Талая вода

Не открывая глаз, Адамберг потянулся за телефоном, вместо тумбочки нащупал пустоту и проснулся окончательно. Телефон лежал на полу возле дивана. Часы на экране показывали половину двенадцатого. Адамберг обвел взглядом комнату: диван и два кресла с обивкой из коричневого флока, бежевые стены, светло-зеленый ковер, шкаф с прозрачными дверцами и журнальный столик – стеклянный, овальный, на ротанговой подставке. Телевизора не было. Сквозь тонкие голубые занавески светило солнце. Обе двери – та, за которой шесть часов назад скрылся Шато, пожелав спокойной ночи, и вторая, в прихожую – были плотно затворены. Зевая, Адамберг выбрался из-под пледа, потянул из кресла джинсы и едва не свалил на пол большой желтый пакет с надписью от руки, маркером: «Г-н комиссар, это вам». Адамберг вытряхнул содержимое пакета на диван и поворошил образовавшуюся кучу. Черный халат, черные шлепанцы, пара футболок – тоже черных, с длинным и с коротким рукавом. Носки, белье, набор одноразовых бритв, расческа, зубная щетка в упаковке и тюбик пасты. Темно-бордовое полотенце, гель для душа и шампунь. Почесав в затылке, Адамберг запихал все обратно в пакет и выглянул в прихожую. Дверь на кухню была открыта, оттуда доносилось звяканье и шум воды. - Доброе утро! – крикнул Адамберг. - Добрый день, господин комиссар, - ответил Шато, не показываясь. – Умывайтесь и приходите завтракать. Когда Адамберг, посвежевший, в халате поверх джинсов и черной футболки, вошел на кухню пятнадцать минут спустя, Шато придирчиво рассматривал что-то в кастрюльке. - Это, конечно, не совсем болоньезе, - сказал он с некоторым сомнением, - но… Я надеюсь, вам понравится. - Обязательно, - Адамберг уселся за стол. – Скажите, мсье Шато, вы всех гостей так встречаете, или мне начинать собой гордиться? - Что-то не так? – Шато выключил плиту и полез в подвесной шкаф, встав на цыпочки. Вместо халата на нем была серая облегающая футболка с треугольным вырезом и длинными рукавами, задранными почти до локтей, изрядно полинявшие джинсы, подвернутые чуть выше щиколоток, и темно-синие тапочки на босу ногу. На левом запястье поблескивали часы с металлическим браслетом. - Все великолепно, - ответил Адамберг. – Вы похожи на студента, который решил прогулять пары. Я опасался, что вы опять будете с лысиной. Меня еще ни разу так в гостях не принимали. - Я не пошел на работу, - Шато поставил на стол две тарелки и сел. - Позвонил нашему менеджеру по персоналу, мадам Кене, у нее лежит мое заявление на отпуск с подписью и открытой датой. Ничего страшного, проверка недавно прошла, пару недель без меня обойдутся. Я не знаю, как полагается принимать гостей, у меня никто не оставался с ночевкой. - Давно? – комиссар намотал спагетти на вилку. - Никогда, - сказал Шато. Комиссар задумчиво опустил глаза, словно изучая состав блюда. Пастой болоньезе оно и в самом деле не являлось – хотя бы потому, что шампиньоны туда обычно не кладут – но было вкусным. На некоторое время собеседники превратились в сотрапезников. Тарелка Адамберга быстро опустела, Шато снова съел от силы половину своей порции, хотя она была заметно меньше. - Спасибо за халат, - нарушил молчание комиссар, - и за все остальное. Скажите, сколько я вам должен, как только выберемся отсюда – сразу отдам. Шато пожал плечами: - Там немного. Интернет-магазины – великая вещь. Очень удобно. Вы хотите продолжить? Адамберг не сразу понял, к чему относится вопрос. Поняв, кивнул: - Да, если вы готовы. Чем быстрее мы доберемся до конца этой истории… - Тем быстрее вы сможете приступить к исполнению своих прямых обязанностей. Расследованию четырех убийств. Не так ли? – Шато поднялся, собрал посуду, включил кофеварку и поставил на стол пепельницу. Комиссар закурил и устроился поудобнее. - То, что я рассказывал вам о своем детстве, - начал Шато, - во многом было правдой. Я вообще редко лгу, господин комиссар, и никогда не лгу без серьезных на то причин. Но в данном случае мне было необходимо… отчасти ввести вас в заблуждение. Когда я родился, мой дед сказал: «Иногда погасшие звезды загораются снова». Я узнал об