Талая вода

Виктор сидел на скамейке у входа в гостиницу. При виде Адамберга он поднял голову: - Господин комиссар, хотите перекусить? - Не откажусь, - буркнул Адамберг. Большинство мест в обеденном зале пустовало, несколько человек пили пиво за длинным столом. Виктор прислонил рюкзак к угловому столику, подошел к стойке и вскоре вернулся с двумя порциями жареной картошки. - Что осталось, - сказал он, словно извиняясь. - Пойдет, - Адамберг повесил куртку на спинку стула и начал жевать картошку – без аппетита, но усердно. Виктор поковырялся в своей тарелке и отодвинул ее: - Амадей сказал, что больше ничего к ней не чувствует. К Аделаиде. Вообще ничего – ни ненависти, ни жалости… - Жалости? – Адамберг чуть не подавился. - Она была нашей матерью, господин комиссар, - Виктор разглядывал остывающую картошку. – Никуда не денешься. Это для меня десять лет прошло, а для Амадея, считайте, все только что случилось. Но надо жить дальше. Мы ради этого и поплыли на остров. Амадей хотел… дойти до конца. Побывать там, увидеть своими глазами, уложить в голове. И отпустить. Изменить-то все равно ничего нельзя. - С ним все в порядке? – спросил Адамберг. - Да, - Виктор кивнул. – Я боялся, что будет приступ. Слава богу, обошлось. Хорошо, что мсье Шато с нами поехал. - Шато… - Адамберг положил вилку. – Что за отношения у них с Амадеем? - Нормальные отношения, дружеские, – светским тоном заявил Виктор и набил рот картошкой. Эггрун принесла кофе, Адамберг сделал несколько глотков и поднялся. - Господин комиссар, - Виктор смотрел на него снизу вверх, исподлобья. – Я не убивал Анри. И Амадей его не убивал. Вы, конечно, имеете полное право мне не верить… - Ну почему, - ответил Адамберг, надевая рюкзак. – Верю. У вас я мотива не вижу, а за Амадея Шато поручился. Собственной жизнью, между прочим. Зайдя в номер, Адамберг повесил куртку и сбросил рюкзак на пол, возле трех других, занимавших половину прихожей. В гостиной никого не было, на журнальном столике сиротливо стояла пустая чашка. Дверь в маленькую спальню была закрыта. Адамберг коснулся ее костяшками пальцев. Немного поколебался. Разжал кулак, повернул ручку и вошел. Стол был опять переставлен, точнее, сдвинут – так, чтобы между ним и окном поместился стул. Шато, в белом парике и васильково-синем фраке, сидел лицом к дверям; пышный бант и складки жабо казались более живыми, чем он сам. Напротив Шато сидел Амадей, его темные локоны рассыпались по плечам. Не обращая внимания на комиссара, Шато изучал ситуацию на шахматной доске, стоявшей между ним и Амадеем. - Тебе точно конь не нужен? – спросил он. – Заберу же сейчас. Адамберг подошел и остановился, разглядывая костюм Амадея: черный фрак с большим отложным воротником, бордовый жилет, белый батистовый галстук. Амадей поднял глаза – миндалевидные, с длинными ресницами, цвета крепкого холодного чая, подернутого пленкой. Застывшее выражение придавало мягким чертам его лица скульптурную отточенность, высокий галстук доходил до подбородка, не позволяя опустить голову. Отступив на шаг, Адамберг сказал: - Ангел Террора. Шато вздохнул и одернул манжеты. - Вы немного напутали, господин комиссар, - сказал он терпеливо, словно объяснял урок непонятливому ученику. – Но ваша догадка верна. Луи-Антуан Сен-Жюст, депутат и комиссар Конвента, член Комитета общественного спасения и ближайший сподвижник Неподкупного, вовсе не был «архангелом террора», однако его действительно так называли. Он был арестован девятого Термидора – вместе с Робеспьером, Робеспьером-младшим, Кутоном и Леба – и гильотинирован на следующий день. Ему было всего двадцать семь. Я вас оставлю. Шато поднялся и обогнул стол, мимолетно коснувшись рукава фрака Амадея. Прошел между кроватями, сверкая белоснежными чулками, и плотно закрыл за собой дверь. Адамберг занял освободившийся стул. Покачал черного ферзя указательным пальцем, глядя на Амадея. Тонкое красивое лицо не дрогнуло. - Мсье Мафоре, - Адамберг отпустил ферзя и привалился к жесткой деревянной спинке стула. - Что произошло в среду вечером, восьмого апреля, между вами и вашим приемным отцом? - Разговор, - произнес Амадей без