Талая вода

В обеденном зале за длинным столом пустовало всего два или три места – было начало восьмого, все туристы вернулись с прогулок по острову и собрались на ужин. Пышноволосая итальянка одарила Шато мечтательным взглядом. Шато, не замечая этого, говорил: - Амадей был потрясен до глубины души, но выдержал, не сорвался. То есть, не сорвался сразу. Он поехал к Алисе Готье – естественно, не один, с Виктором и охраной, Анри опасался, что это ловушка… - С какой охраной? – озадачился Адамберг. – У Мафоре что, была охрана? - Ну разумеется была, - желчно ответил Шато. – Как же не быть? Коллекция картин, породистые лошади, огромное поместье… - И дыра в заборе, - вспомнил Адамберг. - Дыра там по делу, - строго сказал Шато. – Это Марка дыра. А охрана в Бреши была и есть. То, что вы ее не видели, еще ничего не означает. Или, наоборот, означает. Что это хорошая охрана. Шато шел по лестнице первым – стремительно, едва касаясь перил кончиками пальцев. Адамберг за ним с трудом поспевал. - Амадей съездил в Париж, - несмотря на быстрый подъем, Шато нисколько не запыхался, - вернулся в Брешь, пересказал отцу и Виктору свой разговор с мадам Готье – если вкратце, речь шла совсем не про Исландию, а про завод в Крёзе – и потерял сознание. Приступ был сильнейший, Амадея чудом довезли до Шато-де-Гарш, в дороге пришлось делать непрямой массаж сердца, прямо в реанимобиле. Шато толкнул дверь и вошел в номер: - С вечера понедельника до вечера среды Амадей находился у Доминика, причем бо́льшую часть этого времени пролежал под капельницей. Так что Алису Готье он не убивал, - закончил он, скидывая плащ и туфли. Адамберг снял куртку и перевел дух. - Давайте сходим поедим, а? – предложил он. – У меня уже голова кру́гом. В этом деле не знаешь, что хуже – сплошной туман или то, что из него вылезает, когда он рассеивается… - Вы поужинайте, конечно, - рассеянно сказал Шато, устраиваясь на кушетке и открывая ноутбук, – а мне нужно срочно выйти в сеть. Я не голоден. Приятного аппетита, господин комиссар. Адамберг посмотрел на него, что-то пробормотал и вышел. Через двадцать минут он вернулся с подносом, на котором стояла большая тарелка с бутербродами, электрический чайник, банка растворимого кофе, сахарница и две чашки с чайными ложками. - Вот это да, - сказал Шато с веселым удивлением, оглядев добычу комиссара. – Как вам удалось выпросить у Эггрун чайник? Вы же не говорите по-английски. Или говорите? - Май нейм из Жан-Батист, - ответил Адамберг, осторожно опуская поднос на стол. Придвинул его поближе к стене и воткнул чайник в розетку. - Понятно. What a shame. Кстати, вы же проводили опознание по фотографиям. Как вы общались с местными? - Письменно, через гугл-переводчик, - нехотя признался комиссар. - О, вы тоже идете в ногу со временем, - одобрил Шато. Отложил ноутбук и выбрался из-под пледа. Поверх свитера и джинсов на нем снова был темно-синий халат, чересчур затянутый в талии. - Вы поешьте уже или нет? – спросил Адамберг, попирая одновременно правила этикета и грамматики. Шато негромко рассмеялся, взял с тарелки бутерброд с сыром и съел его – быстро, без всякого аппетита. Чайник зашумел, Адамберг насыпал в чашки кофе и сахар. - Девятого апреля, в четверг, поздно вечером, мы с Рольбеном и Фоше собрались на срочное совещание, - Шато умел продолжать незаконченный разговор с любого места, и так, словно прервался секунду назад. – Что нам было известно? Что Алиса Готье погибла во вторник, между семью и восемью часами вечера. Обнаружена мертвой в ванне, со вскрытыми венами. Что Анри Мафоре был найден в своем кабинете в четверг утром, с простреленной головой и с ружьем, зажатым между колен… Шато разлил по чашкам кипяток и добавил – медленно, бесшумно размешивая сахар: - И что за шесть дней до этого Анжелино Гонсалес сломал себе