этом только после его смерти, от отца. Говорить я начал рано, в три года уже бегло читал. Моими первыми книгами были сказки, истории для детей, но потом в ход пошло все, что попадалось под руку, и в семь лет я добрался до Ромена Роллана. Не без помощи деда, конечно. Название «Драмы Революции» вам знакомо? - Что-то слышал, - сказал комиссар. – Это пьесы? - Да, цикл пьес о Революции. Они захватили меня целиком. Я читал и… узнавал. Слова были другие, но похожие. Роллан талантлив, главное он сумел передать верно. Заметив мою увлеченность, дед разыграл со мной по ролям одну сцену. Потом еще одну, и еще… На столе появились кружки с кофе, Шато сел, тоже закурил и продолжил: - К десяти годам о Революции мне было известно больше, чем многим профессиональным историкам. Я легко запоминал имена, даты, события, а речи Робеспьера знал наизусть – они как будто сами звучали в голове. Мне не приходилось их заучивать, достаточно было один раз прочитать. Бывало и так, что я заранее знал содержание следующего абзаца, до которого еще не дошел. Занимался со мной дед. Отец не вмешивался, а вот мать была против. Ее раздражало, что дед постоянно обсуждает со мной Революцию, не разрешает смотреть телевизор – ничего, кроме научно-познавательных программ – и очень строго следит за моими привычками, манерами, интонациями, осанкой. Однажды я случайно услышал ее разговор с дедом – не подслушал, а именно услышал. Они говорили громко, видимо, забыв, что я еще не ушел в школу… Шато покрутил сигарету в пальцах и глубоко затянулся. - Мать сказала: «Мсье Шато, прекратите забивать ребенку голову всякой ерундой. Кого вы пытаетесь из него сделать? Историка? Якобинца? Ему нужна нормальная профессия и нормальная жизнь – в двадцатом веке, а не в восемнадцатом». Дед ответил: «Я никого не пытаюсь из него сделать. Он – тот, кто он есть, и однажды он это поймет». Мне нельзя было опаздывать на автобус, поэтому я убежал и больше ничего не слышал, но после этого разговора отношения между матерью и дедом резко испортились. Они почти не общались, обстановка в доме накалилась. Отец пытался их помирить, но становилось только хуже. Позже я узнал, что она всерьез собиралась подать на развод и уйти, забрав с собой ребенка. То есть меня. - И ваш дед не позволил ей этого сделать, - негромко проговорил Адамберг. Шато отвел глаза и посмотрел в окно. Долгим взглядом, не мигая. - Я до сих пор не знаю, что произошло на самом деле, - сказал он. – Я так и живу с этим невысказанным, страшным подозрением. И даже не знаю, что хуже – если я прав или если я ошибаюсь. Смерть матери… стала для меня большим горем. Дед ненадолго ее пережил, всего на два года. В один из последних дней он отдал мне письмо Дениз. Сказал – «вручаю в собственные руки». Хотя должен был отдать отцу. - Он вам так ничего и не объяснил? – спросил Адамберг. - И правильно сделал, - сухо ответил Шато и погасил сигарету. – Подобные вещи не объясняют словами. Они… просто происходят. Когда мне было пятнадцать лет, в нашу школу пришел новый историк, мсье Делькур. Он любил свой предмет, рассказывал интересно, многие подходили к нему после занятий. У нас образовался как бы небольшой кружок. Как-то раз речь зашла о Революции – и, на свою беду, я не смог… - Промолчать. - Скрыть, как много мне известно, - Шато усмехнулся, – тогда я еще не умел этого делать. Я не задумываясь ответил на какой-то вопрос, довольно каверзный, мсье Делькура поразила моя осведомленность, завязалась дискуссия. Через неделю историк устроил нашему классу экскурсию в Карнавале. Этот портрет, - Шато указал на книгу, по-прежнему лежащую на подоконнике, - находится там. И мне достаточно было оказаться с ним рядом, чтобы сходство стало очевидным для окружающих. Слишком очевидным. Полагаю, не сложно догадаться, какое прозвище у меня появилось после этой экскурсии? - М-да… - комиссар глубоко вздохнул. – Я вам не завидую, мсье Шато. - Правильно делаете, - сказал Шато. – Через некоторое время мадмуазель Лерю, руководительнице нашего школьного драмкружка, загорелось поставить спектакль к Четырнадцатому июля. Я не знаю, как