всякого выражения, едва шевельнув губами. - Какой? - Весьма эмоциональный. - Это само собой. Что являлось предметом обсуждения? - Их было несколько, - ответил Амадей, не меняя ни позы, ни интонации. - Например? - Убийство мадам Готье… Амадей некоторое время смотрел прямо перед собой, в пустоту. - Моя поездка в Париж… Снова пауза. Тишина, как на дне океана, куда сквозь толщу воды за миллионы лет не проник ни единый солнечный луч. - И завещание Анри. Адамберг встал и потянулся, заводя руки за спину. - Мсье Мафоре, - сказал он. – Я не буду состязаться с вами в лаконичности, у вас слишком явное преимущество. И не буду советовать хранить молчание, в этом вы тоже кому угодно фору дадите. Мне вот что надо знать: вы хотите найти и наказать убийцу своего отца? - Хочу, - ответил Амадей. Его взгляд внезапно стал обжигающе ясным. - Тогда давайте поговорим нормально, - Адамберг обошел стол, нерешительно потоптался и опустился на кровать справа – не ту, на которой накануне сидел Шато, играя в шахматы с Амадеем. – Просто поговорим. Это не допрос. - К превеликому сожалению, - сказал Амадей. Встал, развернул стул и сел лицом к Адамбергу, положив ногу на ногу. На нем были узкие светлые брюки, заправленные в высокие сапоги. – Господин комиссар, я говорю с вами только потому, что меня попросили об этом Франсуа и Виктор. Будь вы при исполнении, я просто отказался бы с вами общаться. Точнее, я пришел бы к вам в комиссариат – по повестке, вместе с адвокатом – и делайте, что хотите: арестовывайте, сажайте… - Ага, в одну камеру с Рольбеном, - Адамберг встал и прошелся между кроватями. – Интересно, кто оказался бы там следующим? Виктор? Мсье Мафоре, мне нужен убийца, а не полный изолятор подозреваемых. Излишек хуже недостачи – спросите Шато, он бухгалтер, он подтвердит. А в комиссариате у нас неплохо, кстати. По крайней мере, стулья для посетителей удобные, мягкие – не то, что эти. Знаете, сколько людей передо мной сидело? Много. Разных. Они молчали, несли чушь, говорили правду, хамили, каялись, угрожали, некоторые даже драться пытались… Я не думаю, что вы убили Анри Мафоре. Гораздо больше похоже на то, что вы кого-то покрываете. Кого-то, кто вам очень дорог. И я хочу знать – кого. Вашего адвоката здесь нет, зато есть человек, при котором вам трудно будет соврать… И Адамберг сделал шаг к двери. - Не смейте, - металлическим голосом сказал Амадей. Комиссар обернулся – медленно, словно ожидал увидеть направленное на него дуло пистолета. - Оставьте его в покое, – Амадей сидел в прежней позе, сложив руки на колене. – Он и так измучен до предела. Одно то, что ему пришлось вам все рассказать – про письмо Дениз Патийо, про школьный спектакль… Этого не знал даже я. - Даже вы, - тихо повторил Адамберг и подошел поближе к Амадею, мягко ступая по ковровой дорожке. – Даже. Мсье Мафоре, какие отношения связывают вас и Франсуа Шато? - Многолетняя дружба, - четко выговорил Амадей. - Дружба? Он вас конфетками кормит и беспокоится, как бы у вас ноги не промокли. Вы за ним сумки таскаете, плащ подаете… - Разве заботиться о ком-то – преступление? Адамберг покачал головой: - Нет. Не преступление. Но это и не просто дружба. Мсье Мафоре, не обманывайте сами себя… - Не имею такой привычки, - сообщил Амадей. Помолчал и добавил – внятно и вежливо, словно отвечал на вопрос, который теперь час: - Я люблю его. Комиссар ощупью сел на кровать: - И давно? - Девять лет. - А он об этом догадывается? - Нет, - сказал Амадей. – Он об этом знает. - И давно? – тоскливо повторил Адамберг. - Те же девять лет, - Амадей поднял подбородок еще чуть выше. – Когда мне исполнилось восемнадцать и отец привел меня в Общество, мне сразу дали роль Сен-Жюста. Я и раньше кое-что знал о Революции, меня привлекала та эпоха, когда люди умели верить и мечтать. Так что все это пришлось мне по душе. Теперь Амадей говорил без пауз и запинок – размеренно, несколько монотонно, словно читал с листа, и с хорошо поставленным дыханием: - Месяца через два отцу понадобилось срочно обсудить что-то с Рольбеном. Он собрался ехать в Париж, в офис Общества, и я попросил его взять меня с собой, чтобы мы с