шею, поднимаясь по лестнице из подвала. - Вы сразу связали смерть Гонсалеса с убийствами Готье и Мафоре? – спросил Адамберг, забирая свою чашку. Шато помотал головой: - Вечером девятого еще нельзя было с полной уверенностью утверждать, что мадам Готье и мсье Мафоре были убиты, а не покончили с собой. Знак на шкафчике в ванной Алисы Готье, который безуспешно пытался расшифровать комиссар Бурлен, сам по себе ни о чем не говорил... - У вас что, везде свои люди? – не выдержал Адамберг. - В каждом округе Парижа, - кивнул Шато, нимало не смущаясь, - и много где по стране. Кстати, примите мои поздравления, господин комиссар – вы собрали отличную команду, единственным слабым звеном оказался лейтенант Ноэль. - На чем вы его зацепили, кстати? – решил наконец выяснить Адамберг. - Несколько лет назад он избил человека, - ответил Шато, прихлебывая кофе. – Сильно избил – перелом челюсти, трещина в ребре, сотрясение. Просто повздорил с ним в баре. Ноэль был сильно пьян, тот парень сделал ему замечание и лейтенант взбесился. Вытащил парня на улицу и несколько раз приложил об стену, а потом еще… добавил. Ногами. При этом лейтенанту хватило мозгов – или что там у него в голове, я не знаю – размахивать удостоверением. Более того, тыкать им в лицо своей жертве. Адамберг молчал, только желваки на скулах ходили. - Парень запомнил Ноэля, - продолжал Шато, кружа по номеру с чашкой в руке. – И внешность, и фамилию – поневоле врежется в память, согласитесь. Он прошел освидетельствование, подал заявление в полицию – это было в двадцатом округе – но сказал, что не знает, кто на него напал. Хотя если увидит, то узнает. Через неделю вышел из больницы и обзвонил все комиссариаты, говоря, что у него есть важная информация для мсье Ноэля. Потом позвал четверых друзей… - Охренеть, - вырвалось у Адамберга. – Извините. - Они его пальцем не тронули, господин комиссар. Просто подкараулили в темном переулке и поиздевались словесно – кстати, Ноэль сильно струсил. Заставили во всем признаться, показать удостоверение. На камеру. Один из друзей избитого парня работал в охранном агентстве Рольбена, да и сейчас работает. Он уговорил своего приятеля отдать ему видео. Рольбен возместил стоимость лечения… - А Ноэль стал «кротом» Рольбена в моем комиссариате, - Адамберг стукнул чашкой по столу. – Охренеть, извините еще раз! Шато развел руками: - Возможно, Ноэля и не посадили бы, но из полиции он бы точно вылетел. А лейтенанту Ноэлю нравится быть полицейским. Ему нравится власть, символом которой является этот кусочек пластика с фотографией. Но власть нельзя давать людям, которым она нравится, господин комиссар. Только тем, кого она тяготит. Адамберг молча допил кофе. - Итак, по порядку, - сказал Шато. – В понедельник Анри и Виктор Мафоре вскрывают письмо мадам Готье, зовут Амадея и обрушивают на него лавину убийственных откровений. Амадей едет в Париж, его безопасность обеспечивают люди Рольбена – именно они охраняют Брешь – возвращается, говорит с отцом и Виктором, теряет сознание и его увозят в клинику. Анри и Виктор едут с ним. Это поздний вечер понедельника. Весь следующий день мсье Мафоре проводит в Шато-де-Гарш, у постели сына, которому то лучше, то хуже. Виктор из клиники тоже никуда не отлучается. Только около восьми вечера во вторник, когда состояние Амадея стабилизируется, Анри приходит в голову позвонить Рольбену и рассказать о том, что произошло накануне. Рольбен встревожен, он знает Алису Готье много лет – терпение, терпение, господин комиссар! – и делает вывод, что ей может грозить опасность. Шарль отправляет двух своих подчиненных на улицу Трамбле, но… Шато замялся. - И те успевают как раз к выносу тела мадам Готье из квартиры, - помог ему Адамберг. - Да, - вздохнул Шато. – Ужасно это все… Рольбен немедленно обращается к своему