ей в голову пришло взяться за пьесу Ромена Роллана, которая так и называется – «Робеспьер». А вот кого следует благодарить за идею назначить меня на главную роль, я знаю – мсье Делькура, естественно. Хотя тогда я вовсе не был ему благодарен. Я долго отказывался, потом сдался и согласился, но репетировал кое-как. Текст я знал от первой до последней буквы, вот только читал его без всякого выражения. Мадмуазель Лерю это огорчало, но она меня сильно не ругала – в конце концов, я ведь не был профессиональным актером, а роль я выучил и в костюме с батистовым галстуком хорошо смотрелся. Да. Если бы не этот галстук... Шато начал растирать виски кончиками пальцев. Адамберг напрягся. - В день праздника я был совершенно спокоен, - продолжал Шато, - и собирался сыграть настолько плохо, насколько смогу. Вышел на сцену, увидел полный зал людей – многие ученики пришли с друзьями и родственниками – открыл рот и… Я словно провалился куда-то, это была не роль, это был я. Слова были похожие, хоть и другие. В нескольких местах я их изменил, но никто ничего не заметил – ни зрители, ни мои партнеры по сцене. Потому что они, как и я, не играли. Они жили – там и тогда, вместе со мной. Я смутно помню, как закрылся занавес, помню оглушительно громкие аплодисменты, помню, как мы все вместе вышли на поклон. За кулисами я переоделся, но не полностью – оставил жабо и галстук поверх рубашки, натянул джинсы и прямо так выскочил во двор, с черного хода. Были уже сумерки, теплый июльский вечер. Я пошел вдоль школы – без всякой цели, просто хотел побыть один. И вдруг мне стало трудно дышать. В том состоянии я даже не сразу понял, что меня душат тонким шнурком, набросив его сзади. Шнурок затягивался, все сильнее и сильнее. Я попытался вырваться, обернулся, увидел чье-то лицо, упал и потерял сознание. - Черт… - сказал Адамберг. – Простите, но от вашего рассказа мне захотелось выпить чего-нибудь покрепче кофе. - Вы меня тоже простите, господин комиссар, но спиртного в доме нет, - ответил Шато. – Я его употребляю крайне редко, потому и не держу. - А Ксавье и Рената сейчас у себя? – спросил вдруг комиссар. Шато посмотрел на него, как на помешанного. - Мне неудобно их об этом просить, неужели вы не понимаете? - Мне удобно, - заявил комиссар. – Давайте я попрошу. Из квартиры вообще можно выйти? - Можно, но не нужно, - сказал Шато таким голосом, от которого захотелось бы выпить даже тому, кто не пробовал алкоголь ни разу в жизни. Поднялся и взял с холодильника телефон: - Алло? Ксавье, привет. Слушай – извини, ради бога, за такую крайне неуместную просьбу и совершенно дурацкий вопрос, но… У вас случайно не найдется чего-нибудь… спиртосодержащего? Это не мне, ты же понимаешь. Коньяк? Шато вопросительно глянул на Адамберга. Комиссар кивнул. - Да, превосходно. Извини еще раз. Ну да. Да. Спасибо тебе огромное. Шато положил телефон обратно на холодильник и сел за стол, скрестив руки на груди. - Он зайдет? – спросил комиссар. - Нет, - ответил Шато, почти не разжимая губ. - Так что, мне сходить? - Не надо. С пол-минуты они сидели молча. Потом что-то тихо стукнуло, звякнуло и снова стукнуло. Шато встал, открыл подвесной шкафчик, с трудом дотянулся до верхней полки и снял с нее бутылку коньяка. - У вас тут Нарния? – спросил комиссар, выйдя из ступора. - У нас тут Страна Чудес, - едким, как щелочь, тоном ответил Шато, ставя перед комиссаром бутылку и фарфоровую чашечку. – Осталось написать на этикетке «Выпей меня». Сожалею, но бокалов нет. Адамберг плеснул в чашку коньяку и завинтил крышку. - Мсье Шато, если вы думаете, что я решил напиться, вы ошибаетесь. Можете возвращать. Или все-таки будете? Хоть немного, в кофе? Шато подумал, выбрал чайную ложечку, самую маленькую из всех, и наполнил ее коньяком примерно на две трети. - Вы уж лучше тогда пипетку возьмите, - предложил Адамберг. - Господин комиссар, - Шато влил в себя коньяк прямо из ложки и сморщил нос. – Вы будете слушать дальше? - Я буду дальше смотреть, - сказал Адамберг и пояснил, в ответ на недоумевающий взгляд Шато: - Я же все это вижу. - Что видите? - Вас. Семилетнего