iceberg.

На столе лежали бумаги. Обыкновенные, самые обыкновенные бумаги. Почти рукописи, но с присутствием напечатанного текста. Их положили на стол несколько минут назад. Хотя стоило бы говорить, что положили, если они были небрежно брошены руками их же владельца? Непонятное ощущение. Во время того, как Михаил допрашивал меня, я совершенно не чувствовал непрошеной тревоги. Их с Алексеем можно было бы в легкую противопоставить друг-другу. У кудрявого, во время допроса со мной, явно сдавали нервы, да так, что мне в тот момент казалось, что у него обязательно начнет дергаться глаз. Но Михаил говорил плавным, сладким, тягучим голосом, от чего становилось тошно. Его речь буквально олицетворяла это мерзкое, сладкое спокойствие. И от этого его приторного тембра становилось так отвратно, что хотелось ударить блондина напротив чем-нибудь потяжелее, чтобы нарушить эту безмятежность, чтобы его голос дрогнул, чтобы он закричал или зашипел от боли, а лучше бы вообще заткнулся. Однако...В моей голове на тот момент мыслей было больше, чем обычно, хотя, их и по обыкновению можно сравнить с роем пчел, что не дают мне покоя ни на секунду. Задавал те же самые вопросы, идя словно по сценарию, но не давил. Спокойно спросил где я был вчера и есть ли у меня алиби. Спросил как прошло мое вчерашнее утро, и я ответил точно также, но уже более спокойно. Блондин сперва внимательно смотрел на меня. Сжимая руки в замок, он опирался на них подбородком. Снова это скользящее ощущение тревоги, но он заговорил: — Девушку звали Ликинович Анастасия Сергеевна, 2001 года рождения. Училась в том же университете из которого к тебе вчера приходили студенты. Мало того, являлась их одногруппницей. Вчера она должна была явиться на экскурсию, но, по понятным тебе причинам, отсутствовала, — во время своей речи он взял в руки бумаги, которые были вдоль и поперек исписаны аккуратным мелким почерком. Его почерком, по всей видимости. Он сжимал губы и в один момент поднял взгляд на меня. — Никто тебе не говорил о том, что эта девушка будет отсутствовать? Я задумался, а после вспомнил диалог между ее одногруппницами и, по-видимому, подругами. Одному Богу известно, по какой причине я запомнил этот диалог, ведь обычно не засоряю мозг ненужной информацией и абсолютно не обращаю внимание на сторонние факторы, которые никак меня не касаются. Они как раз таки и говорили о том, что Настя, так назвали ее девушки, обещалась прийти раньше и встретиться с ними, но на встречу и не явилась. — Да, я помню что-то подобное. Ее одногруппницы разговаривали на счет ее подозрительного отсутствия, причина которого, как они выразились, неизвестна никому, — я посмотрел ему в глаза. Впервые, за время нашего отнюдь не короткого диалога. В них плескалось море. Мягкое, разливающееся в момент по закоулкам моей души. Мгновения этого спокойствия были не долгими и хрупкими, словно маленькая ласточка, но длились будто бы целую вечность. Он отвел взгляд, вновь утыкаясь в исписанные бумаги, после небрежно бросая их. — Хорошо. С тебя на сегодня всё. Пока что, — Михаил многозначительно улыбался, пуская по моей спине стаи мурашек, причину которых я обьяснить не мог. Разве что тревогой, но и ее как таковой не было. Я заторможенно кивнул, после снова покидая кабинет.

