Клиническая, но не смерть

По тому, что оттаивающее в сугробах собачье говно начинает поигрывать ольфакторными нюансами, Андрей понимает, что в Самару пришла весна. На деревьях набухают почки, в снегу саврасово чернеют проталины. Вдохнув полной грудью ароматы оживающей самарской природы (и тут же пожалев об этом), Андрей вставляет в уши наушники плеера и в танце летит к областному клиническому храму Асклепия номер три. - Танец злобного гения на страницах произведения! - подпевая, Андрей по-серферски скользит по пандусу больничного крыльца. - Это игра без сомнения! - Андрей застревает в вертушке проходной. - Обреченных ждёт пора-же-ни-е! - с достойным Майи Плисецкой гран-жетэ Андрей наебывается на свеженамытом полу. - Лалалалалалулай! - Андрей, как резиновая часть спринцовки, подскакивает вверх от пола и подмигивает Шурочке. - Еще один Лалулай, - с нежной укоризной смотрит на Андрея Балу. Сегодня на ней шляпа с такими узкими полями, что любой другой смотрелся бы в ней кверхужопным дачником. Шура выглядит, как танцовщица бурлеска. В панамке. - А кто был первый? - вынимая наушники, интересуется Андрей. - Неважно, - вздыхает Шура. - Так Гаврилов же, - слышится из-за Андреевой спины голос Зирбинштейна (каким-то загадочным образом Зирбинштейн, чтобы принять участие в беседе, умеет материализовываться в самых неожиданных и труднодоступных местах - видимо, специальность обязывает). - Гаврилов года два назад у нас на практике был, когда в меде учился. Тоже все веселый бегал, то лалулай ему, то оппа! И талантливый был, сука, весь в медицине. А потом ни с хуя раз так и как отрезало. Ушел из универа и пропал аж на целый год. Устроил сам себе циркумцизию медицинской карьеры. - А что случилось? - Андрей изо всех сил пытается придать себе такой же скучающий вид, какой обычно украшает его еблет во время консилиумов с коллегами (не получается, ибо это недостижимая высота). - А ничего, - хлопнув окошечком регистратуры (вот как она умеет открыть окошечко так, что ты сразу поймешь, что тебе тут не рады?), прерывает поток Зирбинштейновских воспоминаний Шура. - Яша, ты там случайно не нахуй шел? Так вот, в добрый путь, Яша. И ты, Андрей, иди. У тебя через полчаса обход. Сегодня с сюзереном нашим Бедросовичем. - А чего это он на обход попиздует? - хмурится Андрей (главврач такие низменные удовольствия, как обходы и общение с пациентами обычно оставляет презренным вассалам). - Маша опять здесь, - внезапно печально отвечает заново откуда-то телепортировавшийся Яша. В этот раз Балу его никуда не посылает, а даже сочувственно треплет по руке и достает очередной тройкой с бубенцами звенящий пакет, в этот раз с ебалом Сиси Кепвелла из Санта-Барбары. - Пациентка. Жалко ее, не девка, а солнышко. Четвертый раз за год уже здесь. Бедросович ее всегда сам ведет, никому не доверяет. Там случай сложный, симптомов дохуя и все разные. И логики вообще нет, прям как у тебя, Князев, в башке. Бедросович почти год уже ебется и все никак даже диагноз нормальный не поставит. - Ну, то, что Бедросович так за нее переживает… Это его характеризует все-таки, - одобрительно кивает Андрей. - Господи, Андрей, - закатывает глаза куда-то в пространство между лобными долями и таламусом Балу. - Ты наивен, как охранник свингер-клуба. Переживает он, хуй там был. Маша - дочь известного писателя Конского. - Какого-какого? - чешет пушистую, как зарезанный одуванчик, репу Андрей. - Андрей! - трагически заламывает руки Шура. - Ты хоть что-нибудь в этой жизни, кроме Колобка, читал? - Шура, ты меня обижаешь, - сверкает ровным рядом белых зубов Андрей. - Я не читал Колобка. Балу в ответ молчит, но Андрей слышит звон и не знает, где он. Хотя нет, знает - конечно же, в Шурином пакете. - Мне тоже налей, - вздыхает Яша. - Сопьемся мы тут из-за тебя, Андрюха. - Так вот, писатель Конский, - ебнув и игриво занюхав кудрями Зирбинштейна, начинает рассказ Шура. - Да ну нахуй, - прерывает ее Андрей и, вяленько помахав ей и Яше на прощание, медленно плетется в сторону дежурки. Утреннее хорошее настроение как корова в лепешке утопила, и причин этому две: сложные отношения Андрея с главврачом Филиппом Бедросовичем и не менее сложные его же отношения с фельдшером Гавриловым. Оба