Игра в слова

      — Сука, я вас по судам затаскаю, уёбки! — он громко ударяет ладонью по дебильным дверям, но тут же одёргивает и шипит. Ударил слишком сильно и теперь рука ещё и болит. Антон, не сдерживая злости, пинает дверь ногой, чтобы хоть как-то отомстить ни в чём неповинной мебели, но от этого хуже же только ему, потому что дерево уже мёртвое, считай, и ему не болит. А Антону болит, теперь ещё и большой палец на ноге.       Он резко разворачивается на сто восемьдесят на пятках, и платье эффектно крутится вместе с ним, а потом по-убогому ударяется в бедро, складываясь покосившейся в одну сторону гармошкой. Надо же, Антон и забыл о нём. Он обозлённо поднимает подол и задирает его до колен, чтобы беспрепятственно пройти в дальний угол, не навернувшись по дороге, и угрюмо усесться на запылённую кровать. Арсений стоит там, где и стоял, возле бюста Афины… или это Артемида? С таким же выражением лица, как и пять минут назад, будто эта ситуация его никак не беспокоит. Тот открывает рот, чтобы сказать что-то, но Антон опережает, гаркая первым.       — Даже не думай! — Арсений сразу же по-мультяшному захлопывает рот, но он видит, как тот изгибается в дурацкой улыбке. Козёл такой, ещё и ржёт.       — Даже не думал, — Антон топает к кровати, минуя какие-то ящики и, чуть не навернувшись, усаживается туда, скрипя старыми пружинами.       — Нет, ты думал, поэтому не думай. Просто заткнись, — конечно, уже хрен знает сколько времени они закрыты в этом подобии музея, а Арсений ещё абсолютно ничего не сказал про его внешний вид. А вид что надо. Вот так он ещё перед Поповым не появлялся — в Олесином платье с выпускного после одиннадцатого (которое ещё не сходится сзади и в длине короткое) и розовой детской тиаре. Ну принцесса ж, ну.       Арсений, явно издевательски, поднимает руки в капитулирующем жесте и отворачивается обратно к гипсовой четверти богини, припавшей толстым слоем пыли. Ну да, компания скульптуры же лучше Антоновой, да и личико у неё куда симпатичнее. Тот тоже отворачивается к противоположной стене и принимается всматриваться в корешки старых книг, расположившихся на полочке без какого-либо энтузиазма.       Комнатка маленькая, и со временем здесь наверняка должно стать душно. Она завалена коробками с каким-то хламом — картины, старые свитки, какие-то антикварные штуковины, — Антон не заглядывал вовнутрь, но уже успел пару раз споткнуться, потому что наставлены они буквально везде. Среди этого бардака небольшая металлическая кровать и деревянная напольная вешалка смотрятся крайне одиноко, будто их просто не успели вынести.       Об этом месте ходят легенды, сколько Антон себя помнит, — считай, главная страшилка в кругах старшеклассников, которые наведываются сюда за приключениями на одно место, и главная причина, почему младшие обходят корпус стороной и не снуют под ногами. Для студентов же это просто место. Ну повесился препод по искусству и повесился, как говорится, чего бубнить-то.       На самом деле у них просто нету времени и сил на какие-то там приключения и интриги, даже если по пьяни (чувствуете уровень заёбанности?). Непонятно, как другие, но Антон, выпив, делает сумасшедшие вещи — он уходит спать. Так он здесь на самом деле и оказался, и, хоть склерозом и не страдает, о вчерашнем вечере не помнит ровным счётом ничего. Он абсолютно привычно выпил протащенного кем-то среди запрещёнки пива и со спокойной душой ушёл отсыпаться перед предстоящим зимним балом. Последние экзамены выжали все соки, и даже подольше остаться в компании однокурсников и потусить в последний раз перед выпуском желания было мало. А сейчас, когда весь замок суетится перед началом мероприятия, о котором грезит каждый учащийся в Академии, Антон находит себя здесь, в этом дебильном голубом платье. И самое грустное даже не то, что он непонятным образом оказался в запертой рунами комнате погибшего преподавателя в день грёбаной коронации. А то, что он застрял в запертой рунами комнате погибшего преподавателя в день грёбаной коронации вместе с Поповым. Шутка юмора, господа.       