***

Игла опускается в ампулу с раствором анестезии,набирая в шприц несколько кубиков жидкости. Пальцы постукивают по корпусу инструмента,убирая лишнее,после чего на спине находят нужное место и вливают туда содержимое,заставляя жертву вздрогнуть,замычав от боли. Она пронизывает все тело бедной девушки. «Патологоанатом» хмурится,но как бы ему не хотелось,чтобы пациентка почувствовала весь спектр эмоций и ощущений, этого не получится. Не очень-то хочется потерять её так быстро. Ожидание лежащей дается мучительно долго,она то и дело бегает глазами по помещению, пытается дергать руками или ногами. Эти потуги выглядят настолько жалко,что врач,готовящий инструменты, не может отказать себе в невольном смешке. А девушке наверное нескончаемо страшно от всего происходящего. «Паталогоанатом» скалится, а она это все прекрасно видит. Ее тело почти застыло, также, как и слезы на глазах. Ему было бы безусловно приятно смотреть на то, как она плачет, потому, чтобы лишить его хоть какой-то доли удовольствия от всего происходящего, она дышит и сдерживается от соблазнительного желания взвыть. Светлые волосы небрежно стекают по плечам, а в карих глазах стынет влага горячих слёз. Возможно она невыносимо сильна, раз сдерживает эмоции сейчас. Любое движение—непроизвольный крик о помощи и отчаянное нежелание умирать. — Знаешь, я бы не советовал воспринимать смерть как что-то отвратительное и мерзкое. Я всегда представлял ее как что-то благосклонное. Ты можешь представить себе темноволосую даму с белесой кожей и налитыми едким коньяком глазами? Так себе ее представляю я. Наверное, таким как ты не понять искусства лишения людей способности дышать, наблюдать за тем, как они умирают. Подобные тебе ведь ценят искусство только в картинах, музыке, поэзии, прозе—всему, что создано великими творцами. Почему же труд убийцы вы обесцениваете? Нет, речь вовсе не о тех, кто убивает из-за мести, алчности и безобразной ненависти. Это скучно, это не то, —он показательно проходится пальцем по лезвию скальпеля и улыбается. —Впрочем, это не столь важно. Тебе на мои монологи все равно плевать. Тебя окутал страх, как бы ты его не скрывала, я чувствую его кожей. Операция началась. Прибор сначала нежно проходится по животу,как бы предупреждая,после более жестко уже делая надрез. Глубокий,но не проникающий внутрь. Резкое движение руки и скальпель вновь режет ту же рану,доходя до жирового слоя с которым расправляется легко и проникает внутрь. Скальпель летит в сторону и «врач» тянется к расширителям. Ему открывается вид на кишечник. Несколько движений и прямая кишка вынимается. Неаккуратно. Просто по-варварски, но и они не в операционном блоке,чтобы жаловаться. Она отправляется к мусору,туда же идут перчатки, те, видимо, отслужили свой срок. Мужчина быстро берет в руки новую пару, и быстрыми, не сосредоточенными движениями надевает перчатки на руки. Рука вновь тянется к надрезам. –Как думаешь сколько ты проживёшь без этой штуки?-он тычет пальцем в толстый кишечник,слегка надавливая. –Ах да, ты же не ответишь мне. Ну и не стоит,это был риторический вопрос,—снова улыбаясь он вытаскивает орган и показывает его владелице. –Многие хранят свои опухоли,зубы мудрости и прочую хрень,не хочешь сохранить это?—зажимы вытаскивают и убирают в сторону, и «патологоанатом» смотрит на глазные яблоки девушки. Карие, шоколадно-коньячного цвета. –Знаешь, мне нравятся твои глаза. Думаю, они должны достаться мне, ты ведь не против?— снисходительная улыбка скользит по губам убийцы. Скальпель резко вонзают в один из глазных яблок. Через кляп слышны тихие вопли. Бедняжка,должно быть ей больно, анестезию то он не вколол, но ничего, все в этой жизни должно даваться через страдания, даже если это долгожданная смерть. Уже рукой он вырывает глазное яблоко с корнем,то же самое проделывает со вторым. –Я тут с тобой столько времени потерял,думаю ты заслуживаешь «награды»,—он снова достает скальпель и впивается им в руку жертвы,и улыбаясь делает размашистые движения. Мужчина закончил. Он снял с себя резиновые перчатки и небрежно бросил в мусорку. — Вот так выглядит искусство. Ценитель, — «паталогоанатом» сказал это, моя руки под ледяной водой. Разумеется, ни капли на голую кожу шершавых ладоней не попало, но это было чем-то привычным, споласкивать руки после "операций". Скорее нервозной привычкой, чем острой необходимостью. После дверь открыли и вышли из помещения, следом выключая за собой свет.