они чувств хоть чуть-чуть теплее, чем сердце патологоанатома Ягоды, к Андрею не испытывают, но если на нежным росточком проросшую в сердце главврача ненависть к интерну Князеву самому Андрею по большому счету ссать с крыши Юбилейного, то равнодушие фельдшера aka объекта Андреевых юношеских томлений режет по живому, как большой ампутационный нож Поручика. И так-то Андрей, конечно, этого и ожидал, ибо его показательное выступление с Пикачу получило бы максимум процентов 10 на Rotten Tomatoes и перед божеством-и-вдохновеньем Гавриловым Андрей опозорился по полной программе, но сердцу не прикажешь и надеялке надеяться не запретишь. Андрей тягостно вздыхает. Гаврилов появляется в больнице часто, но каждый раз глядит буквально-таки мимо Андрея, как будто у него тяжелая степень приобретенного косоглазия. А Андрей смотрит на Гаврилова как баран на сексуально привлекательного второго барана и ничего не может с этим поделать. Теперь еще тайна эта ебучая, что там у него тогда в студенчестве случилось - как будто Андрей и без этого загадочного флера на Гаврилова сразу не запал и окончательно не пропал. Чтобы отвлечься от обладателя небесных черт и анархического плаща, Андрей снова вспоминает о главвраче Бедросовиче. Там, конечно, тоже тот еще пиздос, но все повеселей, чем безответные, мать его, чувства. А начиналось все, на Андреев некомпетентный (во всех областях науки и жизни) взгляд, вполне невинно. Андрей просто случайно раскокал (расКОКал, гыгы) любимую кофейную чашечку Бедросовича с нарисованным на ней симпатичным мультяшным пенисом. Казалось бы, ну чашечка и чашечка. А чашечка оказалась из какой-то там лимитед эдишн какого-то там известного пенисохудожника (хуежника, гыгы). И Бедросович долго еще бегал по коридорам, ища «эту суку Князева» и раненым зверем вопя на всю больницу: - Это же была единственная моя! Сука-Князев сидел в этот момент у Шурочки в сестринской, куда Бедросович заглядывать опасался, и вместе с Балу, Зирбинштейном и Поручиком тихо хихикал в очередной Шурин пакет. Бедросовича в больнице не любил никто. С тех пор главврач на Андрея затаил и каждый раз, когда они оказывались в одном помещении, страдал от когнитивного диссонанса: с одной стороны, плевать в колодец известного папы-Князева ну никак не стоило, а с другой стороны, плюнуть в наглую рожу сына-Князева хотелось все сильнее. Чтобы подготовиться к целому часу в компании откровенно нерасположенного к нему главврача, Андрей заворачивает в дежурку. В то самое приснопамятное ночное дежурство с повидавшим некоторое дерьмо Пикачу он открыл для себя универсальное средство успокоения нервов. То есть, сначала это было просто средство для успокоения нервов, а потом неожиданно для самого Андрея переросло в гораздо, значительно, охуительно большее. Андрей снова начал рисовать, и где-то десять лет игнорирования внезапно огромной части самого себя с йодлем полетели в пизду. Из ниоткуда появилась вторая часть паззла из двух частей и с кликом встала на свое место. Андрей каждый день рисует в медицинской энциклопедии 1970 года, и, наверное, только благодаря этому он еще не ебнулся. Он превращает почечную артерию на картинке в расцветающие веточки вербы, спину со сколиозом - в облачно-фиолетовые альпийские хребты, а гнойный абсцесс - в мордорский вулкан Ородруин (конечно же, Андрей про Ородруин не знает, ему потом объяснят, что он там нарисовал). Сегодняшние весенне-фекальные амбры подкинули Андрею новую идею: из иллюстрации к варикозному расширению вен должен получиться охуенный ледоход на Волге. Андрей устраивается с ногами на кушетке и рисует первую наезжающую на берег льдину с пенящимися брызгами прозрачно-холодной воды под ней, когда в дверь дежурки кто-то стучит. - Разрешите войти? - ого, а это кто-то незнакомый. Раньше здесь никто даже бы не подумал произнести такое богохульство. - А если запрещу? - даже без сарказма, а просто из исследовательского любопытства переспрашивает Андрей - интересно же, как себя спрашивающие разрешения люди ведут. - Мне бы этого искренне не хотелось, поскольку в данном помещении лежат принадлежащие мне вещи, - тихо нудит за дверью загадочный кто-то. - Да заходите, конечно, - дает благословение подрастерявшийся