мальчика, который читает вслух Ромена Роллана. Четырнадцатилетнего подростка, который берет из рук умирающего деда письмо Дениз Патийо. Пятнадцатилетнего, в джинсах и белой рубашке, который лежит на земле без сознания, потому что кто-то пытался его задушить – и этому кому-то мне хочется самому шею свернуть. - Вы умеете слушать, - негромко сказал Шато. - Вы умеете рассказывать, - комиссар залпом выпил свой коньяк. – Продолжайте, пожалуйста. - Когда я пришел в себя, я сидел на диване, в школьном вестибюле. Мне брызгали в лицо холодной водой. Незнакомый мужчина – молодой, лет тридцати, даже меньше – держал меня за запястье и говорил: «Жара, переутомление, нервное напряжение». Это был тот человек, который пытался меня задушить, я его сразу узнал. Мадмуазель Лерю и мсье Делькур стояли рядом, очень испуганные. Я сказал, что – да, у меня просто закружилась голова от усталости, но уже все в порядке. Мне вызвали такси и я уехал домой – в джинсах, рубашке с жабо и в галстуке с большим бантом. Мадмуазель Лерю хотела его развязать, но я сказал, что не нужно. - Зачем вы это сделали? – спросил Адамберг. – Почему скрыли от учителей, что вас пытались убить и вы узнали нападавшего? А если бы он повторил попытку? - Он ее не повторил. Но в тот момент я об этом не думал. Шато положил руки на стол перед собой и сцепил пальцы: - Мне надо было домой. Мне срочно, очень срочно надо было домой. Я чувствовал, что со мной вот-вот… что-то произойдет, и лучше, чтобы при этом никто не присутствовал. Отца не было, он уехал в командировку, потому и на спектакль не пришел. Я собирался выпить чаю и лечь спать, но не успел. Я даже до кухни дойти не успел. Сел на пол прямо в прихожей и очнулся только утром. - Вы заснули или потеряли сознание? - Ни то, ни другое, - Шато опустил ресницы и еще сильнее стиснул руки. – Этой ночи просто не было. Ее не было, понимаете, господин комиссар? Вместо нее была целая жизнь. Другая жизнь. Моя жизнь. Это невозможно вообразить, выучить, сыграть… В ту ночь я узнал такие вещи, о которых и не догадывался, но после нескольких лет упорных поисков в архивах они подтвердились. А кое-что не подтвердится уже никогда – потому что документы были уничтожены, и я даже знаю, кто их сжег. Но доказать я, разумеется, ничего не могу. Да и зачем? Кому? Себе? Мне это не нужно, как вы понимаете. Другим? Бога ради… Комиссар молчал. - Отец вернулся через два дня, - проговорил Шато тихо и почти неразборчиво, словно сквозь сон. Медленно разжал онемевшие пальцы и так же медленно открыл глаза. – Я ему ничего не сказал, а он ничего не заметил. Поначалу. Через некоторое время, конечно, это стало видно. Я менялся, и очень быстро. Не внешне, нет. Куда уж еще… Выглядел я по-прежнему на свои пятнадцать – мне ведь было пятнадцать лет, господин комиссар, и я был учеником коллежа. Да. Домашние задания, эссе, тесты, экзамены. Можете себе представить? - Не могу, - сказал Адамберг. – Я бы рехнулся. Честно. - Мне нужно было переключиться, - Шато выдернул из пачки сигарету, погнув ее. – Погрузиться во что-то с головой, так, чтобы ни на что другое не осталось ни сил, ни времени. Я вспомнил слова своей матери: «нормальная профессия и нормальная жизнь – в двадцатом веке, а не в восемнадцатом». И я занялся программированием. У меня быстро стало получаться. Если сравнивать с юриспруденцией – программирование проще. Как написано, так и работает. Юриспруденции до этого далеко. Так что после лицея я поступил в Эколь Нормаль, на информатику. Мы с отцом решили это отметить в ресторане, приехали туда на нашей машине. Отец выпил. Немного, но я предложил вызвать такси. У меня тогда прав еще не было. Он отказался. Я сказал, что не поеду с ним, он вдруг рассердился, хотя ему это было не свойственно, назвал меня «чересчур правильным», швырнул на стол деньги и ушел. Я остался. У меня было как-то пусто на душе, я просто хотел немного побыть среди людей. Через десять минут мне позвонили. Отец врезался в угол здания на первом же перекрестке. Погиб на месте. Был не пристегнут. Так и не зажженная сигарета сломалась в пальцах