snake without head

      Раздается щелчок ключа в замочной скважине, и темная дубовая дверь плавно открывается. Саймон шагает внутрь первым, пропадает во мраке помещения, и Джон колеблется перед тем, как тоже ступить вперед. Стягивает ботинки и оставляет их там же, где обнаружил обувь лейтенанта. Тот уже скрылся в одной из комнат, и где сейчас он ходит — остается только гадать.       Джон чувствует неловкость, будто находится не в своей тарелке. Тут темно, Саймон так и не включил свет, а плотно затянутые шторы ситуацию лучше не делали. Да и дом немаленький, изнутри кажется еще больше, чем выглядел снаружи. Еще здесь холодно. По ощущениям даже на улице было теплее, чем здесь, и от этого странная аура дома становится еще необычнее.       Раздался неожиданный щелчок где-то позади, и в глаза ударила яркая вспышка света, отчего Джон прищурил глаза, привыкая к освещению. В комнату наконец вернулся Саймон, в руках он держал небольшую коробку.       — Присаживайся, не стесняйся, — указывает рукой на неподалеку стоящий диван, обитый черным флоком.       Джон еле заметно кивает, в несколько шагов преодолевает это короткое расстояние и усаживается на край. На него последний раз устремился взгляд карих глаз. Саймон следует чужому примеру, садится неподалеку, опускает коробку на небольшой кофейный стол, что-то ищет там, сопровождая свои действия тихим шуршанием.       Джон не смотрит на него. Почему-то все еще чувствует себя некомфортно, не может расслабиться, и не понятно, то ли проблема в неуютном доме, стены которого будто давят со всех сторон, то ли его просто взял мандраж, что лейтенант позволил увидеть свой дом. Он хочет что-то сказать, разбавить неловкое молчание глупой шуткой, но как назло на уме нет ни одной. Вместо этого бегло осматривает помещение.       Стены комнаты, как и в прихожей, покрашены светло-серой краской. На самых далеких полках в другом углу комнаты стоят какие-то фигурки. Это немного забавляет, и Джон усмехается где-то у себя в мыслях на тот факт, что лейтенант Саймон Райли собирает фигурки. Где-то внутри появляется желание подойти и рассмотреть их получше, но он оставляет эту затею на потом. Что еще бросается в глаза — на стенах нет ни единой фотографии. Ни на тумбе, что стоит возле стены, ни на полке. Джон и сам не любил делать из своего дома галерею, но две-три фотографии в рамке себе позволял. В прихожей стоит темный шкаф, который ранее успешно слился с темнотой. Складывается ощущение, что в этом доме совсем никто не живет, выглядит так, будто он выставляется на продажу и поэтому имеет максимально презентабельный вид. Мысль о том, что лейтенант живет на работе только подтверждается, и Джон на этот раз не может сдержать легкую улыбку.       — Откинь голову назад, — неожиданно раздается низкий голос совсем рядом, заставляет вздрогнуть.       В руке Саймон сжимает тюбик с какой-то мазью, и Джон с непониманием смотрит на него.       — Мазь, чтобы убрать боль и отек от синяков, — ждет, и тот кивает, откидывает голову набок, давая доступ к отметинам на шее.       — Да я и сам мог бы это сделать, — вздрагивает, опять чувствует неловкость, когда пальцы с холодной мазью касаются покрасневшей кожи, что уже начинала отливать фиолетовым оттенком.       Саймон так ничего и не отвечает, молча продолжает растирать вязкое содержимое тюбика. Джон смотрит на его лицо. Брови нахмуренны от того, как он сосредоточен, между ними появилась морщинка. Возможно, тот прикусил губу или щеку, но это сложно сказать наверняка из-за маски. Где-то глубоко внутри загорается огонек надежды, что, может быть, хотя бы в своем доме лейтенант вскоре снимет маску или хотя бы приспустит ее чуть ниже, позволит рассмотреть хоть какую-то ранее скрытую часть лица. Джон начинает замечать за собой, что чем больше времени проводит с Саймоном, тем сильнее разрастается интерес к тому, что скрывает кусок ткани, ведь изначально, когда они особо не контактировали, маска — последнее, о чем думал МакТавиш. Он сваливает это на свое природное любопытство, тем самым успокаивает себя, не позволяет себе думать о лейтенанте лишний раз.       