Андрей. Почему-то не до конца приоткрыв дверь, в дежурку боком протискивается высокий длинноволосый судя-по-халату-врач в прямоугольных очках. - Добрый день, - мнется на пороге судя-по-халату. - Нихуя, - честно отвечает Андрей. - Я Андрей Князев, интерн. - А я онколог. Ренегат, - Ренегат подает Андрею руку, но осознает, что они стоят в разных концах дежурки и между ними метров пять, и, смутившись, прячет руку за спину. - Ренегат, - повторяет Андрей. - За что они тебя так? - Эммм… Что конкретно вы имеете в виду? - непонимающе поправляет очки Ренегат. - Ну, предателем тебя за что обозвали? - поясняет Андрей, очень гордый собой, потому что за всю жизнь выучил только одно умное слово, и вот ему впервые представился случай блеснуть этим тайным знанием. Лицо Ренегата озаряется пониманием: - Аааа, теперь мне ясна причина вашего замешательства. Скорее всего, вы подумали, что под словом «Ренегат» имеется в виду человек, изменивший своим убеждениям и перешедший в лагерь противника? - А не так? - расстроенно спрашивает Андрей. - Безусловно, так, - успокаивает его Ренегат. - Но в моем конкретном случае это всего лишь производное от распространенного молдавского имени Ренегатиану. Хотя и прозвище у меня тоже есть. - Какое? - интересуется Андрей, хотя на самом деле ему не то чтобы уж прямо интересно. - Лось, - грустно отвечает Ренегат. - Почему? - вот теперь уже немного интереснее. Ренегат неудержимо краснеет: - Думаю, вы в состоянии и сами догадаться, поскольку уже знакомы с принципом, по которому обычно даются неформальные прозвища в нашем лечебном… - Неужели игрушечного лося у пациента из жопы достал? - скорбно вздохнув, перебивает Андрей. - Веритас, - в тон ему вздыхает Ренегат, а потом кивает на энциклопедию в Андреевых руках. - Я вижу, вас можно причислить к ценителям медицинских энциклопедий эпохи Советского Союза? - Ну.., - задумывается Андрей. - Наверное, типа, да. - А какой год издания? - никак не отстает Ренегат. - 1970. - Это… Мое любимое издание, - неожиданно совсем уж вспыхивает ебалом и трепещет ресницами Ренегат. - Вы… пойдете на обход сегодня? - На обход пойду, - кивает Андрей. Ему слегка неуютно, но он подозревает, что в обществе Ренегата так себя чувствуют примерно все. - И я типа ты. Ну, в смысле, не ты, а на ты. Андрюха я. - А я Ренегат. - Я знаю. Лося из жопы вытащил. - Да. И они вместе идут на обход. Перед первой палатой их уже ждут Поручик, Яша и главврач. Яша, подглядывая в медкарты, представляет пациенток, Поручик скучающе ковыряет в ухе хрящевым ножом, а главврач задумчиво теребит сетчатую черную футболку под воротом халата. - Место у стены - Дагонова Екатерина Себастьяновна, вальгусная деформация левой стопы, позавчера прооперировали, установили два фиксирующих винта. Чувствует себя хорошо, сегодня проверяем гипс, если все нормально, может пиздохать домой. Место у шкафа свободно. Место у первого окна - Карапузова Анна Семеновна, рак всего, требует терапию всего. - Это не ее автономное решение, - вмешивается Ренегат. - У нас с ней уже был весьма конструктивный диалог об отказе от реанимации и переходе на паллиативную терапию, и, по моим скромным наблюдениям…, - Ренегат, морщась, трет переносицу под очками. - Она устала. Ей это все уже нахуй не сдалось. - Так а почему отказ не подписывает? - поправляя расшитую тюбетейку, интересуется Бедросович. - К сожалению, вмешался ее супруг, - разводит руками Ренегат. - Полагаю, вам известно, что члены семей неизлечимо больных очень часто выбирают для себя стратегию отрицания и находятся во власти… - Еще раз с ней поговоришь после обхода, - прерывает Ренегата главврач. - Без супруга. Зирбинштейн, давай дальше. - Место у второго окна - Нефедова Мария, - Яша прокашливается. - Все как обычно. Тошнота, непроизвольные сокращения мышц. Резко сниженное общее состояние. В этот раз, мне кажется, еще иктерус есть, но это вы сами посмотрите. - Князев! - внезапно оборачивается к Андрею Бедросович. - Что такое иктерус? - Автобус такой, - с готовностью трясет вихрами Андрей. - Главное, назад не садиться, там блевать тянет всегда. - После обхода к Шуре зайдем, ебнем, - громко шепчет Поручику Зирбинштейн. - Разрешите, я… с вами, - тихо шепчет себе под нос