Шато. Адамберг достал из пачки еще одну, протянул ее Шато, убедился, что тот держит сигарету фильтром к себе и щелкнул зажигалкой: - И вы остались один. Шато кивнул и затянулся, сильно щурясь. - И вы один до сих пор, - в голосе комиссара не было вопросительных интонаций. - Естественно, - сказал Шато таким тоном, как будто ничего более естественного и в самом деле нельзя было представить. Помахал рукой, разгоняя дым, и вдруг засмеялся. - Один, конечно! Только в Обществе почти семьсот человек. В Бюро – полторы тысячи. Абсолютное одиночество, ни души кругом, кому повем печаль мою… - В Бюро? – Адамберг подобрался. - Да, господин комиссар. Мы приближаемся к той части истории, которая имеет непосредственное отношение к вашему расследованию. Но сначала – еще один маленький экскурс. Вам известно, что такое Бюро общей полиции? Адамберг отрицательно покачал головой. - В двух словах, упрощая: Бюро общей полиции было создано Сен-Жюстом и Робеспьером для надзора за должностными лицами первой Французской Республики – депутатами, проконсулами, членами местных администраций и другими чиновниками. Сверху донизу, снизу доверху. - Нам бы такое, - сказал Адамберг с жадной тоской. - Ха! – фыркнул Шато и вскочил. – Вам бы – это кому бы? Комиссариату тринадцатого округа? Пятой Республике? Ну так возрадуйтесь, в Пятой Республике такое Бюро существует… - И я говорю с его бессменным руководителем, - подхватил Адамберг. – Армированный огнеупорный бетон. Мсье Шато, а двести кило не маловато? Ваша дверь должна быть метровой толщины. - Вполне достаточно, - сказал Шато и величественным жестом снова разогнал дым. – Я, если вы не забыли, главный бухгалтер отеля «Галлия». Кому я сдался? Зачем мне больше двухсот килограммов армированного огнеупорного бетона? - Действительно, это было бы нескромно, - кивнул Адамберг. – Мсье Шато, может, хватит корчить дурака? Из вас все равно не получится такой же качественный дурак, как из меня – идеально круглый, отполированный до блеска. Кто вы, в конце-то концов? Шато закатил глаза и не глядя потушил сигарету в пепельнице: - Я второй день занимаюсь тем, что отвечаю на этот вопрос. И вам все еще мало? - Я-то, по неразумию своему, считал вас бутылкой с тремя пробками, - медленно проговорил Адамберг. – На большее моей скудной фантазии не хватило. А у этой бутылки, оказывается, вообще нет дна. Это не бутылка, это кроличья нора, которая уходит к центру земли. И кто ваши «поднадзорные»? Все руководство страны? - Примерно треть. - Неплохой результат, но есть к чему стремиться. Как вы живы до сих пор? - Вашими, в том числе, молитвами, господин комиссар. Вы ведь желали мне добра, не так ли? - Ну разумеется! - воскликнул Адамберг. – А как иначе? За что же я стал бы желать зла такому славному человеку, как Франсуа Шато, бухгалтер отеля «Галлия»… - Главный бухгалтер! - Прошу прощения. Главный бухгалтер отеля «Галлия» и президент Общества по изучению письменного наследия Максимильена Робеспьера. То ли потомок, то ли не потомок этого самого Робеспьера, с малых лет приученный быть его копией. Но ни в коем случае не страдающий раздвоением личности, что вы, что вы. Немного нелепый и «очень милый», как выразилась Рената. Теперь я понимаю, зачем вам понадобилось нацеплять лысину и перевирать свои детские воспоминания. Вы замечательно исполняете роль Франсуа Шато – я вам поверил, больше скажу, посочувствовал – роль скромного бухгалтера, который всю жизнь вынужден изображать Робеспьера, тогда как на самом деле… - На самом деле, - произнес Шато очень ровно, без нажима, - все наоборот. Но я признателен вам за сочувствие, комиссар. За сочувствие к Франсуа Шато. Адамберг смотрел на него снизу вверх – открытым, просветленным взглядом человека, на которого внезапно сошла благодать. - Это не сыграешь, - сказал он. – Это привычка к власти. Ее невозможно изобразить, она должна быть в крови. Шато улыбнулся, взял свой стул за спинку и бесшумно задвинул его под стол: - Нет у меня никакой власти. И не было никогда. Пойдемте в гостиную, мсье Адамберг. Кресла все-таки удобнее. А разговор нам предстоит еще долгий.