Влажные пальцы продолжают водить по шее, немного щекочут тонкую кожу, большой палец немного сильнее надавливает возле кадыка, вызывая у Джона шумный вздох. В мыслях всплывают картинки, как эти же пальцы сжимали горло, лишали кислорода и возможности нормально мыслить. Тогда он думал, что умрет. Саймон казался реальной угрозой, внушал ужас, из-за которого конечности будто немели, а сердце бешено билось о ребра. Даже сейчас, сидя рядом в, казалось бы, мирной обстановке, он не мог полностью расслабиться. Произошедшее доказывает, что при большом желании Саймон с легкостью мог бы лишить его жизни, и это уже его выбор — быстро или мучительно медленно. Он опять вздрагивает, когда пальцы сильнее давят на кожу, и это не остается без внимания.       — В чем дело?       Они встречаются взглядами, и Джон сразу отворачивается.       — Ты уже закончил? — Старается уйти от вопроса и сменить тему. Касается кончиками пальцев своей шеи, покрытой тонким слоем липкой мази. Его запястье хватает чужая рука, сжимает не слишком сильно, но ощутимо, не позволяя забыть, насколько Саймон сильнее.       — Не трогай, — говорит тихо и ровно, продолжает держать чужую руку. Джон закусывает щеку изнутри, старается оставаться спокойным. Со лба стекает капля холодного пота. Он видит, как на него изучающе смотрит пара темных глаз. Сердце чуть ускоряет свой ритм в грудной клетке, Джон нервничает, потому что не знает, чего ожидать от лейтенанта. Внутри проросло зерно недоверия к его персоне.       Пальцы пропадают с запястья, и Саймон бросает использованный тюбик обратно в коробку. Джон делает так, как сказал лейтенант — шею больше не трогает. Между ними опять повисает напряженная тишина, где МакТавиш снова беглым взглядом рассматривает комнату, а Саймон сидит, уперевшись руками о бедра, смотрит куда-то прямо. В голову приходит идея выдать первую шутку, которая пришла на ум, так сказать разбавить обстановку. Джон прижимает кулак к губам, прочищает горло.       — Так, придушивание — это у тебя фетиш такой, а, элти? — Губы растягиваются в глупой улыбке, и он встречается взглядом с глазами Саймона, который, кажется, не оценил юмора.       — Да, Джонни, обожаю, — сухо отвечает он.       Даже это заставляет улыбку Джона стать шире, показать ряд верхних зубов, но не из-за чего-то смешного, а скорее от того, что Саймон хоть как-то, да отреагировал на его слова. Он заводит руки назад, упирается о сиденье дивана за спиной, пока лейтенант продолжает сидеть в той же позе, что и прежде.       — Так мило с твоей стороны, что ты сначала калечишь, а потом лечишь, — с прищуром смотрит на Саймона, следит за его реакцией. — Ты всегда такой заботливый?       Саймон хмыкнул, и глаза Джона загорелись интересом. Похоже, ему все же удалось рассмешить лейтенанта, и это не может не потешить его эго. Где-то в подсознании появляется оттенок азарта, который заставляет его продолжать говорить.       — Нет, Джонни, — лейтенант подхватывает со стола коробку, опускает к себе на колени, царапает коротким ногтем кусок отслоившегося картона, — ты особенный.       Уголки губ ползут чуть выше.       — Мило, — хмыкнул он. — Уверен, что у тебя было много партнеров, так что осознавать, что только со мной ты такой душка — тот еще бальзам на душу.       Карие глаза над маской слегка прищуриваются.       — С чего ты взял, что у меня было много партнеров?       Джон ерзает на мягком сиденье, упирается о спинку дивана, наконец полностью расслабляясь в компании лейтенанта.       — Ну, ты завидный кусок мяса, элти. Уж девки на тебя точно слюни пускают.       Саймон опустил голову вниз и шумно выдохнул сквозь сжатые зубы. Это вполне можно было бы посчитать за смешок, хотя из-за ненавистной маски нельзя сказать наверняка.       — Спасибо, что сравнил меня с куском мяса.       Джон самодовольно ухмыляется, почесывает отросшую колючую щетину на щеках. Разговор стал течь плавно, будто само собой, и прежнее напряжение постепенно растворялось.       