Ренегат, и люди в белых халатах заходят в первую палату. На входе Андрея чуть не сбивает с ног Екатерина Себастьяновна, с тапком наперевес хроменько несущаяся за тараканом размером со среднего Меригуана. - Дагонову выписываем, - делает пометку в медкарте Яша, и целители окружают Машину постель. У Маши тонкие, как штатив для капельницы, руки и большие грустные глаза. Маша улыбается, и Андрей не может не улыбнуться в ответ. У Маши неправильно желтоватая кожа. Теперь понятно, что такое иктерус. - Ты как тут? - тихо спрашивает Поручик, убирая в карман хрящевой нож. - Нормально, - подмигивает ему Маша. Да в жопу такое «нормально». Бедросович что-то долго затирает то коллегам, то Маше, требует, чтобы все результаты ее анализов приходили сразу ему лично, буркает что-то невнятное тихой пожилой Карапузовой и делает своей свите в несвеже-белых халатах знак следовать за ним в палату номер два. Андрей напоследок корчит Маше нелепую рожу, потому что хочется, чтобы она засмеялась. В следующий раз Андрей встречает Машу на лестничной площадке, где он сам спасается бегством от возможных учебно-лечебных заданий Поручика. Маша с закрытыми глазами сидит у стены, из стороны в сторону покачивая перед собой капельницу. Андрей присаживается рядом: - Привет. - Привет, - открывает глаза Маша. Глаза у нее красивые, Андрей таких раньше не видел - вроде и голубые, а по краю зеленовато-коричневый ободок. - Ты новенький. - Да. Зато ты - нет. - Да пиздец, - соглашается Маша. - Я бы представилась, но ты и так, наверное, уже всю историю болезни прочитал. - Не-а, - радостно дергает носом Андрей. - Я такой хуйни не читаю. Даже больше - я вообще никакой хуйни не читаю. Опять ему удается ее рассмешить. Так-то нормальный все-таки день выходит. - Тем более, нахуя мне твоя история болезни, если ты вот она сидишь? - продолжает Андрей. - Давай представляйся, епта. - Я Маша, - заинтересованно поворачивается она к Андрею. - Мне 20 и я играю на скрипке. - Правда? Это круто очень! - подскакивает Андрей. - Я пиздец как скрипку люблю, еще бы к ней слова какие-нибудь такие, романтичные, не знаю… Ну, про голые коки, например! - Про голые коки охуенно, - подтверждает Маша. - Я бы тебе сыграла. И они снова замолкают. О чем думает Маша, Андрею неизвестно, но сам он отгоняет от себя мысленную картинку того, как он у стоянки машин скорой помощи под аккомпанемент скрипки и домры исполняет серенаду про голые коки фельдшеру Гаврилову. - А ты чего тут сидишь? - снова обращается он к Маше, в основном, чтобы перестать терзаться высокими чувствами. - А там в палате моей новенькая, - объясняет Маша. - Червяками кидается. - Кем, блядь? - Ну червяками. Белыми такими, из ноги. - Так, - даже в Андрее Маша будит какие-то там благородные порывы. - Никуда не уходи, сейчас разберемся. А в первой палате действительно тот еще немецкий весенний карнавал Фашинг. У дверей нескладно-потерянно высится Гаврилов (в Андреевом отжившем сердце сразу оживает все былое, но не сейчас, полый фиброзно-мышечный орган, не сейчас), у стены стоит и нервно теребит что-то в кармане Поручик, а у койкоместа у шкафа стоит нагруженная бумагами Шура и пытается в разговор с новоприбывшей пациенткой. Новоприбывшая, бабуля лет семидесяти в рваном пуховике, размотав явно свеженаложенную повязку и что-то методично бормоча, алюминиевой ложкой выковыривает из сиренево-черной ноги белых личинок и сосредоточенно засеивает ими палату. Андрей быстро оценивает мизансцену и присоединяется к Поручику. - Это… что? - Андрей охуемши настолько, что даже не может шутить. - Гангрена, - кивает на пациентку Поручик. - Ампутировать надо. Андрей очень старается проигнорировать зажигающийся в глазах сэнсея алчный огонек. - А она согласие не подписывает, - продолжает Поручик. - Деменция, так бы ее. - И… что делать? - Да в том-то и затык. Она, бля, дееспособная. Родственников у нее никого, - сплевывает из окна Поручик. - Щас откажется от терапии и все, домой поедет. Помирать. На слове «помирать» Андрею чудится мелькнувший в конце коридора темный силуэт Ягоды. - Подожди, ну нет, - взъебывается Андрей. - Ну не может же так быть, чтобы вот вообще никакого выхода не было? Есть же всякие там социальные службы, юристы, хуйня