Огромный скандал висит над их семьёй дамокловым мечом и грозится испортить репутацию Шастунов на все тридцать королевств. Сегодня в Академию должны прибыть десятки журналистов, и противная коронация будет транслироваться просто везде, поэтому уже вечером с каждого тостера вы услышите об одном позорном кронпринце, который на хую вертел всё на свете. За своё доброе имя он не особо переживает, но вот перед семьёй уже наперёд стыдно, Антон, знаете, ненавидит подводить людей, а именно это он сейчас и делает, хоть и не по своей воле. От ответственности, которая на плечах с самого рождения, очень быстро устаёшь, и он иногда задаётся вопросом, почему в этом мире нельзя управлять своей жизнью самостоятельно. Ответа на вопрос этот он, естественно, не получал никогда, и не факт, что получит.       Их мир вообще далёк от идеального, от вот того, что каждый день описывают в новостях умные дяди в костюмах. Но менять его они не вправе, сколько бы власти у них или их семей ни было. Антон должен править определённым количеством людей, у него своя территория, но загвоздка в том, что за границами своих владений он не будет иметь и малейшей капельки того влияния никогда. Сколько бы люди ни говорили, что тридцать королевств едины, — каждый тут сам за себя и никто никому не указ. Какой тогда прок был от сохранения монархии, если от сегодняшнего количества этих самых монархов она просто утратила былое значение и суть. Она уже даже не конституционная, монархия эта, она просто превратилась в цирк.        Он опять переводит взгляд на Арсения, слишком спокойного для человека, в эту секунду теряющего заветное звание графа при дворе. Перед ним почему-то тоже становится стыдно. Антон не знает, как и почему тот оказался здесь с ним, но он знает, как упорно тот трудился все эти годы, чтобы быть допущенным к коронации. И если заперты они окажутся по его вине, то Антон ощутит себя мразью.       — Чего притихли, Ваше Высочество?       — Если бы ты не спал на парах, а слушал, ты бы знал, что ко мне надо обращаться «Ваше Сиятельство». Высочество — это ты, придурок, — Антон душой и сердцем чувствует, как тот закатывает глаза, но всё ещё не поворачивается к нему лицом, и вообще-то это неуважительно к человеку выше по статусу, но кому какая разница? — Напомню, ты сам мне сказал заткнуться.       — И когда ты меня слушался?       — Лучше поздно, чем никогда. — Теперь глаза закатывает Антон и снова поднимается на ноги, чтобы подойти к злополучной двери. На ней красным горит непонятный символ, и вот лучше бы Антон всё-таки не спал на парах, может, знал бы сейчас, что это всё значит. — Это печать. Снять может только тот, кто её наложил.       По всей видимости, Антон сейчас должен ощутить себя крайне тупым, но вообще-то ему поебать. Знания — это не главное в жизни, у Антона много и других талантов. Например, открывать пиво без открывашки. Он снова стукает по двери руками, но та даже не дёргается, и он от отчаянья стукается о неё теперь лбом, отчего пластиковая корона сползает на бок, но не падает, запутавшись в кудрях. Он ударяется головой ещё раз и ещё раз, но это даже не в попытке выломать ею дверь, а просто потому что хочется. Антон разворачивается на пятках и удручённо садится прямо на пол. Он мог бы, конечно, попытаться выбраться через окно, но тут этаж пятый, а в комнате нету ни штор, ни простыней, чтобы связать верёвку и полностью подтвердить звание принцессы.       Арсений продолжает разглядывать картины на стене с нескрываемым интересом. И это вот совсем не похоже на того Арсения, которого он знает. На того, кто постоянно убивался из-за оценок и в младших классах плакал ночью под одеялом, надеясь, что никто не слышит. Антон, лёжа на соседней кровати, слышал, но никогда не признавался. Арсений переживал, истерил и психовал в стрессовых ситуациях, хотя и делал вид, что всё под контролем, и упрямо храбрился. Антон за все годы жизни в одной комнате с графом Поповым-младшим узнал его со всех сторон, и сейчас этот паникёр совсем не притворяется, он на самом деле совсем не волнуется о том, что происходит. Вообще нихуя.       — Почему тебе настолько плевать, Сиятельство? — Антон обнимает колени, шурша фатином, и укладывает на них подбородок, закрывая глаза. Хочется, чтобы это удивительное спокойствие передалось и ему, потому что поганые мысли начинают накручиваться в голове с завидной скоростью.       — Мне не плевать. Поверь, пока ты дрых, я пытался выбраться отсюда, но без колдуна ничего тут не сделаешь. Я ж не баран, чтобы бессмысленно биться головой о стену.       Антон только фыркает, всё не открывая глаз, — подъёб засчитан.

