лет пять минимум.       И Сугуру молчит как рыба, ничем не помогая.       Сатору запускает пальцы в волосы, наблюдая за рождением и смертью проклятий, расположенных в этом районе. Вздохнуть нельзя свободно, ни одного островка, где не будет искаженного. Как в Хиросиме. Как от взрыва ядерной бомбы, которая разрывает мышечные ткани. Как последствие, ощущающееся хуже, чем смерть. Мгновенная.       Сатору плотнее задергивает шторы, не желая смотреть на всеобщее разложение, чтобы самому не заразиться. Он лично для себя решает, что здесь ненадолго. Гето защищался. Он не умеет по-другому. Гето защищался и перебил несколько неприятных мужиков, пусть и до смерти. Они все равно бы встретили костлявую в каком-нибудь переулке, в собственной рвоте, совсем не благородно. Они все равно бы…       Ладно.       Хватит.       Сатору усаживается на диван, уже не обращая внимания на пятна. Левой рукой он нащупывает пульт от телевизора и включает его. Только федеральные каналы, и те — с помехами. На новостном женщина, слегка запыхавшаяся, красивая до оскомины в своем обтягивающем платье и с микрофоном, на фоне серого неба заявляет:       — Вопиющая катастрофа.       Хиросима. Нагасаки. Сатору дополняет, желая услышать что-то из этого. Взрыв произошел много лет назад, сегодня годовщина. Сроки ведь подходящие? Выдержим же минуту молчания. Всего минуту. Чтобы Сатору мог прийти в себя. Чтобы Гето немного отдохнул и наконец перестал смотреть на него пустыми черными глазами.       Но через мгновение она, слишком яркая и равнодушная для конкретно этой новости, продолжает:       — Вопиющая катастрофа произошла на окраине префектуры Киото. Непрекращающиеся пожары. Многочисленные жертвы, которые мы можем увидеть даже с этого расстояния. Войти в деревню возможности не имеем…       На фоне — серое небо и всполохи пламени. Небо серое из-за дыма, Сатору неожиданно понимает. Территория огорождена многим дальше масштабов пожара, и, вероятно, в этом замешаны шаманы. Они всегда приезжают, чтобы не обострить ситуацию появлением новых, сильных из-за людского страха, проклятий. В полицейской форме, занимающие места самые высокопоставленные. Среди пожарных. Среди добровольцев, вызвавшихся выводить выживших в места, куда более безопасные. Таких не найти, правда, если ты слеп. Если ты не видишь самое очевидное — севшее тебе на шею проклятье.       Удивительно то, что рабочих там мало, и только пару лиц Сатору узнает в прерывистых кадрах, следующих за берущим за живое монологом, произнесенным ртом с ярко-красной помадой.       Потому что они знают, что спасать некого. Потому что они знают, что разорванные на части тела, которых доедает что-то, невидимое обычному глазу, нельзя оправдать ни одним стихийным бедствием, ни одной группой маньяков или террористов.       Достаточно одного молодого сильного мага, который вполне может организовать армию, превышающую киотскую.       Армию, состоящую из сплошных проклятий.       Армию, которая вполне могла бы перебить на войне вражескую сторону, но почему-то принялась за мирных гражданских.       Почему?       Годжо снова задается этим вопросом. Он выключает телевизор и в несколько шагов оказывается возле единственного футона в номере. Гето лежит на спине, и волосы облепляют его лицо. Выглядит он как самый беспечный ребенок. Скажи «нет» бессоннице. Скажи «нет» обязательствам. Спи себе спокойно.       Его рот приоткрыт, и можно услышать шумные выдохи-вдохи. Годжо подстраивается. Становится чуть спокойнее.       Только чуть-чуть. Потому что Гето в его поле зрения и вряд ли совершит что-то еще, способное уронить его в глазах социума. Потому что Годжо еще не получил ответа на, казалось бы, самые очевидные вопросы, и сам осознает, что просто оттягивает.       Потому что придется притвориться, чтобы узнать больше.       В конце концов кто еще способен спасти прекрасного рыцаря с самыми нравственными помыслами от злого общества, неправильно его понявшего?       Только Сатору.       Всегда только Сатору.              