мсье Шато могли порепетировать перед следующим заседанием. Это была наша четвертая или пятая встреча. Мы были в обычной одежде, не в костюмах – в сущности, это вовсе не обязательно, просто красиво. Франсуа сидел за столом, в своем кабинете, перед ним стояли шахматы – до нашего приезда он разбирал какой-то дебют. Я читал речь. Доклад, сделанный Сен-Жюстом в Конвенте восьмого вантоза. Дошел до знаменитой фразы… Амадей неожиданно улыбнулся – открытой, сияющей улыбкой: - «Дерзайте! В этом слове заключается суть политики нашей революции». Потом встал перед ним на одно колено и сказал, что люблю его. И буду любить до последнего вздоха. - А он? – глухо спросил Адамберг. - Он взял меня за плечи, поднял, усадил на свое место и сказал: «Чтобы я этого больше не слышал, мсье Мафоре». Через пару секунд в кабинет зашли отец и Рольбен. Я сидел в кресле Франсуа, он стоял рядом и что-то говорил, указывая на доску. Отец рассмеялся и сказал – «Мсье Шато, Амадей не умеет играть в шахматы». Я сказал, что мне стало интересно. Может быть, и научусь. Отец обсудил еще какие-то вопросы с Франсуа и Рольбеном, и мы уехали домой. Адамберг молчал. - На следующий день я написал ему сообщение, на сайте Общества, - Амадей неторопливо расцепил руки, переложил левую ногу поверх правой и снова обхватил себя за колено. – Сказал, что хотел бы доиграть ту партию. Он долго не отвечал, несколько часов. Потом прислал письмо: «Уважаемый мсье Мафоре! Если вас интересует решение задачи, которую мы обсуждали во время нашей вчерашней встречи, вы найдете его здесь». И ссылка. На шахматный форум. Я зашел по ссылке, в тему про эту задачу. Там было несколько сообщений от пользователя «Франсуа79». Я подумал, что если это год рождения, то примерно подходит. Зарегистрировался, назвался «Флорелем». И написал этому пользователю личное сообщение: «Если это вы, то вы поймете, а если нет – то не обращайте внимания. Мой вчерашний поступок – необдуманный, неуместный – едва не поставил вас в неловкое положение. Я раскаиваюсь в этом от всего сердца. Мое безмерное восхищение тем, кто был душой и совестью великого дела, не может служить оправданием несдержанности, за которую я прошу вас простить меня, однако сам себя винить не перестану». Ответ пришел очень быстро. Он написал: «Люди с холодными сердцами не совершают революций. Люди, не умеющие мечтать, не достигают ничего. А тот, у кого даже в юности не было ни пылкого сердца, ни прекрасной мечты – тот, можно сказать, и не жил вовсе. Мне не за что вас прощать, не вините себя и ни о чем не тревожьтесь». И подпись – «Ф.Ш.» Адамберг повозился на кровати. Амадей, не шелохнувшись, продолжал: - Через два дня после этого мы увиделись на заседании, в Сент-Уане. Франсуа стоял в коридоре, с Рольбеном и доктором Фоше. Я поздоровался с ними, и мы вчетвером зашли в зал. Я сел на свое место, рядом с Франсуа, боясь глаза поднять. И только когда я сказал с трибуны ту фразу из доклада, я посмотрел в его сторону и увидел, что он улыбается. Так тепло и по-дружески, что у меня отлегло от сердца. На следующей репетиции – это было в офисе, меня привез Виктор – мы ни словом не обмолвились о том, что произошло. Пару недель спустя, при очередной нашей встрече в его кабинете, я снова увидел на столе шахматы и попросил его сыграть со мной. Он согласился. Я прочитал речь, мы сели за доску, но мне пора было ехать домой и партия осталась недоигранной. Я знал, что в пятницу, во второй половине дня, он почти всегда бывает в офисе. В следующую пятницу я поехал в Париж. Добрался до города и позвонил ему, к тому времени у меня уже был его номер телефона. Спросил, можно ли зайти в офис, он немного удивился, но сказал, что будет там часов до восьми. Мы доиграли ту партию... - А ваш отец знал, куда вы поехали? - Нет, - ответил Амадей. – После игры Франсуа спросил, когда за мной приедет Виктор. Я ответил, что доберусь до Бреши сам. Он встревожился, говорит – «мсье Мафоре, вам не кажется, что это неосмотрительно?» Я говорю: «Мсье Шато, мне скоро девятнадцать лет, и на протяжении последних четырнадцати с меня глаз не спускают. Я уже не ребенок, я вырос и