…

      Антон усиленно напрягает мозг, но вспомнить, как он тут оказался, не получается, как бы он ни пытался. Хочется начать уже на полном серьёзе ебашиться головой о стену, как тот самый баран, потому что такого сюра в его жизни ещё не было. В том, что он точно не выпил больше одной банки пива, он уверен на сто процентов, но никогда после обычного пива он не заканчивал в платье.       Хотя есть в нём и плюсы, если честно, в платье этом. Во-первых, он уже бы давно простудил жопу, сидя на холодном полу, а так большое количество фатина и тканей служат хорошей такой подушкой. Во-вторых, шуршание этим же фатином разбавляет гнетущую тишину. Но за это он получает гневные взгляды почти каждых пять минут. Арсения звук наверняка бесит, а Антон просто гнида и продолжает это делать, чисто назло.       Арсений вообще удивительно молчалив и даже на шуршание лишь зыркает, не начиная свою тираду а-ля «ты меня заебал…». И это странно максимально, потому что Антон ожидал привычных перегаркиваний и язвительных комментариев, а получил буквально ничего. Ни одного слова с того небольшого диалога Попов не выронил, и Антона, да, это напрягает. Арсений, который устраивал скандал, если Антон двигал его баночки на полке, оставлял бардак на столе или слишком громко слушал музыку в наушниках, мешая читать. Арсений, который бросался подушкой, если Антон слишком сильно смеялся над тиктоками, отвлекая от чего-то там, и материл его даже за слишком шумное шморганье носом и сопение. Вот этот же Арсений сейчас молча листает какую-то книжку с огромного книжного шкафа на всю стену, даже не смотря в сторону потенциального раздражителя. Именно поэтому он шуршит ещё активнее, чтобы хоть как-то привлечь чужое внимание.       Ощущение, будто они просидели тут уже огромное количество времени, хотя наверняка не прошло и пятнадцати минут, Антон эти шутки времени знает. Надежда на то, что их найдут и откроют до коронации, даже не появлялась, в этом крыле корпуса даже мыши, кажется, не водятся. Хотя нет, одна вон стоит, страничку переворачивает.       Антон вздыхает максимально громко, видит бог, он этого не хотел. Но хуже раздражающих звуков может быть лишь раздражающее напевание той песни Булаткина про будильник, которую он играл на день учителя. А с учётом того, что пение Антоново равно завываниям течной кошки, у кого-то должен уже задёргаться глаз.       — Ты специально это делаешь? — Арсений хлопает книжкой, резко прерывая строчку про бигуди, и наконец поворачивается к нему лицом, злобно пыхтя. Антон считает, это победа, да и слов дальше не запомнил, чтобы продолжать, тексты у Егора, конечно, крайне абсурдны.        — Да, — видно, как Арсений пытается держаться изо всех сил, желваки ходят ходуном, а пальцы сжимают несчастную книгу до побеления. Перспектива быть задушенным в нескольких минутах маячит на горизонте, но это даже лучше, чем тишина. Ещё одну минуту молчания он бы не выдержал. — А ты специально меня игнорируешь?       — Нет.        Он снова отворачивается к шкафу, запихивая книжку туда, где, видимо, взял, и Антона уже эти увиливания начинают бесить. Они же в одной лодке, в конце концов, даже если бесят друг друга, надо как-то придушать конфликт и пытаться проблему решить. Это же элементарное правило каждого фильма, и странно, что именно Антон в этой ситуации является здравомыслящим, а не наоборот.        — Слушай, Сиятельство, я тоже не горел желанием оказаться здесь именно с тобой, но…        — Зачем звать было тогда.       — Что, прости? — Арсений вдруг поворачивается снова, и Антон вскидывает подбородок, встречая злобный взгляд. Он, если честно, не совсем понимает причину ярости, но Арсений бесится с него почти всегда, и пытаться понять почему он перестал ещё в третьем классе. Антон привык считать, что Арсений просто доёба, а он довольно плохой сожитель для такого человека.       — Говорю, зачем звать было меня сюда, если я такой плохой, а? Зачем записки эти писать, пошутить хотел? — от этого яда в голосе впору расплавиться, но Антон по-прежнему ничего не понимает. От этого внутри поднимается вполне ожидаемое раздражение. А с какого хуя вообще на него постоянно наезжают-то?       — Какие записки, Арсений? — Антон вскакивает с пола, собирая подол платья в руки, чтобы не запутаться и не навернуться случайно. И как только девушки в этом ходят? Арсений оказывается ловче и, очутившись рядом, уже пихает какой-то клочок бумаги, толкая в грудь и пыхтя при этом в три раза гневнее и агрессивнее.       — Вот эти! Очень смешно, Шастун, а теперь объяснись, или я тебе вмажу, я клянусь, — Антон по-прежнему ничего не понимает, ситуация кажется каким-то сюром, а перспектива получить по морде от не на шутку разъярённого Попова не радует, ни капельки.        