Талая вода

Невысокий, стройный человек в темно-синем халате вошел в кухню и остановился у стола – так, чтобы свет люстры падал на лицо. Его светло-каштановые волосы, довольно длинные и чуть влажные, были зачесаны назад, но видно было, что стоит им подсохнуть – и они распадутся на пробор, прикрывая виски и уши. Человек поднял голову и посмотрел вверх, слегка сощурив серо-зеленые глаза. - Мсье Шато, - сказал Адамберг, уже поняв, но еще не веря. – Что это? Парик и линзы? Шато кивнул. - Да, - ответил он. – Парик и цветные линзы. Я их снял. - Вы их… что? - Снял, - повторил Шато, проводя рукой по волосам, которые привычно легли двумя волнами. Сел за стол и посмотрел на Адамберга. - Так вот почему Рената спросила, какого цвета у вас глаза, - Адамберг сел напротив, вглядываясь в знакомое и одновременно чужое лицо. - Она меня знает… давно. И хорошо. - А я, как выясняется, плохо. Но, правда, и недавно. Мсье Шато, зачем? Эта фальшивая лысина, эти ваши голубые глазки… Зачем? Шато встал, отступил на шаг и слегка повернул голову вбок. Комиссар посмотрел на него, потом на подоконник, потом снова на Шато и сказал: - С ума можно сойти. - Можно, - согласился Шато и поставил на стол пепельницу. – Но я не сошел. Хотя мне было всего пятнадцать, когда я… - Когда вы что? - Когда я понял, кто я такой, - просто ответил Шато, садясь. – Когда я все вспомнил. Некоторое время они курили молча. Шато смотрел в потолок, комиссар – на Шато, привыкая к его настоящим, серо-зеленым глазам – ясным, прохладным и печальным. - Мсье Шато, - тихо позвал Адамберг. - Да? - Шато аккуратно сбросил в пепельницу длинный белесый столбик. - А что насчет Франсуа-Дидье? Он ведь на самом деле ваш предок. - Он – да, - Шато улыбнулся. – Этого я никогда и не отрицал. Но никакой он не сын Робеспьера. Сам Дидье об этом прекрасно знал, и все его потомки тоже. Включая меня. Хотя я… Не договорив, Шато беззвучно рассмеялся и снова стряхнул пепел – изящным, точным жестом. Как ни странно, сигарета не уменьшала сходства, а скорее даже усиливала – возможно, потому, что он держал ее кончиками пальцев, слегка прокручивая, словно гусиное перо. - А префект? – спросил Адамберг. – Он же писал… - А префект Симеон из Шато-Ренар у нас сертифицированный эксперт по личной жизни Робеспьера? – Шато снова рассмеялся, на сей раз вслух и вполне непринужденно. – Он просто повторяет расхожую сплетню, байку, которую в тех краях все знали, хотя и не все в нее верили. - Но эта байка откуда-то взялась. Кто-то ее придумал. Были же для этого причины? - Ее придумал сам Дидье, - Шато потушил сигарету. – И причины у него действительно были. - Я так понимаю, это и есть начало истории? – Адамберг откинулся на спинку стула и вытянул ноги. - Почти. Но лучше начать чуть раньше. С Дениз Патийо. Шато поднялся и стал ходить по кухне, от окна к двери – неторопливо, перебирая в руках концы пояса: - Можно считать установленным, что Дениз Патийо родила сына вне брака, не будучи замужем за его отцом, хоть он и упомянут в свидетельстве о крещении. В наши дни это не считается грехом, но тогда… Положение такой женщины и ее незаконнорожденного ребенка было, мягко говоря, не слишком приятным. Разумеется, женщины, которые рожали вне брака, были всегда и везде. Большинство из них принадлежали к низшим слоям общества, однако к Дениз Патийо это не относится. Роды принимала акушерка, ребенок был крещен при двух свидетелях – мелких или средних буржуа, судя по их месту проживания. Открыв холодильник, Шато достал оттуда бутылку минеральной воды. Налил немного в высокий стеклянный стакан, поставил бутылку на стол и продолжил: - Франсуа-Дидье Шато появился на свет в Париже, двадцать пятого января тысяча семьсот девяностого года. Отсчитайте девять месяцев назад, и вы получите двадцать пятое апреля восемьдесят девятого. Максимильен Робеспьер, депутат Генеральных штатов от провинции Артуа, прибыл в столицу только в начале мая того года, Томпсон совершенно прав, - Шато глянул на подоконник, где лежала книга. – Разумеется, сроки редко совпадают день в день, но… Даже если ребенок родился преждевременно, с разницей в две-три недели – вряд ли больше, тогда недоношенные дети редко выживали, - молодому адвокату из Арраса нужно было проявить изрядную… расторопность, чтобы за такой короткий срок завязать отношения… с далеко