эта вся? - Есть, - кивает Поручик. - Пока ты их вызвонишь, пока они суд проведут, бумажки свои туалетные оформят, бабушка уже крякнется три раза. - Нихуя. Андрей решителен, как юный рыцарь перед лицом дракона с алюминиевой ложкой. Выдернув у Шуры из рук бумаги, он мужественно пересекает линию червячного обстрела. - Бабуль! - Андрей орет настолько громко, что в палате затихают вообще все, а пациентка поднимает на него глаза: - Чего тебе? - Ногу пилить надо нахуй, - сразу переходит к делу Андрей. - Нет, - качает головой бабуля. - Ходить я как буду? - Зачем ходить? Ездить будешь, - вздергивает бровь Андрей. - Показать, как? - Да че ты там покажешь? - недоверчиво бурчит пациентка. - Я умею, - Андрей и сам не понимает, откуда в нем столько куража и уверенности. - Говорить и показывать. Коляску мне, смерды! Опять рядом с ним Гаврилов, а перед ним инвалидное кресло. Вместе они помогают пациентке пересесть в коляску, и битых полчаса Андрей возит ее по всему этажу и пиздит, пиздит не умолкая, шутит свои самые тупые и абсурдные шутки, совершенно забалтывая бабулю, пока на одном из виражей она не подписывает согласие на ампутацию. Андрей возвращается в палату героем и триумфатором в лавровом венке, но самое главное - он в первый раз видит, как светится от радости Гаврилов. И на него, на Андрея как-то прямо с восхищением смотрит.

***

С этого случая Андрей приобретает в больнице статус главного специалиста по деменции (которому сначала пришлось поискать в справочнике слово «деменция»). В шестой палате бывший архитектор Рязанский постоянно порывается выдернуть себе катетер? Хуйня вопрос, вручим ему детский металлический конструктор, в котором не хватает одного шурупа. Пусть себе города строит, руки заняты. В десятой порываются сбежать из палаты и бродить по всей больнице бывший бухгалтер Иванов и бывший счетовод Козлодоев? Вообще нормально, выдадим им 51 монетку на двоих, пусть делят по-честному. Больница начинает Андрея любить, и Андрею, конечно, охуенно приятно, но приятнее всего ему наблюдать (с дуба) за тем, как радуется его идеям Гаврилов. А радуется Гаврилов молча. И Андрей радуется радующемуся Гаврилову молча. Переглядываются только, безмолвно, безнадежно, то робостью, то ревностью и далее по тексту. Не в силах с дышащим духами и туманами заговорить, Андрей решает хотя бы разузнать о нем побольше, и первым шагом на этом усеянном детальками от лего пути становится отлов Шурочки, ибо по сведениям Ренегата (он в последнее время к Андрею особенно проникся и даже приносит ему на дежурства наливные яблочки, спизженные из частного сектора за больницей) Шура и Гаврилов знакомы очень давно и даже вместе учились в школе. И вот в одно очередное ночное дежурство Андрей в коридоре дожидается, когда наконец скрипнет дверь сестринской и из нее появится поправляющая юбку под халатом Балу. За ней следует Поручик, не поправляющий под халатом ничего, потому что нечего. - Шур, ты с кем в этой больнице не трахаешься? - покосившись на Поручика, интересуется Андрей. - Хм, - задумывается столп больничного промискуитета Шурочка. - С Лехой. Он, конечно, красив, как Evanescence, да только страшно, бля. - Даже жалко Ягоду, - поджимает губы Андрей. - Ничего, с ним Захарова из педиатрии ебется. У нее пиздец сильная аура, - отмахивается Шура. - А, с тобой вот еще не. В принципе, можешь зайти. - Ну нееее, - прищурившись одним глазом, тянет Андрей. - Ты мне слишком нравишься. Шура кокетливо-одобрительно смотрит на него из-под падающей на лоб белокурой челки и посылает воздушный поцелуй, но потом все-таки возвращается к свойственной ей проницательности: - Ладно, дорогой мой когнитивно несостоятельный, ты ведь не про мои интимные эпосы пиздеть пришел, я права? - Права, - неловко теребит волосы на затылке Андрей. - Шур, можно задать тебе вопрос? - Талончики к специалистам выдаем по понедельникам с восьми до девяти тридцати! - на автомате выпаливает Балу. - А бля, ты не об этом. - Не об этом, - кивает Андрей. - А о Гаврилове. - Тогда нельзя, - отворачивается от Андрея Балу. - Шур, да ну погоди ты, - суетится Андрей. - Ну что там такого могло… - Андрей, - разворачивается обратно Шура. - Ты поговорку «На нет и суда нет» знаешь? - Не