человеку в пятнадцатом округе – нет, я не назову вам его имя – и с этого момента оперативно, без задержек, получает всю информацию о ходе следствия. В среду после обеда Шарль звонит Анри Мафоре и просит срочно приехать на его виллу под Версалем. Анри приезжает, Рольбен показывает ему фотографию знака, обнаруженного в ванной мадам Готье. Мсье Мафоре заявляет, что видит его впервые. Шарль просит Анри хорошо подумать над этим рисунком – вдруг возникнут какие-то ассоциации. Мсье Мафоре возвращается в Брешь часов в семь, Амадей – около одиннадцати вечера. Между ними действительно происходит бурная, тяжелая сцена – оно и неудивительно… - Да уж, - сказал комиссар. – Теперь я понимаю, почему Амадей с такой ненавистью отзывался о Мафоре. Я бы на его месте еще не так выражался. Много лет жить рядом с родной матерью, не подозревая об этом, а потом узнать, что твой родной брат и приемный отец виновны в ее смерти… - Амадей не испытывал ненависти к Анри, - возразил Шато. – Он просто чувствовал себя обманутым и был в отчаянии. Словом, они наговорили друг другу лишнего. Мсье Мафоре, чтобы успокоиться, поехал прогуляться верхом. Амадей ушел ночевать во флигель, хотя до этого дня он жил не там, а в доме. На следующее утро, в четверг, он заглянул в кабинет отца и... Шато поставил чашку на стол и включил чайник. Тот зашумел – тихо и немного печально, словно жаловался на что-то. - Так что Алиса Готье сказала Амадею? – спросил Адамберг. - Об этом вам подробно расскажет мсье Мафоре, - ответил Шато. – Но если вкратце… Исландская история была только предлогом, чтобы вызвать Амадея на встречу. На самом деле мадам Готье хотела предупредить Анри Мафоре, что неполадки с его заводом не случайны, что ему негласно объявили войну и, возможно, готовы перейти к более серьезным мерам. - Алиса-то откуда могла об этом знать? – поразился Адамберг. - Потерпите до завтра, господин комиссар, - попросил Шато, разливая кипяток по чашкам. – Мне нужно вам еще кое-что рассказать. Шарль был с самого начала убежден, что и мадам Готье, и мсье Мафоре убили, однако считал, что расследование лучше провести своими силами, держа полицию как можно дальше и от Общества, и от Бюро. - Так вот почему судья Вермийон так давил на Бурлена, - сказал Адамберг. - Да, - кивнул Шато, - а эксперты-криминалисты несколько… недостаточно тщательно обследовали руки Анри Мафоре. Вернее, обследовали-то они тщательно, но не все результаты попали в отчет. - Вы соображаете, что говорите? – комиссар нахмурился. – Ладно вы не содействовали следствию – не обязаны были, в конце концов – но вы же прямо препятствовали! - Не я, - возразил Шато. – Рольбен. Я об этом на тот момент понятия не имел. Как я вам уже говорил, Шарль часто действовал на свое усмотрение и посвящал меня далеко не во все детали. Тем более, что в данном случае… Шато помолчал. Комиссар выжидательно смотрел на него. - В Бреши была и есть охрана, - сказал Шато. – И сигнализация, и видеонаблюдение. Но в доме и вокруг дома камер нет, только в конюшне и у ворот. Мсье Мафоре отказался их устанавливать – сказал, что не хочет чувствовать себя участником реалити-шоу. Поэтому пришлось ограничиться… внешним периметром. Он охватывает жилую часть поместья целиком, включая конюшню, и проходит по лесу, чуть дальше хижины Селесты. Так вот. В ночь со среды на четверг, с восьмого на девятое апреля, этот периметр никто не пересекал. Ни человек, ни животное. А внутри него находились пятеро – Анри, Виктор и Амадей Мафоре, Селеста Гриньон и Фабрис Пеллетье. Комиссар глубоко вздохнул, лег на спину и уставился в потолок. - Классика, - сказал он. – Десять негритят. В нашем случае, четыре. И кто из них убийца? - Я не знаю, - почти шепотом ответил Шато. – Пеллетье не смог бы совершить столь продуманное преступление даже с чужой