Саймон берет коробку с колен в руки, встает с дивана. Размеренными шагами уходит в соседнюю комнату, оставив МакТавиша наедине со своими мыслями.       Тот провожает его взглядом. На долю секунды в голове мелькает мысль последовать за Саймоном.       Решает плыть по течению, встает с насиженного места, неторопливыми шагами направляется вслед за ним, но останавливается у дверного проема. Его внимание привлекают фигурки, те самые, что он заметил раннее на полке. Джон подходит, стараясь разглядеть статуэтки животных. Слегка наклоняется, замечая, что на темном мехе еле видны аккуратные ручные швы, а мертвые стеклянные глаза зверьков устремлены вперед.       Выглядит жутко, тем более в полумраке комнаты, настолько, что по спине вдоль позвоночника пробегает холодок. Он разглядывает, белку, что словно застыла, будто прямо сейчас дернется и убежит, настолько мастерски сделано чучело (прямо как и полагается педантичному лейтенанту, именно таким Джон представлял Саймона). Лишь область вокруг левого глаза кажется неестественно темной, будто под стекляшкой попытались спрятать неудачный шов.       — Интересно?       Неожиданно появляется позади высокая фигура, и Джон резко подскакивает, чуть не ударяется головой о верхнюю полку, где стояли такие же чучела мелких животных. Стеклянные глаза на застывших мордах наводят ужас, заставляют дыхание сбиться и МакТавиш пятится назад, врезаясь спиной в грудь Саймона. Тот придерживает его за плечи, смотрит сверху вниз.       — Да, сперва это может пугать.       Джон отстраняется, делает несколько шагов в сторону, переводит взгляд с чучел на Саймона и обратно.       — Это ты сделал?       Саймон кивает, подходит ближе к полкам, берет в руки того зверька, которого минутой ранее рассматривал МакТавиш. Проводит большим пальцем по кривому шву, где его скрывал стеклянный глаз. Щека под маской дергается вверх, будто он ухмыльнулся.       — Проблема мелких животных в том, что нож не может нормально войти в глазницу, не повредив кожу и череп вокруг, — переводит взгляд на Джона, — с крупными проще. Могу показать их, если интересно.       МакТавиш продолжает стоять в стороне, не понимает, как лейтенант может настолько просто рассказывать о таких вещах. Его все еще пугают словно живые чучела, и он отрицательно качает головой на чужое предложение. Саймон не настаивает, пожимает плечами и ставит чучело на место.       — Так ты увлекаешься охотой? — Джон старается успокоиться, но его не может не напрягать жуткое хобби лейтенанта.       — Что-то в этом роде, — Саймон кивает.       Джон с опаской косится на зверьков, все никак не может привыкнуть к их виду. Чужие руки скрываются в карманах, глаза устремляются прямо, казалось, смотрят насквозь, и от этого становится еще больше не по себе.       — Ты сказал о животных покрупнее…       — Да, — перебивает лейтенант, — они стоят в подвале. Занимают слишком много места.       Джон прикусывает нижнюю губу, цепляет зубами сухую корку, которая покрывала старую ранку. Оттуда начала сочиться кровь — больше, чем бывает обычно. Язык слизывает теплую влагу. МакТавиш мнется, переводит взгляд на наблюдающего за ним Саймона.       — Я, наверное, уже пойду.       Тот кратко кивает, запускает руку в карман, выуживает оттуда ключи и кидает в руки МакТавиша.       — Хорошей дороги.       Уже садясь в машину, он проворачивает ключ и отъезжает от чужого дома, в последний раз смотрит на дверь, замечая, как оперевшись о дверной косяк и скрестив руки на груди, его провожает взглядом Саймон. Посреди пути на безлюдной трассе он останавливается, сворачивает на обочину и останавливает автомобиль. Вздыхает и опускает голову вниз, упирается лбом о сложенные на руле руки. В голове, словно тысяча мелких мошек, мелькают мысли, и Джон не знает, на какой сосредоточиться. Бегло обдумывает все: от странного увлечения лейтенанта, до того, что случилось на месте преступления. От всплывшей в голове картинки кожа на шее начинает зудить, и он проводит по ней рукой избавляясь от неприятных фантомных ощущений.