***

             Столько крови. Запах знакомый. Именно его Годжо слышал, когда кто-то тихо стучал в его дверь. Именно его слышал, когда спешно отмывал испачканную в крови ванну.       О, сколько крови.       Он замирает, никем не замеченный, не находя в себе силы переступить через ограждение. Учитывая способность к телепортации, Годжо оказался бы здесь через две минуты, но по какой-то причине он решил добраться сюда на такси. Он не отрицает, конечно, что просто растягивает время. В ожидании, что кто-нибудь постарше и посильнее придет на помощь.       Помощь действительно приходит. Внезапно. Чья-то тяжелая рука приземляется на его плечо, и голос, ничуть не знакомый, говорит:       — Малыш, здесь нельзя находиться. Иди-ка домой.       Годжо сглатывает и мотает головой. Ему почти интересно сыграть ребенка, который прежде не видел такую бойню. Он, конечно, не видел, потому что никогда не убивал настолько большое количество людей, но к зрелищу привык. Как в самом высокорейтинговом хорроре. Трава потеряла цвет, став красной. Клочья волос, части тела — ноги, руки, — оторванные от туловища в спешке. Горстки пепла. Все, что осталось от приличного населения.       При въезде в деревню висела табличка, заявляющая, что количество людей, проживающих в данной местности, по последним социологическим подсчетам, приравнивается к двум сотням.       Жертв, конечно, все еще подсчитывают, но навскидку — сотня здесь наберется.       Многим больше сотни.       Годжо закрывает глаза, стараясь стереть картинку из памяти. Сквозь веки — его плоть и кровь — пейзаж ярко-красный. Разницы с реальностью не наблюдается, и он снова распахивает глаза, рассматривая.       Пиздец.       Глобальный.       Он, вечно готовый к разговорам, со своим подвешенным языком, впервые не находит, что сказать, чтобы гражданский оставил его в покое. Вывод о том, что сзади — именно гражданский, он делает не глядя. Проклятой энергии ни на пинту не ощущается. Он слеп, как и большая часть Японии.       Наверное, они бы так и остались стоять, пока Годжо — затерявшегося подростка — не увезли бы в участок, если бы не раздался привычно-уставший:       — Оставьте. Мальчик со мной.       Широкая тень проявляется рядом с Сатору, сбивая с толку проклятой энергией. Он может сделать очередной вывод: Яга разочарован. В себе, потому что ничего не заметил, или в ком-то другом? Ведь не найдется шамана, способного совершить такое в ограниченные сроки. Это может быть Годжо — сильнейший из магов. Он потерял контроль и, воспользовавшись глазами, превратил в пепелище небольшую для его способностей местность.       Это может быть кто-то другой.       Но Яга знает: Гето виновен. Это он направил его сюда в одиночку. Это он испытывает себя на прочность, не смыкая глаз уже вторую ночь.       Груз вины как камень на шее утопленника.       Только не ясно еще, тонет ли только Яга.       Гражданский кивает и исчезает за ограждением. Хер знает, кем представился Яга, но, очевидно, какой-то важной шишкой, раз к нему прислушались беспрекословно, без пререканий. Нельзя отметать тот факт, что из-за роста и какой-то личной внутренней силы воздействовать на людей он может без особых усилий.       Годжо может прочувствовать на себе. Эта тяжесть. Ни одной мышцей тела Яга не выдает подозрения, просто идет рядом, обходя останки, брошенные на перепутье. Годжо — шаг в шаг за ним, уже по протоптанному пути.       — Я только вернулся, только узнал, — говорит он почти правдоподобно. Истинные эмоции скрыть помогает детский ботиночек, найденный цепкими голубыми глазами, которые видят так много, почти все, кроме необходимого, на дороге. Годжо замирает от шока. — Почему… это произошло? Что случилось здесь?       Все — на одном дыхании.       Несколько мужиков, которые и так встретят костлявую в переулке. В собственной рвоте. Ничего страшного. Ничего, за что его друга действительно посадят.       Годжо повторяет про себя эти слова, чтобы сравнить с реальностью. В таких вещах даже с учетом его богатства ни один адвокат не поможет. Ни один адвокат, пусть даже в мире магов, таком неизученном. Ни один нормальный человек это не оправдает.       Но Годжо пытается. Он действительно чувствует себя ненормальным. Идея вернуться в мотель, самый дешевый, заполняет всю его голову. Вернуться, чтобы убедиться, что человек, близкий ему, на это не способен. Вернуться, чтобы расправиться своими руками и не позволить судьям, которые на свои грехи глаза закрывают, наказывать своего единственного друга.       За то, что он совершил.       Правда.       Годжо признает: он действительно совершил это.       — Причины предстоит выяснить. Рад, что ты вернулся. Живой и здоровый, — Яга заостряет внимание на последнем слове. Он останавливается возле ветхого дома, почти разваливающегося, и складывает руки за спиной. — Ты сам… ничего не слышал об этом?       — Я ведь уже сказал, что…       — Нет, — резко перебивает Яга, — до инцидента. До убийства. Были ли у Гето приступы раньше? Причины у него были?       Пахнет грозой. Годжо чувствует этот вкус на корне языка. Вязкий. Непривычный. Как сожаление.       Как вина.       Потому что Годжо, кажется, не знает.       Они стали общаться меньше. Они становились сильнее и все чаще отправлялись на задания без компании. После смерти Фушигуро и Рико ему и самому хотелось забыться. Нашел проклятье, уничтожил. Уничтожил, нашел новое проклятье. Это был бесконечный круговорот, конца и края которому не было видно.       А скулы Сугуру становились все острее. Он уже не собирал волосы. Его уши были закрыты темными прядями, ставшими лишь длиннее, словно он не желал слышать о том, что происходит вокруг него.       Мешки под его глазами. Пустой взгляд.       Этот перелом… произошел в этот момент, в этой самой деревне?       Или многим раньше?       — Я не знаю, — честно для себя самого признается Годжо. — К сожалению, я не знаю. Не понимаю. Почему это произошло?       Почему это произошло?       Почему это произошло?       Мелкая дрожь начинает бить его изнутри. В начале. Потом она переходит на руки и пальцы, и Яга, смотря сквозь свои темные-темные очки, замечает это. Его глаза говорят о недоверии. Голос — об обратном:       — Не переживай так, мы все понимаем. В конце концов, кто мог ожидать от настолько исполнительного ученика взрыва таких размеров? Гето был одинок. Гето… — он переваливает это имя на языке, словно кислую конфету. — Не изучен. Возможно, не стоило его вызволять из обычного общества, лишать родительской опеки. Я отца не заменю. К сожалению.       Его тирада похожа на откровение, но Годжо понимает — они оба сегодня сказали слишком мало, чтобы помочь следствию.       И некоторые ошибки уже не исправить. Остается только чувствовать вину. Годжо и ощущает ее. Прямо на языке. Он уверен, что у Яги во рту тот же привкус. Он доказывает это, переминая свои полные губы и протягивая палец в направлении двери.       — В этом доме находился Гето, когда впервые выпустил проклятье. Этакий эпицентр. Я все пытался понять причину. И, знаешь, там была клетка. Она обуглилась, кто-то изрядно погрыз ее. Кто в ней сидел? Кто-то важный? Может ли это оправдать Гето, если узнать правду?       Причина — следствие.       Которое нельзя оправдать ни в мире магов, ни на Земле. Годжо так и говорит, внутренне соглашаясь.       Яга кивает. Он еще не решил, согласен ли с этим.       У него в планах лишь первый шаг: найти Гето.              

***

             Но только один из них возвращается в дешевый мотель сегодня вечером.       Годжо поднимается по лестнице, которая скрипит под его ногами. Почти не замечает стоны, доносящиеся из-за дверей. Запах помоев. Запах секса. Ничто из этого не может вывести застоявшийся, затхлый… солоноватый, словно от слез. Как кровь — ржавый.       Годжо запирает за собой дверь.       Он прекрасно понимает, что Яга ему не поверил. Если возвращаться так бестолково, на Гето выйдут уже сегодня вечером. Только вот на его поимку влияет несколько вещей. Во-первых, Яга чувствует вину за это. Во-вторых…       Годжо ни капли не разочарован.       Он поднимается в единственную спальню в номере, опускается на колени, и вот так, в своей теперь замызганной — как честь некоторых — белой футболке укладывается на футон, ложась на спину. Взгляд — наверх. В заплеванный потолок. В будущее, которого нет.       Чужое дыхание становится прерывистым. Сугуру елозит на своей жесткой подушке.       Годжо понятия не имеет, знает ли он, догадывается ли, где пропадал его лучший друг, вставал ли Гето, находящийся в состоянии аффекта, с постели, но выводы сделаны.       Той страшной ночью он пришел к нему.       Им теперь и расхлебывать.       Вместе.       Принц, правда, еще не знает, что рыцарь потерял свои нравственные принципы, заперев их в той самой клетке, где когда-то находились две девочки, самые неповинные в этой истории.       Принц не знает, что рыцарь давным-давно не спит, напряженный, в ожидании удара со спины, и своему принцу вовсе не верит.       Годжо перекатывается на бок и подкладывает руку под голову. Мысли в голове затихают немного. Вторую руку он кладет на живот Гето, повернутого к нему спиной. Запах крови стирается из памяти, заменяясь другим, более свежим, и Годжо действительно становится легче. Есть только шампунь, фирменный, и какой-то свой, личный аромат, доносящийся от волос. Есть запах тела, живого и крепкого.       И нет ничего важнее.