***

Самым верным решением на тот момент, наверное, было посетить свою сестру, что жила не так далеко от участка. Под ногами была опавшая листва, но все еще свежая, вопреки тому, что на улице была середина сентября. Осень в Петербурге в том году щадила, хотя и было пасмурно, иногда все же жителей города навещало столь редкое явление— солнце. Оно разливалось на горизонте, там, где-то за крышами домов, ярким пламенем. Светило прощалось с людьми, оглаживая лица и пальцы, тела, сидящих в парке... Все жило и дышало. И я не видел причин не поддаваться этой ленности, не падать в нее, не окунаться с головой. Я сунул руки в карманы легкого бежевого пальто и чуть ускорил шаг, что для меня, да и в целом для каждого жителя Северной столицы, было несвойственно. Мы можем быть активными, но темп хотьбы не был способен измениться. Эта черта, присущая настоящему петербуржцу сродни чему-то неизменному, постоянному. Это можно сравнить с тем, что для человека, что с рождения жил в Санкт-Петербурге, но под конец жизни уехал, навсегда бардюр останется поребриком, сколько бы жить ему не оставалось. Петербург оставляет в каждом частичку себя: культуры, морали, нравственности и искусства. Такого живого и настоящего, что хочется затаить дыхание на постановке Анны Карениной или Лебединого озера в Мариинском театре. Хочется на старом грамофоне поставить виниловую пластинку с кровавой, но вселяющей надежду Симфонией номер семь, Дмитрия Шостаковича, или воспроизвести по второму кругу «Танец рыцарей» Прокофьева. И я всему этому не поддаться не мог. Зависимость от мыслей и искусства во мне горела льющимся пламенем закатного солнца, что сейчас пылало над Петербургом. Оно плескалось ладонями в Неве, его лучи гуляли по мосту, образуя собой некие фигуры, которые отражались в опавшей листве. Эти моменты бесценные, подобные картинам в Эрмитаже, античным статуям или Колизею... Или эти знания человечества, что копились веками, тысячелетиями, чтобы мы сейчас с придыханием смотрели на искусство, созданное великими творцами. Я чувствовал как это спокойствие медленно, но верно прогоняет, уничтожает, вскользь пробирающуюся к моему сердцу тоску, сбрасывает эту фотографию неживого человеческого тела с глазного яблока, чтобы только не видеть это изображение. Чтобы только не думать о том, как страшно она умирала. Чтобы не размышлять о том, что сейчас кто-то заливается слезами и хочет, чтобы все произошедшее было не правдой. С этими мыслями я шаг за шагом приближался к дому сестры. Тревога постепенно заменяла собой спокойствие и блаженное чувство того, что все скоро встанет на свои места. На душе было слишком тепло и хорошо, и это состояние ярко контрастировало со всем происходящим. Я набрал номер квартиры на домофоне и через некоторое время раздался нежный, веселый голос девушки: — Подожди секунду, сейчас открою! Дверь действительно издала характерный звук, открываясь. Я потянул за ручку и вошел внутрь. Все в этом доме было как обычно. Абсолютно ничего не менялось уже на протяжении многих лет. Дом старый: типичная хрущевка 1965-1970 годов постройки, я точно не помню, но возводились они именно в это время. Я поднялся на лифте на седьмой этаж и нажал на ручку двери. У моей сестры есть одна привычка, связанная с тем, что когда ей кто-либо звонит по домофону, она всегда открывает дверь сразу, не дожидаясь звонка или стука. Меня эта привычка очень забавляла, но, насколько я понимаю, проводя аналогию, ее она переняла от мамы. Та также моментально открывала дверь, стоило услышать ей знакомый голос. Я знал ее мало. Больше слышал о ней от сестры, что фактически всю свою сознательную жизнь жила с ней, или от отца, что несмотря на их развод, относился к ней с глубоким уважением. Я открыл дверь, встречаясь взглядом с Сонечкой. Она сразу обняла меня, мягко улыбаясь. — Представляешь, преподаватели меня хвалят! Говорят, что я делаю успехи! — она отстранилась от меня, начиная по обыкновению рассказывать то, что происходит в ее жизни. — Конечно, как же. Ты же моя сестра, у тебя не может чего-то не получаться, — я свожу брови к переносице, а после мягко улыбаюсь. — Ты потрясающе пишешь. Я счастлив, что ты нашла свое место, моя дорогая, — в один момент она что-то сказала мне насчет того, буду ли я так и стоять на пороге, или же пройду внутрь, после чего я вспоминаю, что пришел, вообще-то, действительно не пару слов сказать, и пойти домой, поэтому я лишь поставил сумку на тумбу, что стояла в прихожей, и разулся. Лакированные туфли были аккуратно поставлены на ковёр, что лежал при входе. Зимой его по обыкновению заменяла мокрая тряпка, но сейчас там лежал именно ковер, который минимум раз в неделю выбивался. Я снял пальто и прошел за сестрой, которая , стоя на кухне, уже разливала кипяток по кружкам с уже налитой в них заваркой. Сонин чай, к