помощью. Мадам Гриньон? Виктор? Амадей? Неужели вы думаете, что кто-то из них способен на такое? Умоляющие интонации в голосе Шато не тронули Адамберга. - Холмсы-самоучки, - сказал он глухо, ожесточенно. Повернулся на бок и ткнул кулаком подушку. – Пуаро-дилетанты. Вы боялись, что убийцей Анри Мафоре окажется Виктор? Или Амадей? А если бы вы это установили – что тогда? Помогли бы убийце скрыться от правосудия? - Между прочим, вам никто не мешал вести расследование, - Шато выпрямился и заложил руки за спину. – Вы с комиссаром Бурленом приехали в Брешь… И прикусил губу, что-то соображая. - Четырнадцатого. Да, в следующий вторник, четырнадцатого апреля. В среду вы получили отчет из лаборатории насчет следов на руках Анри, правильно? С этого момента мы находились в равных условиях. У вас были те же самые факты, что и у нас. - Да конечно, те же самые! – Адамберг еле сдерживался. – Братья Мафоре мне врали напропалую! Про Исландию, про то, что не знали о своем родстве… - Вы же сами говорили – полиции врут все и всегда, - неприятно улыбнулся Шато. Настолько неприятно, что комиссара передернуло, однако он решил не отступать: - Зато вы знали правду о том, что произошло на Лисьем острове, а заодно владели всей нашей информацией! Это называется равные условия? - Зато я написал вам письмо после убийства Брегеля! Иначе бы вы до сих пор плутали в трех соснах! - Ага, а теперь их целый лес! – Адамберг вскочил. – До небес! - Я курить хочу, - заявил вдруг Шато капризно. – И кофе остыл. Комиссар смешался. Окинул критическим взглядом фигуру в темно-синем халате и тапочках. - Пойдемте в курилку, - буркнул он. – Только плащ наденьте, там холодно. - Половина десятого уже, - сказал Шато. Они с комиссаром курили, стоя у открытого окна. - Угу, - Адамберг выпустил длинную струю дыма и понаблюдал, как он рассеивается в воздухе. - Господи, как я устал, - Шато опустился на скамейку и взмахнул сигаретой, чуть не подпалив себе волосы. – Как я устал, господин комиссар! Вы бы знали… Он взял с подоконника чашку с остывшим кофе и сделал пару глотков. - Так ложитесь, - предложил Адамберг. – Хватит на сегодня. На вас уже лица нет. Шато покачал головой: - Есть еще кое-что, к братьям Мафоре это не имеет отношения, поэтому проще сейчас… В общем, пятнадцатого апреля самоубийство Анри Мафоре переквалифицировали в убийство, а в ночь на шестнадцатое, это был четверг, погиб Жан Брегель. Утром вы опубликовали свое обращение в интернете. Через пару часов мы с Рольбеном и Фоше собрались на экстренное совещание, и я сказал, что с меня хватит. Я обращаюсь напрямую в полицию. - То есть, это было ваше решение? – спросил Адамберг. Шато кивнул и потушил сигарету: - Шарль был против. Особенно, когда узнал, что в своем письме к вам я собираюсь упомянуть о Гонсалесе. Хоть и не называя его имени. Согнувшись, Шато обхватил себя за плечи. Адамберг наклонился и положил руку на тонкие дрожащие пальцы с еще не зажившими ссадинами: - Так, вы все-таки замерзли. Пойдемте. - Это нервы, - сказал Шато, стиснув зубы, чтобы не стучали. - Это кое-кто не ел целый день, - ответил комиссар. – Пойдемте, ну? Он легонько потянул Шато за плечо, вверх. Тот, не сопротивляясь, поднялся со скамейки. - Спасибо, мне лучше, - сказал он слабым, замирающим голосом. Взял с подоконника чашку. – Я сейчас приду. - Дайте сюда, - сказал Адамберг, отбирая чашку. – И приходите побыстрее. Через несколько минут на столе снова шумел чайник. Шато, закутавшись в плед, сидел на кушетке и говорил: - Вы поймите, господин комиссар. За все время своего существования Общество лишилось троих участников. Двое умерли от естественных причин, это были довольно пожилые люди. У женщины была неоперабельная опухоль печени, у мужчины – проблемы с сосудами, с ним случился третий по счету инсульт. Еще один молодой парень