Он открывает пожмаканный листочек, вчитываясь в корявые буквы, и непонимания становится в десять раз больше. Он буквально отображает сейчас огромный такой знак вопроса, потому что в записке его почерком просьба помочь с чем-то в заброшенной комнате. Антон точно этого не писал, но сейчас не может быть уверен на сто процентов в достоверности своих воспоминаний. Он проснулся в платье, блять, такое не должно забываться.       От этого всего начинает болеть голова. Таких странных провалов в памяти Антон за свою жизнь ещё не имел. Он вообще память эту имеет фантастически хорошую, и упрёк за забытый день рождения или другую дату в его сторону не звучал никогда. А сейчас его буквально обвиняют в огромной хуйне, а в голове не то что перекати поле гуляет, там просто кружок загрузки, который завис и не хочет крутиться.       — Чертовщина какая-то, — Антон бы закурил, будь у него сигареты с собой, но в этом платье нету даже карманов, в которые теоретически можно было положить пачку. Ещё один минус этому адскому наряду, Антон теперь не сможет смотреть на дам на балах без сожаления. — Я этого не писал, зачем бы мне было звать на помощь именно тебя?       — А мне откуда знать? Я пришёл, а уйти уже не смог… Радуйся, что не задушил тебя во сне, я ж реально думал, что что-то случилось…        Антон не хочет думать, почему Арсений вообще пришёл на его якобы зов, но теперь, если честно, вопросов стало только больше. Он сжимает переносицу, ступая к кровати, и плюхается туда совсем без сил. Он не знает, сколько сейчас времени, и от этого ещё более тревожно. Антону кажется, что он должен что-то делать, должен пытаться найти выход, но что делать, если выхода в этой ситуации нет. Это тупик, и кто-то зачем-то их в него загнал.       — Погоди, ты что, реально думал, что это я нас тут закрыл? — Антон бросает взгляд на так и стоящего возле двери Арсения, и по лицу того читается всё очень легко. Ауч.         Хотя это неудивительно, да, их отношения всё-таки далеки от дружеских, но и врагами Антон их бы не назвал. Разве взаимной неприязни достаточно, чтобы ломать друг другу будущее? Антон не считает, что Арсений на такое способен, а тот, судя по всему, думает ровно наоборот, и это немного задевает. Маленький Антошка-первоклассник, который со всем энтузиазмом пытался подружиться с новым соседом по комнате, сейчас совсем не понимает, как они к этой точке пришли.        Большой же Антон переводит взгляд в окно и уставше вздыхает. Не так он себе представлял выпуск все эти годы. Как бы это приторно и по-девичьи ни звучало, это должна была быть новогодняя сказка с привкусом трепета перед переменами в жизни. А получается, ни сказки, ни трепета, только ощущение похеренной жизни из-за одной непонятной ситуации.       За окном падает снег, и Антон фыркает почти истерически. Это первый снег этой зимой, первый снег выпал в последний день декабря. 

…

      — О!! Червяк!        Антон поворачивается на бок, подкладывая ладонь под щёку, Арсений лишь хмыкает, переворачивая страницу очередной какой-то книжки.        — Было, давай другое.        — Да бля-я, — он откидывается на спину, раскидывая конечности звёздочкой, и старый матрас натужно скрипит.       Время в этом помещении тянется патокой, и Антон не знает, чем себя занять, кроме как доёбывать Арсения игрой в слова. Тот после прошлой ссоры снова затихает, но в этот раз не игнорирует, отворачиваясь к картинам и стенам, а просто молчит, будто не зная, нужно ли говорить что-то вообще. Антон и сам не знает, но предлагает сыграть в детскую игру, чтобы не тонуть в собственных мыслях, и Арсений на удивление соглашается. Отсчитать, сколько они уже играют и в общем сидят здесь, не получится. Антон пытается ориентироваться по окну — там ещё светло, значит, не вечер. Но с каждым мигом становится всё мрачнее, снегопад закрывает обзор белой пеленой, и неизвестно, когда утихомирится. Антон представляет, сколько проблем такая буря может сотворить, ещё и в день, когда с разных уголков тридцати королевств люди будут спешить сюда. Ничем хорошим это не может кончиться.       — Тогда давай «червяки».       — А это нечестно.        Антон стонет измученно — кто же знал, что играть в обычные слова может быть так заёбно. Арсений придирается буквально к каждому, то ему дьякобраз не существует, то зизи не подходит, то пусижар не слово. Антон натурально бесится уже.       — Душнила… Червь. «Червь» — честно?       Арсений вздыхает, откладывая свою книжку наконец и вытягивая ноги на полу, делая вид, что задумывается. Антон предлагал уместиться вдвоём на кровати, но тот отказался, усевшись на холодный паркет, и кто он такой, чтобы ещё и уговаривать. Матрас в отличие от паркета мягкий, и задница с коленями от сидения на нём не болит.       — Вендор.        — Пиздун какой, ты их придумываешь, слова эти, или что?        — Ну я ж не настолько долбоёб, как некоторые, — а вот это обидно было. Антон отворачивается на другой бок, лицом к стене, в голове каша, все уже сказанные слова перемешались, и, если не соберётся, точно выкинет очередной мем. Арсений может теперь смело стебать его за всё на свете, Антон уже смирился с тем, что умом не блещет.        — Рапсодия, — за спиной тишина несколько долгих минут, и Антон оборачивается, шурша фатином, хотя к этим звукам он уже, кажется, даже привык, а к тому, что от фатина этого чешется всё на свете, пока не очень.       Арсений хмурит брови, и на лице высвечивается весь мыслительный процесс. Это попадание в десяточку, слов на «я» осталось катастрофически мало, а значит, надо заводить игру туда. Антон только что приобрёл хорошую стратегию для победы. Если в этой игре есть вообще победа, в детстве она казалась просто бесконечной.       На самом деле Антон уже вошёл в азарт, и желание утереть Арсению нос с каждой минутой всё сильнее. Тот всегда загонялся до потери пульса ради первенства, и этот прогрессирующий с каждым годом синдром отличника было сложно не заметить. Хотя Арсений и был всегда первым в рейтинге группы и главным молодцом на устах преподов, ему всё равно чего-то не хватало. Арсений всё своё время тратил на подготовку к экзаменам, изучение какой-то ненужной литературы и написание тысячи конспектов. Антон всегда знал, что если этот чудик не в комнате, то, скорее всего, в библиотеке в горе книжек. Он даже сейчас нашёл что читать, и Антон не то чтобы осуждает, но не понимает такого рвения к знаниям.       Неужели кто-то так искренне желает заполучить официальное звание и горит этим всем? Сам Антон для себя ещё не решил, что чувствует по отношению к своему будущему. Последний год вопрос «для чего это всё?» мучает его на постоянной основе. Ведь всю свою жизнь его готовили стать королём, он знал об этом, кажется, всегда и принимал как что-то должное. Но сейчас только начал задумываться, а правда ли он хочет этой короны? Такой ли жизни он хочет?        — Ты не задумывался никогда, зачем мы здесь? — вопрос вырывается сам собой, и Антон не то чтобы жалеет о сказанном, но вернуть назад уже не получится.        — Потому что нас тут закрыли?        — Нет, я не об этом, — Антон переворачивается на живот, укладывая подбородок на руки, и бросает взгляд на горящий на дверях рунический символ. Арсений смотрит в противовес чётко на него, и этот взгляд буквально ощущается кожей. Хочется съязвить и, как всегда, закончить это мелкой руганью, но он сам первый вообще-то открыл рот. После «промолчал» это остаётся главной проблемой в его жизни. — Ну вот ты вкалываешь, стараешься, прыгаешь выше головы. А ради чего?       С каждым словом он звучит всё тише и под конец совсем неразборчиво бубнит, но Арсений, кажется, понимает. Антону неловко немного говорить о своих мыслях, но опять же, он это начал. Да и не ругаться же им опять. Хотя вот эти крайности от откровений до срача его немного и напрягают, да.        — Ради звания, естественно.        — А ты уверен в том, что оно нужно именно тебе? Что твоё желание правда искренне, а не навязано чужими ожиданиями и боязнью их не оправдать? — Антон сдаётся, встречая прожигающий взгляд. Рассказывать то, что мучит довольно долгое время, как минимум неловко, тем более что человек, которому он почти что душу изливает, это Арсений. Антон абсолютно не знает, как тот на его слова отреагирует, и нормальный человек бы замял и прекратил весь разговор ещё в зародыше. Кто вам, собственно, сказал, что Антон нормальный?       — Язва. Тебе на «а».       Антон сдерживается от комментария, что язва здесь именно он, потому что перегаркиваться, если честно, желания никакого. Он снова бросает взгляд в окно, на огромные замороженные капли воды, летящие с неба и вызывающие почему-то невероятный восторг. Хочется выйти на улицу, высунув язык, и ловить снежинки ртом как пятилетка или просто прыгнуть в огромный сугроб и остаться в нём жить, с перспективой умереть от обморожения. Снег напоминает о самом раннем детстве, когда он бесился в саду целый день, таскал вместе с Викой пряники из кухни и пакостно срывал шары с ёлки, чтобы дать коту поиграться.        После поступления в Академию почти ничего не изменилось, в Новый год он всегда возвращался в поместье, но атмосферу туда уже не вернуть. Антон стал слишком большим, чтобы бегать в саду, за праздничным столом разговоры в основном были об учёбе и будущем, а кот научился снимать шары самостоятельно. Сказка развеялась, и он надеялся, что хотя бы выпускной бал вернёт это ощущение чуда. Может, ради этого он и здесь, а не ради власти, от одного упоминания которой уже тошнит.        Арсений, видно, его рассуждений не разделяет, раз так быстро съехал с вопроса. Вот только читать свою книжку дальше он не продолжает, всё так же пялясь на него задумчиво, прожигая кожу на щеке.       — Агония. Снова на «я», — Арсений вздыхает раздражённо, и Антон фыркает беззвучно, таки попал с буквой «я».       — Может, ты и прав, — это что за фокус, мысли, что ли, читать научился? — Про звание. Но отличить, где навязанные мысли, а где мои, за столько времени уже нереально. Может, я правда считаю, что мне это нужно.       — А мне нет, наверное, — сердце почему-то заходится в бешеном темпе. Он об этом даже подумать боялся и никогда свои переживания ни во что конкретное не обращал, но сейчас почему-то видит ясно, что не хочет. Не хочет править, не хочет быть ответственным за целое королевство, не хочет того, что ему уготовано. Может, он и размышляет как подросток в свои двадцать четыре, но таковым Антон себя и чувствует. Пятнадцатилетним пацанёнком, не знающим, чего он хочет от жизни.        — И что ты будешь делать, если не корона?        — Не знаю, пойду в стендап или этим… придворным шутом, если они ещё существуют, — Арсений фыркает, и Антон тоже улыбается уголком губ. Звучит как бред, но кто ему запретит разгонять такие сценарии. Может, юмор — это его призвание, а он тут учит титулы и правила этикета.       — Тебе только и шутом, — на удивление, язвить даже не хочется. — Ярд.       Это всё… странно? Вот так общаться с Поповым почти без подколов, на серьёзную тему и не получать от того никаких негативных комментариев и мнений — это странно. То, что Антону с ним общаться даже нравится, — странно. Хотя и не удивительно, Арсений всегда Антону казался интересным, хоть и занудным порой. И как таковых причин для постоянной ругани у них и не было, он, как бы ни старался, не может припомнить, почему они начали беситься от одного присутствия другого в комнате, но точно помнит, что дружить с ним ему поначалу хотелось.       Антон бросает взгляд на задумавшегося над чем-то своим Арсения. Тот хмурит брови, жуёт губу и почёсывает пальцем нос, зависая в своих мыслях. Антону почему-то хочется этот нос бупнуть, как котёнку, и это вообще пробивает все пороги странности, поэтому он выбирает на этом внимание не акцентировать. Осматривает развалившегося на полу Арсения целиком: тот сложил ногу на ногу, вытянув их вперёд, и почти сполз в положение лёжа, и, кажется, совсем не замечает, что на него пялят. Ну и хорошо, что не, Антон и не знает, как бы объяснялся в противном случае.        — Династия, — Арсений уже натурально стонет в голос, и у Антона на лицо сама собой лезет ехидная улыбка.

…

             Вот эта ваша дисторсия времени его скоро просто доконает. По ощущениям Антон в этой комнате провёл тринадцать лет, как в Азкабане, и не выйдет никогда, хотя наверняка прошло не больше половины дня. Повесили бы хоть часы какие для приличия, но из предметов измерения времени тут только солнечные, которые в помещении не функционируют полноценно, блять, и пылятся в уголочке возле мадам богини. Да, Антон так и не понял, кто она, но какая вообще разница. До тех пор пока она говорить не начнёт, и желательно указывая при этом, как отсюда выбраться, ему до неё дела никакого. Это только Арсений всё не оставляет даму в покое, высматривая что-то то ли в её ноздрях, то ли в бровях.       Антон пялится ближайший… ближайший отрезок времени, каким бы он ни был, на яркую руну, полыхающую на двери. И вот какой мудак мог это сделать, а главное зачем? От этого вопроса голова уже пухнет, потому что как минимум половина учащихся в этой академии владеют магией, вторая половина сама является некой магической хтонью. Ощущение, будто это только он тут обычный пацан из обычной такой себе королевской семьи. А, ну, и Арсений, тот тоже вроде с чистой немагической кровью. Ну, как минимум лекции за время обучения он посещал почти все те же, что и Антон, в отличие от Олеси с этими её ведьминскими прорицаниями, значит, профиль у них явно один. Антон за эти годы не интересовался Арсеньевой сущностью, ему хватало и того факта, что по существу он сука редкостная.       Он тянет руку к символу, забывшись, и тут же отдёргивает шипя. Эта хрень ещё и жжётся, а та самая сука за спиной фыркает и, Антон зуб даёт, закатывает глаза. Антон не оборачивается, продолжая сверлить глазами руну. Он обещал себе не беситься, потому что от ссор никому лучше не будет, а нормально общаться у них, кажется, получается, но, судя по всему, нужно это здесь только Антону. Либо Арсений просто слишком задолбался придумывать слова на «я», поэтому и сучится в стремительно возрастающем количестве.       Антон вздыхает, ничего нового на двери не высмотрев, и, задрав подол платья, движется обратно к кровати, чтобы усесться и пялить на светящийся знак уже с неё в надежде, что что-то поменяется. Он, если честно, уже утратил любую надежду на нормальный исход этой всей ситуации и просто пытается не сойти сума взаперти. Получается, видимо, не совсем удачно, он уже буквально ощущает себя волком из «Жил-был пёс» и щас споёт. И петь хочется уже даже не Арсению назло, а просто потому что — а что ещё делать?       Он снова переводит взгляд на того самого Арсения, копошащегося у окна. То, что они оказались здесь вместе, даже уже не кажется удивительным. Арсения всегда было так много в его жизни, и Антон не то чтобы был очень против. Тот интересный, если они не собачатся по совсем абсурдным причинам, и Антона удивляет отсутствие у Арсения друзей. Он бы мог легко поддерживать диалог — ума и начитанности хватает. В то время как у Антона в голове лишь коллекция старых мемов и странных, никому не нужных фактов.       