слову, я безусловно сильно любил. Эти травы, которые она покупала или собственноручно нарвала в горах, создавали всему происходящему какую-то необыкновенную атмосферу уюта, не взирая на то, что за окном морозное, отвратительное зимнее утро, или дождливый промозглый ноябрь... Все тихо оживало на душе. Дальнейший день прошел за разговорами и тихим "ворчанием" холодильника. Нежные глаза цвета туманного петербургского неба смотрели в мои собственные, точно такие же. Я что-то оживленно рассказывал, а она слушала, изредка что-то добавляя и мягко улыбаясь. Соню я бесконечно сильно любил. Да, мы видились ранее от силы раза два за год, но с моментом моего переезда, я исправил эту несправедливость с учетом того, что жил какое-то время с ней и с тётей. После того, как я съехал, я все равно активно посещал Сонечку и свою родную тётю, что приходилась ей тезкой, к слову. Меня всегда забавлял этот факт, учитывая то, что отец свою сестру мягко говоря недолюбливал. В один момент я почувствовал вибрацию своего телефона в кармане. Это меня немного насторожило на тот момент, ведь никто мне не мог позвонить кроме сотрудников музея, ну или, разве что, полиции. В ситуации, в которой на данный момент находился я, второй вариант был вполне возможным. Я достал телефон и увидел на экране незнакомый номер. Визуально его узнать я не мог, что в целом естественно. Единственным выходом было ответить на звонок, чтобы не рыть себе яму в виде еще больших подозрений, что я, собственно говоря, и сделал. —Алло, — но в ответ я услышал лишь шмыгание носом, а после что-то вроде : «Выйди, поговорить надо». Голос был слишком узнаваем, чтобы сразу не понять, кто же вещает с другого конца провода. Михаил Московский. —У Вас что-то срочное? Если нет, то я попрошу... — меня перебили, не дав донести мысль и грубым, почти солдатским тембром сказали: «Ахуеешь что». После звонок был сброшен говорящим. Я лишь нахмурился и убрал от уха телефон. — Что случилось? — сестра, сидевшая рядом, явно заметив мое замешательство, подняла на меня глаза. — Ничего серьёзного, просто... Неважно, — я непринужденно улыбнулся и встал с насиженного места, направляясь к выходу. С крючка был небрежно снят плащ, и накинут на плечи с той же неаккуратностью, с которой и был потревожен. Руки била еле заметная дрожь, а тревожность крыла с головой, но я обулся, и с каким-то смазанным "скоро буду", вышел из квартиры сестры. Внутри образовался сплав из отчаяния и непонимания. Я снова вспомнил тело, лежащее у моих ног. Снова вспомнил ужас, накативший на меня в тот злополучный день. Мерзко. Мерзко и до жути больно. Я всю жизнь сталкивался со смертью, если быть честным. Как и все мы. Будь-то статистика на телеэкране, или ужасные трагедии, смерть матери, но я впервые столкнулся с ней лицом к лицу. Впервые ощутил ее ледяное дыхание. Она промчалась перед глазами со скоростью света, возвысилась как древний исполин, чтобы убить, растоптать меня и все мое мировоззрение к чёрту. Она прошла сквозь меня тенью январского мороза, заставила окоченеть и вздрогнуть. Впервые я был настолько близок к ней. Как только я вышел из подъезда, мой взгляд сразу столкнулся с голубыми глазами, что несмотря на приличное расстояние между мной и Михаилом, смотрели прямо в мои. Я чувствовал, что взгляд его обращен не просто на меня, а в мои глаза. Он смотрел ни на одежду, ни на волосы, ни на меня, как на расплывчатую фигуру перед собой. В глаза. И это заставляло вздрогнуть. Я посмотрел в сторону, а после в целом оценил обстановку. Вокруг не было никого: ни наряда полиции, ни машины, на которой он мог предположительно приехать. Только блондин, видимо за время ожидания, скуривший не одну сигарету. — Счатливые часов не наблюдают, — едкая ухмылка разбавила напряженное до этого лицо, и он расслабленным шагом направился мне на встречу. Хотя, это очень громко сказано, расстояние между нами было метра три. — Александр Сергеевич Грибоедов. Выходит, Вы несчастны, раз Вас так тяготили муки, что вы аж третью докуриваете? — А ты за мной в окна подглядывал? — он усмехнулся, а после лишь небрежно бросил сигарету на асфальт и потушил окурок ногой. — Пойдем покажу кое-что, — он разворачивается на каблуке явно дорогих туфель, машет рукой, в немом жесте повторяя свою фразу. — Что именно? — я выгнул бровь, с подозрением глядя на своего весьма сомнительного знакомого. —Котёнка, — он усмехнулся, и смешок этот я кожей чувствовал, хотя и не видел на тот момент его лица. Он сунул руки в карманы темной ветровки, что на фоне дорогого костюма, что был скрыт непосредственно под ней, смотрелась просто нелепо и странно. Я с некой опаской, но проследовал за следователем. Делать в любом случае нечего было, бог знает его. На тот момент я просто не хотел закапывать себя, потому пошел за ним, отставая от темпа блондина.