знаю. - Какого хуя я вообще спрашиваю?., - резигнирует Балу. - Короче, есть такая поговорка, и она означает: «Андрей Князев, отъебись от женщины». И с этими словами Шурочка исчезает в сестринской. Пожав плечами, снова следует за ней Поручик. Андрей остается один в пустом больничном коридоре. Дрожащий свет цилиндрических ламп рябит на металлическом каркасе вывезенной в коридор пустой кровати. - Что же делать нам с монетой, как же нам ее делить?! - разлетается во все стороны преисполнившийся отчаяния голос Козлодоева из десятой палаты. А уже в следующее ночное дежурство гнойный нарыв Андреевых фантазий прорывается сам собой, и жизнь оказывается, как обычно, круче любых мечт. Заперевшись от Ягоды и Ренегата в дежурке, Андрей котоклубочком сворачивается на кушетке и начинает превращать трехглавую мышцу плеча в медицинской энциклопедии в ухмыляющееся лицо шута в колпаке с бубенчиками, когда понимает, что что-то сегодня не так, как обычно. Андрей принюхивается, присматривается, прислушивается - а. В сестринской Шурочка не стонет, а с кем-то разговаривает. Так. Что здесь, блядь, происходит. - Ты ел что-нибудь? - это Шура, но Андрей аж вздрагивает, насколько мягкий и ласковый у нее голос. Сука, зачем ж так пугать. - Ну че ты прям как эта, ну ел, конечно, - а это Гаврилов. У него голос, как у сожравшей плюшевого зайца младшего ребенка в семье собаки. - А когда, Гаврил? - Шур, ну ебаный ты нахуй, я тебе что, в календарике отмечать должен? Даже сквозь стену Андрей слышит, как с силой тропического урагана вздыхает Балу. - Пельмени будешь? - А с кетчупом? - с предвкушением беспризорника на новогодней елке от спонсоров детдома спрашивает Гаврилов. - И с майонезом, тестер Мишлен ты мой. - Заебись, - в голосе Гаврилова Андрею слышится улыбка. Это улыбка твоя заебись, подсмотреть бы. В сестринской многообещающе звякают кастрюльки, Андрей обделенно вздыхает. Пельменей бы тоже сейчас не помешало. - Так как, че думаешь, Шур? - продолжает явно начатый раньше разговор Гаврилов. - Думаю, что стоит прожевать, прежде чем обращаться с сонетом к прекрасной даме. - Шур, е-мое! Я серьезно вообще-то. - Да я вижу. И это-то мне и не нравится, - ух ты, а Балу-то тоже не на смехуечках. - Мих, да делай ты, что хочешь. Все равно же пойдешь, нахуя спрашиваешь вообще. - А ты думаешь, зря? - Мысли читаешь, Гаврила. Иди анализ на суперспособности сдай. Третий кабинет. - Да а че я ему сделаю-то? - Ему. Ему?.. - Да ты-то ему, может, и ничего. А дальше Андрей слышит из сестринской только чавк-чавк. Гаврилов, сука, Андреево сердце тут разные типы аритмии осваивает, какие нахуй пельмени? Кому, блядь, ЕМУ?! Андрей нервно ходит по дежурке, как хомячок, у которого из клетки забрали колесико, пока не слышит стук в дверь. Это… что? А это Гаврилов за дверью. Застиранная, в исторической перспективе красная футболка, кожаные штаны, гады. Сутулится и волосы ладонью, в прядях запутываясь, ерошит. - А, - то ли говорит, то ли просто производит ртом звуки Андрей. - Я Миха, - формулирует Гаврилов. Готовился, наверное. - Спасибо, - бля, Андрей, что ты несешь? - Нормально, - бля, Андрей, что он несет? - Я Андрей. - Ну типа да. - Ну да. Золотой фонд диалогов мировой, блядь, литературы. - Ты… чего хотел? - решается Андрей (заходите, располагайтесь, хотите, чего хотите). - Ну это.., - мнется Миха. - Я тут подумал… Тебе, может, помощь нужна? Ну, практика там… Теория. А то ты в медицине… - Дебил? - приподнимает левую бровь Андрей (да, в этом фике он продолжит клишированно поднимать левую бровь! Пффф! (автор)). - Не-не, - пугается Гаврилов. - Идиот? - Андреева бровь ползет выше. - Имбецил? Придурок? Миха выглядит так, как будто сейчас провалится в хумус, а Андрея неотвратимо, как поражение идей коммунизма, пробивает на ржач. - Мих, - наконец сжаливается он. - Да я знаю, что я тупой. - Пиздец дегенерат, - наконец ухмыляется Миха и поднимает на Андрея глаза. Так и стоят в дверях с дурацкими улыбками и смотрят друг на друга. Андрей счастлив, Андрею додали вообще всего, на сегодня вещание окончено, ставьте эту вашу картинку с разноцветными квадратиками. - Да ты заходи, - делает шаг назад Андрей. Миха вваливается в дежурку и запускает какую-то космическую аномалию: кажется, что он везде - коллапс пространственно-временного континуума вокруг фельдшера Гаврилова. - Короче, - Андрей присаживается на край кушетки и снимает халат, оставаясь в разрисованном свитере. - Ты пришел, чтобы спасти меня из башни медицинского невежества? - Ну, выходит, что так, - Миха достает из кармана пачку ЭлЭма. - Курить тут можно у тебя? - Кури, конечно. Миха открывает окно и распыхивает сигарету, и Андрей узнает о существовании жанра эротического курения. Миха сидит на подоконнике, одна нога на батарее, большой палец оттягивает пряжку ремня, локоть на остром колене, чуть морщась, склоняется к сигарете. Затягивается, откидывает голову назад и медленно выпускает дым вверх. Не, не эротика. Многогранное фельдшерское блядство. - Дай мне тоже, что ли, - поднимается с кушетки Андрей. Как здорово, что не нужно долго искать повод постоять рядом с этим порно-перформансом. - А ты куришь вообще? - недоверчиво спрашивает Гаврилов. - Иногда. Никотин успокаивает, нога Гаврилова рядом с тазовой косточкой наоборот. - С анатомии начнем? - деловито спрашивает Миха. Да, Миша, покажи мне всю свою анатомию. Гаврилов щелчком выбрасывает бычок на улицу и спрыгивает с подоконника. - О, как раз научпоп подвезли! - радостно восклицает он и хватает забытую Андреем на кушетке энциклопедию. Ту самую, 1970 года. Энциклопедия распахивается на странице с варикозным ледоходом, и Миха сначала непонимающе сдвигает к переносице брови, а потом смотрит все внимательнее, бегает зрачками туда-сюда по листу. - Это… ты рисовал? - Гаврилов осторожно проводит ногтем по контуру уплывающей в сторону стопы льдины. - Да, - признается Андрей. - Это охуенно, ты знаешь? - Миха начинает листать дальше и залипает на каждом рисунке, изучая, обводя пальцами контуры, как будто одних только глаз мало, надо сразу всем собой. Андрей облокачивается на батарею и молчит. Миха доходит до страницы с гнойными ранами и трансформируется в еблете - так, блядство мы сегодня уже видели, а теперь нам какие-то нереально трогательные «Спокойной ночи, малыши» показывают, ибо Миха совершенно по-пиздючески сияет и из штанов своих кожаных почти выпрыгивает: - О, это же Исландия, да? - Да, - да что ж такое, кто у Андрея все слова-то сегодня спиздил? - Прикинь, Андрюх, ее викинги так назвали, - продолжает светиться Миха и переворачивает энциклопедию, чтобы посмотреть на Андреев рисунок под другим углом. - Знаешь, как викинги в Исландию ходили? - Нет, - пожимает плечами Андрей. - Расскажи мне. - Короче, - Гаврилов весь аж вспыхивает, сразу видно, что обычно от его вдохновенного пиздежа даже больничные тараканы разбегаются. - Был такой викинг в Норвегии, Флоки, его еще вороньим называли, потому что он с собой на корабль этих… воронов брал, чтобы выпускать, понимаешь, да? Типа если вернется - нихуя нигде суши нет, а если не вернется, значит, остался где-то, значит, туда пиздохать можно. И вот услышал он, что есть на западе такой типа остров, и там зеленое все, и пони толстожопые носятся, и вообще заебись все. Ну он решил этот остров найти. И сразу с собой на корабле всю свою семью, всех коров там своих попер, вот дебил, да? Так вот они сначала на другой остров там рядом высадились, а там рыбы… Дохуя вообще! Ну они так обрадовались, что все лето рыбу ловили и про сено для коров своих забыли нахуй. А зимой-то, е-мое, холодно, ну и передохли у них там эти их коровы все. Ну Флоки тогда поднялся на гору там одну, типа позырить, где этот остров его райский, и увидел с горы Исландию. А там зимой же лед и снег и нихуя. В общем, разочаровался этот Флоки, сказал, это, бля, только «страна льда» - Ис-ланд-ия, понимаешь, да? - и так и поперся домой. И в Исландии этой так и не был ни разу. Слушая Миху, Андрей пересаживается за стол, вырывает из чьей-то медкарты чистый лист и начинает рисовать. Синие волны Северного моря, синяя гора с темно-синей шапкой снега на вершине (ну ручка на столе только синяя была, поэтому и синее все), синий викинг с Михиным лицом и вороном на плече, волосы заплетены в четыре широких косы… - Не плели они так, - возмущается прокравшийся за Андреево плечо Гаврилов. - Не душни, - тихо смеется Андрей. - Тебе бы пошло. Андрей уже планирует дорисовать обманчиво