идущими последствиями. Отношения с женщиной старше его на четыре года, и притом, что называется, приличной, не с улицы. Да еще и успевая выступать в парламенте – с длинными, заранее написанными речами... Адамберг сидел сгорбившись, полуприкрыв глаза. - Некоторые вещи потомкам установить проще, чем современникам, - Шато перестал ходить кругами и остановился, прислонившись к холодильнику. – Тогда никто не обратил внимания на это несовпадение. Многие ли помнили, в какой день начались заседания Генеральных штатов? Многим ли была известна точная дата рождения Дидье? Возраст примерно соответствовал, и этого оказалось достаточно. В историю поверили – тем более, что Дидье был невысоким и светловолосым, а внешность политических деятелей того времени потомкам тоже известна лучше, чем большинству современников. Телевизоров тогда, к сожалению или к счастью, не было, цветные рисованные портреты были дороги, а по черно-белому оттиску с гравюры ничего толком не поймешь. - Но зачем Дидье придумал эту байку? – Адамберг взялся за бутылку с минералкой, и Шато поставил перед ним чистый стакан. – Ведь после Термидора от такого родства не было никакой пользы, одни проблемы. Их с матерью могли начать преследовать. Неужели он этого не понимал? - Нет, - вздохнул Шато. – Этого семилетний мальчик не понимал. Зато он хорошо понимал, что значит слово «бастард», которым его дразнят сверстники. А они, понятное дело, слышали это от взрослых. - То есть, Дидье, который рос безотцовщиной, решил… выдумать себе отца? Но почему он назвал именно это имя? - Потому что однажды его мать написала Робеспьеру письмо. И Робеспьер ей ответил. Шато отвернулся к окну и заговорил вполголоса, чуть нараспев, словно рассказывал сказку: - Зимой тысяча семьсот девяносто третьего года Дениз серьезно заболела от холода и постоянного недоедания. У нее началась лихорадка, два дня она еще продержалась на ногах, но на третье утро не смогла встать с постели. Испугавшись, что сын останется сиротой, Дениз послала записку его отцу, Дидье Шато, но тот ответил, что ничем помочь не может – сам, дескать, находится в крайне стесненных обстоятельствах. И тогда Дениз написала другое письмо. «Неподкупному, в собственные руки». - Она была с ним знакома? – спросил Адамберг. - Лично – нет, - ответил Шато. – Но она бывала на заседаниях Якобинского клуба. Слышала его речи. Знала, что он ведет… достойный образ жизни. Если бы не страх за ребенка, если бы не третьи сутки борьбы за жизнь – в горячке, в полубреду – Дениз Патийо вряд ли отважилась бы на такой поступок. Это была застенчивая и скромная женщина, хотя и с твердым характером. Но ей было уже нечего терять. Она могла умереть в любой момент и понимала это. И она написала… Шато опустил голову. - Она умоляла Робеспьера спасти ее ребенка от голодной смерти. Я помню ее письмо наизусть, но процитирую оттуда только одну фразу – «неужели мое дитя должно погибнуть, потому что родной отец от него отказался?» Дениз имела в виду Дидье Шато, но не назвала его по имени, а для Робеспьера было совершенно очевидно, что речь идет не о нем самом. Он получил письмо через час после того, как оно было написано. Соседка Дениз, молодая девушка, принесла его на улицу Сент-Оноре – все знали, где живет гражданин Робеспьер. Там ей открыла дверь Бабетта. Элизабет Дюпле. Шато произнес это имя с такой теплотой, которая могла бы растопить все ледники Исландии. - По лицу и поведению девушки Бабетта поняла, что дело срочное. Она попросила подождать, взяла послание и пошла к Робеспьеру. У него как раз был доктор Субербьель, но Элизабет была тем человеком - пожалуй, единственным человеком - которого Неподкупный готов был принять… почти в любое время. Робеспьер прочитал письмо. Что он мог сделать? Что он должен был сделать? Приободрить и помочь, насколько это было в его силах. Он написал несколько слов на обороте письма Дениз – «Ваш сын не погибнет, Республика о нем позаботится, но ничто не заменит ему материнской любви. Мужайтесь, боритесь и не теряйте надежды». Поставил свою подпись. И отправил к ней Субербьеля. Вместе с этим письмом и личной просьбой сделать все возможное. Шато перевел дыхание и обернулся: - Я не знаю, что поставило Дениз на ноги – любовь к своему ребенку, искусство Субербьеля или горячая еда, которая придала ей сил, а может быть, все