разбился на мотоцикле, не вписался в поворот на большой скорости – он вообще был склонен рисковать. Эти смерти произошли с большими перерывами, ничего загадочного в них не было… И тут – четверо подряд. За две недели. Я не мог игнорировать тот факт, что погибли не три, а четыре участника Общества. Вы могли об этом узнать – тем или иным образом – и мое умолчание вызвало бы вопросы. А кроме того, я хотел, чтобы полиция еще раз проверила обстоятельства смерти Гонсалеса. - Вы уже тогда подозревали Рольбена? – спросил Адамберг, протягивая чашку с горячим кофе. Шато вцепился в нее обеими руками: - И да, и нет. Подозревал – и сам себе не верил. У нас с ним вышел спор, нужно ли упоминать об этом… несчастном случае. Шарль был слишком уж обеспокоен, слишком горячо протестовал. Он настаивал, что смерть Гонсалеса никак не связана с последующими, я возражал – четверо погибших за такой короткий срок, и мы понятия не имеем, кто и за что убил мадам Готье, мсье Мафоре и мсье Брегеля. Что, если и Гонсалес был убит? Смерть Анри Мафоре и Алисы Готье пытались обставить как самоубийства, смерть Брегеля была вообще ни на что не похожа. А вдруг это действует группа убийц, отсюда и разный почерк? И тот, кто убил Гонсалеса, предпочел маскировку под несчастный случай? В общем, я заявил, что обязательно сообщу полиции о четвертом погибшем, точнее, пропавшем участнике Общества. Не называя его, поскольку это разрушило бы нашу легенду об анонимности. Но сообщу. - А Рольбен был против. Как вам удалось его переубедить? - Я его не переубедил. - Вы же говорите, что Рольбен всегда действовал на свое усмотрение. - Я тоже, - Шато пожал плечами. – А что, он мог запретить или как-то помешать мне написать в своем письме к вам то, что я считал нужным? - И как я должен был найти Гонсалеса? Без имени, без фотографии? - Господин комиссар, я хотел сделать ход и посмотреть, не будет ли встречного хода. Если бы вы не нашли Гонсалеса, через некоторое время я сказал бы вам, что наткнулся в интернете на фото, которое показалось мне смутно знакомым — к слову, университет Кюри действительно опубликовал его некролог. Я хотел, чтобы полицейские вернулись в Мерекур-ле-Вьё, заново опросили сестру Гонсалеса… - И она сказала бы, что через день после смерти брата написала об этом вам! - Вы что же думаете, письмо было адресовано Франсуа Шато? Или, упаси Боже, пришло на официальную почту Общества? Да сестра Гонсалеса понятия не имела, что он в нем состоит. Она написала на тот ящик, через который мы с ним обсуждали роль Кутона, обращаясь к мсье Фалькону — по-видимому, Гонсалес упомянул в записке свой псевдоним, но она этого, разумеется, не поняла. - И что вы ей ответили? - Выразил соболезнования. Сказал, что я коллега Гонсалеса, мы вместе работали над научной статьей. - Рехнуться можно, - сказал Адамберг, потирая лоб. – А если бы проверка ничего не дала? - Если бы она ничего не дала, я бы смирился, и смерть Гонсалеса осталась бы несчастным случаем, произошедшим при невыясненных обстоятельствах. Но Шарль заторопился и допустил ошибку. Шато поставил чашку на стол и наклонился вперед: - Помните, когда мы были у меня дома, вы сказали, что первый знак появился на месте убийства Алисы Готье – а я ответил, что вы, сами того не понимая, указали на очень важную деталь? Первой жертвой был Гонсалес, но первый знак действительно появился в ванной мадам Готье. В том подвале, в Мерекур-ле-Вьё, никакого знака изначально не было. Он там… образовался только после того, как вы распространили этот свой циркуляр. Но вы ведь искали инсценированное самоубийство, так? Адамберг кивнул. - А тут – несчастный случай. Казалось бы, что общего? Однако бригадир из Бренвилье-ле-О сумел вспомнить – почти три недели спустя! – что он запачкал пиджак синим мелом, когда спускался в подвал, где