А ещё Арсений определённо красив, и то, что он не пользуется популярностью у девчонок, удивляет Антона вдвойне. Высокий рост, ум и умопомрачительные голубые глазищи — это ли не мечта всех принцесс и барышень? Хотя в последнее время толпы гоняют в большинстве за Булаткиным, а тот слишком стесняшка, чтоб заявить о наличии у себя парня. Зато забавно наблюдать, как Эд насилует котлету и сверлит взглядом мило болтающего с кем-то Егора.       Антон не замечает, как таки начинает намурлыкивать незамысловатую мелодию, пока Арсений не цокает максимально громко и показушно, вырывая из мыслей.       — Как тебя только люди терпят? — вопрос явно риторический, это привычная уже подколка, и Антон отвечает уже на автомате.       — Не все же такие снобы. Бешу я только тебя.       — Удивительно.        Антон на самом деле не в восторге от того, как Арсений скачет от нормального общения до привычного сучизма. Ему нравилось то, что у них получалось, но оно, видимо, слишком хрупкое и уже разбилось о козлиную натуру обоих.       — Я вот до сих пор не могу понять, почему я тебя бешу.        — Потому что ты бесючий. Очевидно.        — Да чем? — Антон вскакивает с кровати, надеясь, что в глазах не потемнеет от такой резкости. Он снова злится, и сколько нужно было для этого — минут пять и противный Попов. Это уже даже не смешно, он не помнит, чтоб когда-то и с кем-то был настолько вспыльчивым, каким находит себя рядом с Арсением. Либо тот умеет настолько мастерски выводить людей из себя, либо Антон уже окончательно поехал кукухой. — Чем я тебя нервирую, Сиятельство?       — Тебя слишком много, — Арсений говорит спокойно и даже как-то нудно, но видно, как он тоже заводится и нервно сжимает подоконник, на который облокотился, до побеления костяшек. — Ты везде, Антон. Слишком яркий, слишком громкий, слишком заметный, слишком… слишком!       — Я с тобой даже не разговариваю, — Антон натурально в ступоре, потому что все эти годы «слишком» был как раз Арсений, и это не из-за того, что они жили в одной комнате. Не только из-за того.        — Да этого и не надо! — Арсений цедит сквозь зубы уже на грани с криком. Он вздыхает громко, мнётся, бегает глазами по помещению. — Язь.        — Нет, — он смотрит в упор на сжавшегося вмиг Арсения. Эти увиливания выводят на нервы, и Антон не собирается этому подыгрывать. Он хочет нормально поговорить, в конце-то концов, как взрослые люди. Арсений, видно, не очень хочет говорить вообще и ведёт себя абсолютно по-глупому. Он жуёт губу, что-то взвешивая в голове, и буквально пытается слиться с окном, пройдя сквозь текстуры.       — Давай без этого, ответь нормально, почему мы это делаем? Почему мы собачимся, хотя могли подружиться, что тебе во мне не понравилось-то?        — А что должно понравиться-то? — кривляет, совсем по-детски, сморщив лицо и сощурив глаза. И в этом видно всё его желание съехать с темы. — Ты бесишь, для этого не нужна причина!       Антону хочется постучать башкой о дверь, но уже не от бессилия, как утром, а скорее чтоб утихомириться и не постучать по чужой башке. А постучать по ней хочется сейчас невозможно как. Вот и ответ на вопрос, почему они ссорятся, — да потому что не умеют иначе. Арсений гордый, скучный и невероятно противный, и почему-то только Антона он выводит на такие искренние эмоции.       — Нужна, иначе ты просто сука!       — Я просто сука!! — Арсений шипит раздражённо, выпучив глаза для большей достоверности и пожимая плечами, будто это самый очевидный факт. Хотя почему будто — это факт, Арсений сука. И если Антон это уже сегодня говорил, то повторит ещё раз.        — Нет, ты просто не хочешь говорить, — Антон не планировал звучать настолько раздосадованно, но он же просто хотел узнать причину неприязни. Она должна быть, и лучше понимать, почему они продолжали этот цирк настолько долго.       — Потому что зачем? Мы выйдем отсюда, разбежимся по своим королевствам и никогда больше не увидимся. Я не вижу причин душевничать с тобой.        — Да пошёл ты!        — Да я испугался! — он складывает руки на груди в защитном жесте и кажется вмиг слишком маленьким. Антон его таким никогда не видел, и в голове буквально случается что-то наподобие сбоя системы. — Ты мне… ты понравился… сразу, как только в зале увидел, ты ж из толпы так выделялся, там невозможно было не заметить. А потом как узнал, что мы соседями будем, и ты предложил дружить — запаниковал.       — Ты на меня наорал, Арсений, — Антон уже даже не помнит почему, но сам факт ссоры в голове отложился. Арсений, кажется, тогда назвал его лопоухим придурком, а сейчас выглядит настолько виноватым. Будто сейчас заплачет, господи, и от Антонова комментария явно не легче, но тот не мог сдержаться, оно вырвалось само.       — Я же говорю, что запаниковал. Мы поругались, а потом уже и мириться было незачем, ты на меня как на врага смотрел.       До Антона только сейчас долетает понимание того, что он Арсению понравился. Насколько в семилетнем возрасте серьёзным может быть это чувство, конечно, но всё равно — факт остаётся фактом. Тот отворачивается мигом, бросаясь открывать окно, наверняка чтоб подышать. Главное, чтоб не выпрыгнуть. Антон смотрит, как тот вдыхает побольше холодного воздуха, и сам пытается включить свой мозг обратно. Тот, видимо, отказался работать после Арсеньевой тирады.       А есть ли хоть капелька этого понравился сейчас? Антона почему-то пугает тот факт, что годы ссор могли поменять мнение Арсения насчёт него. Почему пугает, он не скажет, но Антону бы хотелось, чтоб симпатия никуда не делась. Возможно, из-за того, что у него самого к Арсению она присутствует, даже если он не осознает пока масштабы. Он не привык анализировать свои действия и эмоции, но сейчас просто не может не делать обратного.       Арсений пятнадцать лет был частью его жизни, он постоянно мелькал рядом, он почти всегда был в поле зрения. Но даже при этом Антон искал его неосознанно глазами. Антон ругался с ним, отвечая на каждый выпад, убеждая себя тем, что не может не. Что это вошло в привычку, но, может, глубоко внутри он понимал, что других поводов пообщаться нормально у них не будет. А общаться хотелось, ещё с первого класса, и на тот отказ не было даже капельки обиды, он забылся почти сразу.       Антон ступает вперёд, опираясь на подоконник, и подставляет лицо под залетающий внутрь лапатый снег. Он валит ещё с утра, но довольно быстро тает, оставляя лишь тонкий слой на дорожках и ветках ёлок, понасаженных по всему внутреннему дворику. Арсений молчит, почти не дышит даже, и Антон не знает, что должен сказать. Знает, что должен, обязан буквально, но слова не идут совсем. Он не знает, что именно чувствует, но это точно не ненависть и даже не неприязнь, как он думал раньше. Антону необходимо разобраться со всем этим, но внутри лишь понимание, что к Арсению он прикипел, что нуждался в его внимании, получается, и хотел хоть как-то взаимодействовать.       А ещё Арсений красивый, и он так искренне считает уже давно. Для Антона это как аксиома, общепризнанный факт, так может, всё это время это было лишь субъективное мнение его самого?       — Заря, — Арсений фыркает где-то сбоку. Способ отвода темы действительно хорош, он может считаться прощённым за увиливания, Антон сейчас не лучше.        — Ты меня теперь ненавидишь ещё больше.       — Я тебя не ненавижу, Арсений, ты мне, может, тоже нравишься, — вот так просто. Зачем мусолить это в голове и размышлять, если слова вылезают изо рта самостоятельно? Антон уже не думает, пытаться в рефлексию сейчас не получается абсолютно. Да и получалось ли когда-нибудь нормально? Судя по всему, Антон действует не мысля, и выливается это во что-то подобное этой ситуации.         Арсений опять не дышит — или он и не дышал до этого? — и Антон снова ощущает прожигающий взгляд где-то на линии челюсти. Если бы он умел пускать лазеры из глаз, как супермен, на Антоне уже наверняка было бы с десяток дыр разной глубины. Он поворачивается, собирая всю свою смелость в метафорический кулак, что стоит немало сил. Антон так-то самая настоящая тревожная пугалка.       Нет, никакое это не субъективное мнение — Арсений красивый.       Красивый до дрожащих коленок, и это самый что ни на есть настоящий факт. Смотрит своими глазами неотрывно, будто в самую душу, кусает внутреннюю сторону щеки, ну невозможный. Несколько снежинок поселились в тёмных волосах, и выглядит это завораживающе, на самом деле. На улице уже заметно темнеет, а Антон смотрит, смотрит, смотрит…        Хочется что-то сказать или сделать, но тишину прервать не получается. Антон бесцельно открывает и закрывает рот, под пристальным взглядом, и не желает разрывать хороший контакт.       — Ястреб, — Антон уже даже не фыркает, хихиканье скрыть не получается. Какие же они всё-таки пиздуна оба.       Он дёргает головой, опуская в смехе вниз, и диадема, запутавшаяся в волосах, летит вниз. Антон уже и забыл о ней, так крепко та держалась в кудрявых вихрях. Всё вокруг вмиг превращается в сопливую мелодраму, потому что пластиковую корону ловят они вместе и так и замирают, соприкасаясь пальцами. Господи, Антон думал, такого в реальной жизни не бывает, ан нет, вот они здесь. Арсений хохочет вдруг, видно, придя к тому же умозаключению, и Антон подхватывает, почти валясь на чужое плечо.       С улицы веет морозным ветром, и подуспокоившийся с утра снег не сильно активно летит в щёку. Антон смеётся искренне и, поддавшись порыву, напяливает корону Арсению. Та смотрится в чернявых лёгких волнах как влитая, и он улыбается шире, довольный собой, облокачиваясь на подоконник.       Диадему Арсений не снимает.