это, вместе взятое… Лечение и продукты, кстати, гражданин Робеспьер оплатил из своего кармана. Но сама Дениз была уверена, что ее спасли от смерти те несколько слов. «Мужайтесь, боритесь и не теряйте надежды». Она сохранила письмо и привезла его с собой в Шато-Ренар, когда вернулась туда из Парижа вскоре после Термидора – ей, убежденной якобинке, опасно было оставаться в столице, на нее могли донести. Соседям и родне Дениз, конечно, рассказывала, что ее сын рожден в законном браке, но они не верили. С Дидье она об отце не говорила, а на его вопросы отвечала, что расскажет все потом, когда он вырастет. Зато иногда говорила о Робеспьере – с волнением и признательностью, запрещая Дидье повторять оскорбления в адрес Неподкупного, которые тогда были общим местом в разговорах… взрослых разговорах, конечно, но ведь дети так легко все перенимают и подхватывают… - А потом Дидье нашел письмо? - Да, - кивнул Шато. – Он видел, что мать время от времени достает из шкатулки какой-то документ и перечитывает его. Однажды он туда залез, прочитал письмо и понял из него столько, сколько смог понять. Его мать писала Робеспьеру, и он ей ответил! Речь шла о нем, о Дидье, и Неподкупный согласился помочь! Неудивительно, что в воображении семилетнего ребенка эта фигура приобрела очертания… защитника, которого ему так не хватало. И когда мальчика в очередной раз назвали бастардом, не знающим своего отца, Дидье заявил, что он его знает. И назвал имя. Адамберг покрутил головой: - Представляю, что подумала его мать, когда ей об этом сказали… Шато отошел от окна и присел к столу: - Да, новость быстро дошла до ушей Дениз. Конечно, она все отрицала, но чем больше она старалась, тем меньше ей верили. Она рассказала Дидье про его настоящего отца – ей стоило бы сделать это раньше – но остановить сплетню было уже невозможно. Слишком хорошо она объясняла и внезапное возвращение Дениз в родные края, и отсутствие супруга, и даже внешность ребенка – хотя, повторюсь, о подлинном сходстве там речи не было. Впоследствии эти слухи пытался опровергнуть сам Дидье, но ему не поверили, как и Дениз. История всем казалась правдой, о которой случайно проболтались, а когда спохватились, было уже поздно. Так Дидье и остался в глазах окружающих сыном Робеспьера. Он до конца жизни относился к Неподкупному с уважением – ведь благодаря его помощи Дениз не умерла, а он не стал сиротой. До некоторой степени Дидье перенял якобинские убеждения своей матери и слыл, как выразился господин префект, «самым что ни на есть отъявленным радикалом». Больше слыл, чем был, но… Шато улыбнулся и потянулся за сигаретами: - Вот такая история. Ее знали все потомки Франсуа-Дидье Шато, передавая из поколения в поколение вместе с письмом, которое стало семейной реликвией. И, разумеется, никто из них не возводил свою родословную к Робеспьеру. - Но вас ведь в детстве учили иначе, - сказал Адамберг. – По крайней мере, вы мне так рассказывали. - Господин комиссар, - Шато глянул на часы, отложил сигареты и встал. – Уже начало шестого. Я больше не могу говорить, да и вы засыпаете с открытыми глазами. Пойдемте. - А почему вы так уверены, что человек, который на меня напал, не вернется? – спросил Адамберг, когда они вышли в прихожую. – Что, если он попытается проникнуть в квартиру? Дверь у вас довольно хлипкая. - Мсье Адамберг, эту дверь, - Шато постучал согнутым пальцем по обивке из искусственной кожи, - невозможно вскрыть, не перебудив весь подъезд. Там армированный огнеупорный бетон, она весит около двухсот килограммов. Полудрема слетела с комиссара, как и не было: - Что-о-о? - Вы не почувствовали, когда закрывали? Разумеется. Это сервопривод, - Шато показал на небольшой рычаг вверху. – Я не ожидал нападения, иначе не отправил бы вас сюда в одиночку. Но это не снимает с меня вины за то, что вас чуть не убили на пороге моего дома, спутав со мной. Однако теперь нас охраняют, и весьма надежно. Никто не сможет незаметно войти в подъезд, и уж тем более – забраться в квартиру. Кстати, окна вскрыть не намного проще, чем дверь. Так что спите спокойно. Здесь действительно безопасно. - Кажется, я все еще слишком мало о вас знаю, - сказал Адамберг, рассматривая дверь. Шато вымученно улыбнулся: - Но уже гораздо больше, чем мне бы того хотелось. Надеюсь, на диване в гостиной вам будет удобно. Прошу.