погиб Гонсалес. И так разволновался, что немедленно помчался в Мерекур-ле-Вьё, нашел там на стене полустертый знак и позвонил в Париж, комиссару Адамбергу. Незаурядная наблюдательность, завидная память и похвальное служебное рвение, правда? Почему жандарм, обладающий всеми этими достоинствами, сразу не заметил синий мел на своем пиджаке? Почему сразу не выяснил, откуда он взялся? - Вы хотите сказать, что Рольбен заставил бригадира вернуться в подвал, нарисовать там знак и сообщить об этом нам? - Лично я в этом уверен, - заявил Шато. – Да, нарисовать мелом и смазать, чтобы вы не заметили каких-нибудь мелких погрешностей, сличая этот знак с тремя другими. Повторяю, Шарль заторопился и допустил ошибку. Он решил «привязать» смерть Гонсалеса к убийствам Готье, Мафоре и Брегеля. Как он повлиял на бригадира – я не знаю. И сомневаюсь, что Рольбен вам об этом расскажет. - Он вообще ничего не говорит. Ни слова. - Я не удивлен. - Вы поэтому и плакали тогда, - сказал Адамберг. – После того, как я показал вам фотографию Гонсалеса. Вы поняли, что его действительно убили по приказу Рольбена. - Я оплакивал того, кто так любил смеяться, - ответил Шато с затаенной горечью. – Что касается Рольбена, я до последнего – слышите, до последнего! – цеплялся за надежду, все более и более призрачную, что вы, господин комиссар, сможете найти убийцу – убийцу Анжелино Гонсалеса, Алисы Готье, Анри Мафоре и Жана Брегеля – и это окажется другой человек. Не тот, которого я знал, уважал и ценил тринадцать лет. Не Шарль Рольбен. Но когда вы вернулись из Исландии, со своей совершенно безумной версией о каннибализме, я понял, что следствие зашло в тупик и тянуть больше нельзя. Я обязан был проверить свои подозрения. И я поехал к Берье. - И ваши подозрения оправдались, но вы сообщили об этом не мне, а Рольбену, он схватил автомат и помчался в Брешь. Вы понимаете, что он мог нас всех троих тогда положить? Виктора, Амадея, меня? Просто чудо, что… - Это чудо, - перебил Шато, - называется первый разряд по стрельбе. Шарль всегда любил оружие. Разное. Он отлично стреляет. И с левой руки тоже. Если бы он хотел вас убить – он бы это сделал, господин комиссар. Но у меня есть ощущение, что Шарль хотел… обратного. А Виктору с Амадеем он и вовсе никакого вреда причинять не собирался. Адамберг прошипел сквозь зубы что-то невнятное. Откашлялся и сказал: - Так вот зачем он под окнами шуршал, когда я показывал Виктору его портреты. Выманивал меня на улицу. - Скорее всего, - кивнул Шато. – Хотя наверняка сказать не могу. - Но Виктор-то каков… - протянул комиссар. – То он его не узнал, то узнал, то ему Рольбен в налоговом инспекторе померещился… - В каком налоговом инспекторе? - удивился Шато. - Ну, в первый раз, когда я приехал в Брешь, мы вечером ужинали в трактире. И Виктор увидел какого-то человека, жутко испугался, а потом сказал, что он обознался, это не убийца с острова. А тот человек показал хозяйке визитку налогового инспектора. Виктор меня спросил, после того, как Рольбена арестовали и увезли - дескать, кто это был, тот инспектор? - И что вы ответили? - Сказал, что это был убийца и он уже тогда за мной следил. На самом деле, я просто хотел успокоить Виктора. Шато с недоумением посмотрел на комиссара и вдруг расхохотался. - Рольбен? – проговорил он сквозь смех, звонкий и переливчатый, как глиссандо на клавесине. – Шарль?… бегал… за вами?