***

      Небо уже которую неделю плотно затянуло уныло-серым. Иногда шел небольшой дождь, но не более. Здесь всегда было мокро и холодно. Но было здесь и что-то хорошее, беззаботное. Например то, как потертые цветастые ботинки уж слишком резко для обычного шага наступают в лужи, и грязные брызги разлетаются по сторонам, немного попадают на одежду. В голову не приходит даже мысли о том, что дома за это прилетит, потому что сейчас, прыгая по воде, не хочется думать вообще ни о чем. И мальчик тихо хихикает, широко улыбается, смотрит наверх, где солнце уже закатывается за горизонт.       Тело будто бы бьет током, глаза округляются, а руки начинают дрожать. Он не думал, что настолько долго гуляет. Подхватил валяющийся на покрытой росой траве портфель, закинул его на плечо и со всех ног помчался в сторону дома. Чем он ближе, тем быстрее бьется сердце в груди. Тяжело дышит, останавливается у самой двери, а потянуть за ручку боится. Поджимает тонкие губы, дрожащей рукой тянется, замирает в самый последний момент. Не хочет снова возвращаться в ненавистное место. Внутри слышится громкий разгневанный голос, и только из-за этого пульс учащается вдвойне. Тянет входную дверь на себя, тихо входит в дом, снимает ботинки и проходит в покрытую мраком прихожую. В одной из комнат доносится смазанная речь, неразборчивая и пьяная.       Снимает с плеча портфель, держит его в руках, тихо идет по темному коридору. Хочет быстро проскользнуть через открытую дверь родительской комнаты, запереться, спрятаться от отца, и надеяться, что никто не заметил его отсутствия.       Заглядывает в единственную комнату с включенным светом: отец сидит на старом диване перед телевизором, мать стоит рядом, выслушивает пьяные обвинения. Мальчик как можно тише старается миновать дверной проем, делает быстрые тихие шаги, сжимая в руках потертый портфель. Облегченно выдыхает, когда желтый свет комнаты остается позади.       — А ну стоять! — Мальчишка невольно вздрагивает, роняет портфель под ноги, слышит, как к нему приближаются громкие, тяжелые шаги. Он дрожит, внутри как будто все пылает, а перед глазами темнеет, когда темная отцовская тень оказывается рядом. — Где ты был?!       Мальчик стоит перед мужчиной, опускает глаза в пол.       — Извини, я просто… — Договорить он не успевает из-за тяжелой руки, от которой он отлетает в стену, а на щеке расплывается красное пятно, сопровождающееся жгучей болью.       Он хватается рукой за щеку, пытаясь унять боль. Уходит много усилий, чтобы сдержать слезы.       — Глаза подними! — Чуть ли не кричит, из-за чего голос становится хриплым.       И тот быстро вытирает соленую влагу, которая все же потекла по коже. Смотрит покрасневшими глазами на хмурое лицо отца.       — Тебе говорили сидеть дома, так? — Говорит чуть тише.       — Но другие… — И его хватают за ворот, резко встряхивают, отчего он невольно вцепился дрожащими руками за рукав отцовской рубашки. Тот с отвращением фыркает, разжимает пальцы, и мальчик падает на пол.       — Да какое мне дело до других, Саймон?! — Его лицо краснеет, когда он наклоняется и продолжает «воспитывать» сына. — Или ты с первого раза не понимаешь?! — Мужчина выпрямляется, оглядывается по сторонам, замечает на столе лежащий кухонный нож. — Я помогу тебе запомнить.       Проходит мимо стоящей в стороне матери, а та не вмешивается — она никогда не вмешивается, хоть ей и жалко ребенка. Подхватывает нож, возвращается к сидящему на полу плачущему мальчишке. Опять подхватывает его за ворот, прижимает к стене одной рукой. Холодное заточенное лезвие ножа быстро проходится по тонкой коже, сопровождается отчаянным детским криком, не глубоко, но достаточно, чтобы оставить после себя шрам. Тут же по щеке стекают капли крови, собираются на подбородке и обильно пропитывают одежду. После этого нож оказывается на полу, руки больше не придавливают маленькое тело к стене, и Саймон падает, хватается за щеку, которую теперь вместе с верхней губой и подбородком рассекает кровоточащая линия. Слезы смешиваются с теплой кровью на коже, порез начинает пощипывать от соленой влаги. И отец уходит, совсем не интересуясь состоянием ребенка.       