негостеприимный исландский берег и возбудиться от щекотного Михиного дыхания за спиной, когда в дверь опять стучат. Да бля, все кто надо, уже здесь. - Андрей! - Шурочка. - Пациент по твою бессмертную! Поручику некогда, он в интенсивной на инфаркте, а этот, новенький, простой вообще, даже ты должен справиться. - Пойдешь со мной? - оборачивается к Гаврилову Андрей, почти столкнувшись с ним лбом. - Пойду, конечно. А то угробишь же еще, - хмыкает Миха. - Э! - возмущается Андрей и тянется за халатом. - Шура же сказала, с ним ничего страшного. - Так это пока ты не пришел. За это Михе в лоб прилетает метко выпущенная из десятимиллилитрового шприца клякса геля для узи (да, Андрей, как истинный ковбой, всегда носит с собой оружие). Пациент в смотровой немного похож на Миху (только не такой красивый, конечно, потому что это в принципе невозможно). На нем кожаный плащ с белыми надписями («Заебца плащ»- завистливо шепчет Гаврилов за Андреевой спиной; «Твой лучше» - искренне отвечает Андрей, потому что для него все составляющие фельдшера Гаврилова априори самые лучшие на свете), из кармана которого выглядывает розовый флаг с веселым роджером. - На что жалуетесь? - до того, как Андрея выгнали с лекции по сбору анамнеза за громкое зарифмовывание анамнестических вопросов со всякой похабщиной, он успел услышать, что опрос пациента нужно начинать именно так. В ответ пациент показывает Андрею средний палец. - Вы мне тоже сразу не понравились, - цокает языком Андрей. - Но про симптомы все равно расскажите. - Да у него спазм мышечный, - приходит на помощь Гаврилов. - Руку ему в фак свело. - И че делать? - театрально шепчет Михе Андрей. - Доктор, а вы точно врач? - не менее драматично шепчет пациент. - Сам охуеваю, - шепчет Андрей в ответ пациенту, а потом все-таки переключается с режима суфлера на нормальные настройки громкости. - Может, так и оставим? Вообще нормальная такая биомодификация, пригодится еще. В жэк там ходить, на собрания родительские… На Михином лице явно читается тоска по Шуре и ее спасительным пакетам. - Короче, спазм ваш щас помассировать можно, а завтра придете в поликлинику на диагностику причин,- обращается к пациенту он. - Пожамкать вас? - Давайте, - соглашается пациент. Миха берет ладонь пациента в свои мощные лапищи и начинает подушечками больших пальцев разминать кисть. Андрей смотрит заинтересованно, потому что… ну, техника массажа. Интересная. Да. Гаврилов усиливает нажим пальцев и кругами расходится по буграм под пальцами пациента, сосредоточенно закусывает губу, и Андрею становится как-то подозрительно тепло. Не так, как когда в штаны писаешься, но локация та же. Тоже в штанах. Миха переходит на застывший в неприличном жесте палец пациента. Сначала он теребит верхнюю фалангу, а потом начинает с силой водить вверх-вниз по пальцу, и Андрей, конечно, как врач ослепительно хуев, но даже он может сейчас уверенно диагностировать у себя самого полное отсутствие эректильной дисфункции. Так, Князев, думай об абсцессах, гангренах, Бедросовиче… О! О Бедросовиче немного помогает. - Ну, все вроде, - прекращает развратные действия Гаврилов. - Ну как, шевелится? О, Миш, еще как шевелится. А, это он про пациента с факом. - Бля, да! - радуется тот, дождевым червячком изгибая палец. - Спасибо тебе, мужик. Панки хо… - Хой? - переспрашивает Андрей. - Ы, - отвечает пациент. - Челюсть защемило, - со вздохом констатирует Гаврилов. Вправив челюсть и попрощавшись с недужным анархистом, Андрей и Миха вместе выходят из смотровой. - Я… пойду тогда, - чешет ухо Гаврилов. - Ну да, - чешет нос Андрей. И Гаврилов никуда не идет. Только чешет затылок. - Ты это, - снова открывает для себя речевой центр мозга Андрей. - Ты еще… - У тебя еще дежурство когда? - одновременно с ним начинает говорить Миха. - Четырнадцатого. - Ну я выходной возьму тогда, - Миха засовывает руки в карманы штанов и начинает что-то там искать. - Я… приду еще, да? - Ага, - кивает Андрей. - Я же это… все еще в медицине дебил. - Придурок. - Имбецил. - Дегенерат. Миха вроде бы уже разворачивается, чтобы уйти, но потом останавливается: - Ты викинга же дорисуешь, да? Конечно, Миш. Вот только подрочу на тебя в дежурке и дорисую. А потом еще раз подрочу.