… по трактирам? - Вы вот так же тогда с Гонсалесом смеялись? – спросил Адамберг. Смех оборвался. - Я начинаю понимать мотивы Рольбена, - добавил комиссар. – С его точки зрения, конечно. - Господин комиссар, - серо-зеленые глаза казались огромными и бездонными, - скажите, вам доставляет удовольствие мучить меня? Адамберг встал и вышел, в последний момент придержав дверь. Обеденный зал был пуст, только за маленьким столиком играли в шахматы Гуннлаугур и какой-то долговязый белобрысый парень с засаленными волосами. Видимо, по лицу комиссара Адамберга все было понятно без гугл-переводчика, потому что Гуннлаугур, глянув на него, встал, подошел к бару и достал початую бутылку бреннивина. Третья рюмка была лишней, зато четвертая прокатилась по горлу, как глоток чистого восторга. Дальше комиссар не считал, но к тому моменту, когда в его поле зрения появилось что-то серо-синее, бутылка с бреннивином опустела почти наполовину. Адамберг поднял глаза. Перед ним стоял Франсуа Шато – в джинсах и свитере, что вовсе не мешало ему быть похожим на ангела. Скорее милосердного, чем карающего; впрочем, еще неизвестно, что хуже. - Пойдемте, мсье Адамберг, - сказал Шато. – Вам нужно лечь. Утром прилетают братья Мафоре. Адамберг смотрел сквозь него — так смотрят в окно автобуса, который едет по знакомой до последнего камешка дороге. - Мсье Адамберг, - повторил Шато громче и отчетливее, как будто обращался к маразматику, - в десять утра прилетают братья Мафоре. Пойдемте. И протянул руку. Комиссар мотнул головой, от чего едва не слетел со стула, и поднялся, упираясь локтями в стол. - Вы же не… - начал он. И замолчал. Подумал и сформулировал другую мысль, очевидно, более простую и короткую: - Я сам. Адамберг пересек обеденный зал по затейливой траектории. Шато шел рядом, поддерживая его под локоть. Перед ступеньками комиссар остановился и завороженно посмотрел вверх, на лестницу – узкую и крутую, словно тропа на Эверест. - Ох, - сказал он и попытался опуститься на колени. Рука Шато помешала ему это сделать, и тело комиссара снова приняло условно вертикальное положение. Некоторое время Адамберг изучал ступеньку. Потом, вспомнив, как нужно обращаться с подобными предметами, поставил на нее одну ногу. Немного погодя – вторую. Кивнул, ухватился за перила и нацелился на следующую ступеньку. Шато по-прежнему держал его под локоть. - М-сь-е Ша-то, - выговорил комиссар с пьяной старательностью. – Вам не жалко? Жизнь? Еще одну. Без у… удово… твий. Вы же… ни с кем. Да? Шато промолчал. Третья ступенька покорилась комиссару значительно быстрее первых двух. Адамберг не трезвел, но его движения стали более энергичными, а речь обрела некоторую связность и вместе с тем развязность. - Вы же ни с кем ничего, - сказал он, одолевая четвертую ступеньку и, на радостях, сразу пятую. Это усилие оказалось чрезмерным, комиссара повело в сторону и едва не опрокинуло на спину. Адамберг забросил руку на плечо Шато и оповестил его: - Все равно не удержите! Меня. Вот Ретанкур да. И Вейренк да. А вы нет. Ретанкур может семьс… семьства килограм… ма. Рывком! – комиссар повелительно поднял палец. – А вы? Надо эти… Тренажеры. Шато молчал. - Вон те обе, - рассуждал Адамберг, примеряясь к очередной ступеньке. Позади осталось три четверти лестницы. – Итальянка и… как ее. Итальянка лучше. Вы же можете. Да? Так почему? Шато молчал. Еще две ступеньки. И еще одна, последняя. - Но та тоже ничего! А вам никто не нужен, - расстроился Адамберг. – Хотите, скажу? Почему? Шато молчал. Площадка лестницы, поворот, коридор, первая дверь, вторая. - Потому что только вы. Сами для себя. Достаточно хороши, - почти без запинок выговорил комиссар и печально кивнул. – Угу. Шато вошел в номер, ведя за собой Адамберга. Закрыл дверь, прислонился к ней спиной. - Господин комиссар, - в комнате было темно, и в этой темноте голос Шато звучал так, словно доносился то ли с неба, то ли из-под земли, – чего вы добиваетесь, в конце концов? Адамберг сказал: - Вас. Не выпуская руку Шато, он сделал шаг, другой, споткнулся об кровать и рухнул на нее – навзничь. Шато, не удержавшись на ногах, повалился на Адамберга, сразу же вскочил с возгласом: - Вы с ума сошли! И выбежал из номера, стукнув дверью.