Саймон пересекается взглядом со стоящей в стороне матерью. Она качает головой и подзывает его к себе, чтобы обработать свежий порез.       Следующим днем отец не появлялся дома, и мальчик не знает, стоит этому радоваться или беспокоиться. Ночью, когда он уже успел уснуть, кто-то толкает его в бок и шепотом зовет по имени. Саймон открывает сонные глаза, протирает их руками, пытаясь разглядеть человека в темноте. Рядом что-то резко щелкает, и во тьме загорается огонек от зажигалки, плавно переходит на небольшую свечу, стоящую на старой прикроватной тумбе. В тусклом освещении мальчик может разглядеть лицо отца с широкой улыбкой, и от этого появляется некий дискомфорт и тревога.       — Хэй, сынок, — мужчина говорит тихо, возится в темноте, и совсем рядом что-то шипит, — я вчера немного погорячился. Ты же простишь старика?       Саймон смотрит на чужой силуэт, замечает, как в желтом свете огонька на шее отца что-то поблескивает, но он не может понять, что это такое. Не хочет злить отца, поэтому молча кивает. Мужчина хмыкнул на это.       — Я не с пустыми руками, — снимает со своей шеи это отражающее свет нечто, и опускает на кровать. — Дети ведь любят животных, так?       Саймон чувствует, как то, что положили на его одеяло, двигается и тихо шипит, а в черных глазах-бусинках отражается огонек свечи. И он с ужасом осознает, что это змея, а точнее — огромный удав, половина которого лежит на кровати, а вторая сейчас извивается и обвивает руки отца. Мальчик широко открытыми глазами наблюдает за животным, смотрит, как чешую покрывают блики света. Руки под одеялом мелко дрожат, а сердце начинает биться чаще. Он боится пошевелиться, не зная, чего ожидать от змеи, даже слова сказать не может. За его реакцией следит отец, прерывая ночную тишину цыканьем языка.       — Ты хоть знаешь, чего мне стоило принести его тебе, неблагодарный сукин сын?!       Саймон переводит взгляд со змеи на отца, так и не решив, кого из них он боится больше. Тело бросает в дрожь, про щеке скатывается одинокая слеза.       — С-спасибо… — Еле выдавливает он из себя тихим голосом, продолжая смотреть, как змея с характерным шипением на миг высунула тонкий язык.       Отец подхватывает тяжелого удава, двигает животное ближе к ребенку, прижимает скользкую чешую к его лицу так, что змея теперь угрожающе шипит на самое ухо замеревшему от ужаса и шока мальчику.       — Покажи, насколько ты рад подарку, — шире улыбается, наблюдая, как по щекам Саймона скатывается все больше слез, — поцелуй его, а папочка посмотрит.       Мальчик всхлипывает, смотрит мокрыми глазами на отца, и нерешительно прижимается губами к скользкой холодной чешуе, отчего вчерашний порез, пересекающий лицо от щеки до подбородка, начинает болеть. Мужчина на это хрипло смеется и наконец убирает животное от ребенка, спускает шипящего удава на пол, и тот плавно заползает под кровать.       На следующий вечер мать опять обрабатывала ушибы Саймона после того, как отец зашел в комнату сына проверить змею, но обнаружил ее, лежащую посреди комнаты с отрубленной головой, а также валяющийся рядом испачканный в крови кухонный нож.       Каждый раз, смотря в зеркало и проводя пальцами по бледной линии, перед глазами всплывал тот день, те чувства и эмоции. Как будто сейчас домой вернется отец и все начнется сначала. Мысль увидеть ненавистного человека, который много лет отравлял его жизнь, лишал солнечного, чистого и невинного детства, заставляла кровь наполняться адреналином, будто бы готовясь обороняться. От этого съедающего изнутри чувства спасает осознание, что чужое тело уже давно надежно держит в себе влажная земля, а сгнившая плоть стала кормом для червей. И спускаясь в холодный подвал, он подходит к одному из ящиков, достает оттуда желтоватую костяную пластину со сколотыми и потертыми от времени краями. Проводит большим пальцем над глазницей с неровной глубокой царапиной от тупого ножа, и это последнее напоминание об отце заставляет улыбнуться.