Слоновье кладбище

             Сугуру появляется на рассвете, в пять часов утра, и Годжо, до этого момента считавший себя жаворонком, в течение двенадцати шагов, которых хватает ему, чтобы дойти от кровати до порога, проклинает и себя, настолько чувствительного к внешним звукам, и незванного гостя, несмотря на очевидную бесполезность проклятия. Магов не проклинают — они не дают на это реакции, что нельзя сказать об обычных людях.       Тем более — бессмысленно проклинать себя, сильнейшего мага, и лучшего друга сильнейшего мага, ни в чем ему не уступающего.       На то, чтобы дойти до двери, Годжо достаточно десяти секунд. Еще две он тратит на то, чтобы оглядеть себя — не хотелось бы встречать гостей в одних трусах или вообще без них. Пару мгновений он, едва продравший глаза, потирает лицо и легонько хлопает себя по щекам, чтобы в конце концов потянуть руку к двери…       И остановиться.       Годжо, сильнейшего мага своего времени, который видит как минимум на мгновенье вперед, словно пронзает молния. Длинные пальцы, наэлектризованные, едва ли не дрожа, останавливаются в миллиметре от дверной ручки. Первое, что привлекает его внимание, — это запах. Он так и пронзает обостренные органы чувств: солоноватый, словно от слез, горький из-за утраты.       Как кровь — ржавый.       Пахнет так, что дышать невозможно. Годжо и не дышит. Он, особенно чувствительный к свету и запахам, пытается прокрутить в голове варианты того, в каком состоянии может находиться Сугуру, стоящий на пороге его комнаты. Благо, младшие курсы разъехались по домам, и в ближайших комнатах не найдется ни одного свидетеля, заставшего его друга в подавленном состоянии. Годжо — единственный, кто не уехал, так как недавно прибыл с тяжелого одиночного задания. В последнее время их было много. Сплошные: нашел проклятье, уничтожил. Уничтожил — нашел новое проклятье. Бесконечность не отпускала, никто не мог к нему прикоснуться, но проклятья умирали и возрождались, никогда по-настоящему не исчезая.       С первого стука в дверь проходит ровно тридцать секунд, и этого хватает, чтобы ночной гость попятился, очевидно сомневаясь в своем решении посетить сильнейшего мага своего поколения. Годжо, способный заметить это сквозь стены, больше не дает себе времени на раздумья. Он наконец вдыхает пропитанный ржавчиной воздух и распахивает дверь.       И вновь — бестолково открыв рот, замирает.       Запах крови здесь гуще, и можно заметить причину — Сугуру ранен. Его белая приталенная рубашка прилипла к груди и торсу, и ткань, топорщась, акцентировала внимание на том, насколько часто он делал выдохи-вдохи. Складывалось ощущение, что он бежал как минимум последние пятнадцать минут быстро, без остановки. Широкие штаны-бананы облепили бедра, и Годжо, кажется, впервые ощутил, насколько его друг по сравнению с ним мал. Из-за мешковатой одежды трудно понять, но Гето за лето не вырос ни на дюйм, когда Годжо уже превосходил шесть футов.       Годжо колеблется, едва отрываясь от чужой напряженной фигуры, чтобы поднять вверх глаза. На удивление, это еще больше пугает. Мягкая улыбка — такая нервная, но знакомая. Пятно крови на щеке. Пустой взгляд. Сугуру успел отойти от порога на пару шагов, но это не мешает, ничуть не мешает прорезать тишину одновременно громким и тихим:       — Я убил их, Сатору. Я ничуть не лучше. Я мразь.       — Эта вонь… — невпопад отвечает Сатору, до которого слова долетают с небольшим опозданием, словно он пьяный. — Эта кровь… твоя?       Сугуру отрицательно мотает головой. Настолько медленно, что Сатору успевает вдохнуть ржавый воздух еще раз пять — или же его дыхание участилось настолько, что движение Сугуру кажется до невозможного медленным, мягким. Они стоят так, смотря друг на друга, еще с десять секунд.       А потом Сугуру сдается, делает чавкающий из-за пропитавшей ботинок крови шаг вперед и падает к нему на руки.       Годжо ловит. Всегда. Сжимает налитые мыщцами плечи, трет чужую спину и руки, специально касаясь мест, где рукава закатаны и где оголена кожа, словно успокаивая. Только еще непонятно кого: себя или Сугуру, в голове которого поселилось проклятье хуже тех, что они убивали, проклятье, которое убить невозможно.       Взваливая друга себе на плечо, Сатору оглядывается по сторонам и проталкивается в комнату. Движения неловкие: одной рукой прижать к своей груди Сугуру, другой — закрыть дверь на два замка, чтобы ни одна душа не побеспокоила их за то время, пока Сатору сам не разберется в ситуации. Взломать ее, правда, можно на раз-два, но этого хватит, чтобы он использовал телепортацию, и они оказались где-нибудь далеко. Может быть, в родовом поместье, таком пустом и одиноком после смерти родителей Годжо, может быть, на берегу моря, таком молчаливом и чистом, таком желанном.       Мысль становится осязаемой, а у Годжо двоится перед глазами. Вид на море смешивается с запахом крови, и он наконец вспоминает, что необходимо действовать быстро, пока на грязь, которую Сугуру наверняка оставил за собой, не среагировал Яга. Если происшествие случилось в публичном месте, если случилось так, как оно бывает, когда Сугуру призывает проклятие, — дело дрянь.       У них на выяснение причин и продумывание плана часа два. Должно хватить, чтобы собрать чемоданы. Должно хватить, чтобы пересечь границу. Чтобы разочароваться в друг друге окончательно. Чтобы расстаться.       Годжо смаргивает белую пелену со своих чувствительных глаз и начинает тащить потяжелевшее из-за впитавшейся крови тело в сторону ванной. Медлить некогда. Только верить.       И молиться.       Господи, только молиться.