выздоровел…» Франсуа была известна моя история – в общих чертах, от доктора Фоше. «…Вырос, выздоровел, не обязан ни перед кем отчитываться, и хочу, чтобы другие знали обо мне только то, что я сам посчитаю нужным сказать». Он согласился, что я имею на это полное право. Кроме того, мы же не делали ничего плохого. Так что отец не узнал ни про эту партию в шахматы, ни про следующие. Мы встречались раз в две недели, в «Кафе игроков», в комнате с камином. - Но зачем вам надо было это скрывать? - спросил Адамберг. - Вы же только в шахматы играли, так ведь? - Почему, не только, - возразил Амадей. И, не замечая, каким острым стал взгляд комиссара, добавил: - Мы разговаривали. - О чем? - Обо всем, - Амадей повел плечом. – О Революции, о современной политике, о книгах, просто о жизни. Франсуа – он… необыкновенный. Я не знаю, как ему удается так верно судить о людях и в то же время прощать им многие недостатки. - Угу, - хмыкнул Адамберг. – А у него самого есть только один недостаток – излишняя мягкость характера. - Именно, - Амадей кивнул. - Господин комиссар, как вы думаете, зачем я вам все это так подробно рассказываю? Адамберг выжидательно поднял брови. - Исключительно затем, чтобы вы не донимали Франсуа лишними расспросами. И чтобы вас не посещали никакие… беспочвенные фантазии. - Так вы узнали вчера, куда приводят мечты? – спросил вдруг Адамберг. - Туда, где все хорошо и правильно. Красивый фильм, господин комиссар. Гляньте как-нибудь при случае. - Времени нет, - проворчал Адамберг. – По работе завал. И что, вы с ним вот так вот девять лет играли в шахматы и разговаривали? - Еще кофе пили. И чай. Со сладостями, - уточнил Амадей не без иронии. – Да, он знает, какие конфеты я предпочитаю. А я знаю, например, что он хотел бы завести собаку, но не может, потому что живет на съемной квартире. И что в этом такого? - Да ничего, ничего, - Адамберг пожал плечами. – То есть, вы больше ни разу не говорили ему, что любите? - Нет, - ответил Амадей. – А зачем? И снисходительно пояснил, глядя на вытянувшееся лицо комиссара: - Он же сказал, что не хочет этого слышать. - Девять лет прошло, – на всякий случай напомнил Адамберг. - Какая разница, сколько? – удивился Амадей. - Если бы что-то изменилось, я бы ему сказал. Или он бы мне сказал. - Рехнешься с вами, - Адамберг помотал головой, как будто у него в ушах зазвенело. – С вами обоими, как я теперь вижу. Мало мне было одного Шато… - Он вам не Шато, - заявил Амадей и встал. – Господин комиссар, будьте так любезны – выйдите, я хочу переодеться. Не беспокойтесь, мы продолжим разговор про вечер среды, утро четверга, открытый сейф, пропавшее завещание и прочие важные вещи, которыми вы почему-то не удосужились поинтересоваться ранее. Может быть, потому, что чересчур увлеклись рисованием портретов Франсуа? Или расшифровкой его генома? Адамберг сказал: - А ноги вы все-таки ставьте под углом, когда идете в горку и под горку. Иначе можно носом в землю воткнуться. Или на задницу сесть. Поднялся и пошел к двери. - Благодарю за совет, господин комиссар, - ответил Амадей с надменностью человека, рожденного повелевать. – Но Франсуа мне уже объяснил. Причем не используя слово «задница». Формулировка «перенос центра тяжести» вполне корректна во всех отношениях. Выйдя в гостиную, Адамберг по инерции сделал пару шагов и остановился. Виктора не было. Шато, в белой рубашке старинного покроя, заправленной в темно-синие джинсы, спал в кресле – откинувшись на спинку и положив руки на подлокотники. Вместо парика на голове у него были наушники, ноутбук с погасшим экраном стоял на журнальном столике. Спал Шато крепко, но даже во сне его лицо оставалось утомленным и печальным. Адамберг осторожно присел на диван и стал разглядывать пышное жабо, широкие рукава, длинные плиссированные манжеты… Дверь маленькой спальни отворилась, на пороге появился Амадей. Не замечая Адамберга, он смотрел на Шато. Так смотрят на кружащийся в воздухе снег или игру солнечных бликов на воде – нечто такое, к чему нельзя даже прикоснуться, можно только запечатлеть в памяти. Наконец, Амадей перевел взгляд на комиссара и сделал приглашающий жест.