Honey, honey

      Это происходит примерно так:       В субботний вечер Инеж обкрадывает один из самых красивых домов в Кеттердаме по заданию Каза (для него, как он сам говорит). Она проводила таким образом довольно много субботних вечеров с тех пор, как потеряла стипендию по гимнастике и поняла, что ее работа на полставки в библиотеке больше не может ее обеспечить.       Она не всегда говорит "да", когда Каз предлагает ей что-то, но когда соглашается, то старается не слишком углубляться в детали его планов. Чем меньше она знает, тем лучше. Инеж держится незаметно, входит и выходит.       Именно с выходом из дома в этот конкретный субботний вечер возникают проблемы.       В этом нет ничьей вины, но если бы это была чья-то вина, то виновным был бы Джеспер, потому что это он должен был стоять на стреме, но его отвлекло бог знает что, и теперь вместо того, чтобы вылезти из окна, как планировалось, Инеж запрыгивает в кухонный лифт, который, вероятно, в последний раз включали лет сто назад.       Но, по крайней мере, Каз прыгнул первым.       – Подожди, – шипит он теперь, но уже слишком поздно. Инеж уже прыгнула, и даже она не может зависнуть в воздухе.       Приземлившись, она понимает, в чем проблема. Этот кухонный лифт не был рассчитан даже на одного человека, что уж говорить о двоих. Ее подбородок упирается в грудь Каза, отчего у нее неприятно стучат зубы. Она так притиснута к нему, что чувствует ткань его рубашки на своих губах. Нет, на самом деле, его рубашка у нее во рту. Инеж выплевывает ее как можно незаметнее.       – Прости, – шепчет она ему в грудь.       Он просто испускает вздох, который шевелит волосы на ее макушке.       Пока глаза привыкают к темноте, Инеж пытается сориентироваться. Она протягивает руки вправо и влево и почти сразу же натыкается на стены по обе стороны. Каз прямо перед ней, и она может отодвинуться едва на какие-то доли дюйма, прежде чем ее спина упирается в стену позади.       Ладно.       Все нормально.       Инеж и раньше попадала в трудные ситуации. Конечно, обычно она одна, а не в компании крупного негибкого мужчины со склонностью к сарказму.       Но все нормально.       Она делает несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Каз напрягается, когда она прижимается к нему грудью, но ему придется потерпеть, решает Инеж. Она ведь не может не дышать. Кроме того, ему не повредило бы время от времени делать несколько глубоких вдохов. Это могло бы помочь ему – во всем.       Она снова ощупывает стены, надеясь вопреки всему, что чертов лифт открывается изнутри, когда Каз поднимает свой телефон. Он сильно убавил яркость, но голубой свет все равно высвечивает напряжение в его чертах.       Возможно, это первый раз, когда она видит Каза в ситуации, которую он сам не спланировал. Она привыкла к тому, что он на два-три хода опережает всех остальных на шахматной доске. Честно говоря, если бы не его напряженная челюсть, она могла бы предположить, что запереть себя в кухонном лифте было неотъемлемой частью его плана с самого начала, о чем он самодовольно расскажет несколько дней спустя, если вообще расскажет.       На его телефоне есть сообщение от Джеспера.       Там сказано: "Планы изменились. Сидите тихо, пока Нина вас не выпустит".       О, Святые.       Лифт не открывается изнутри.       – Как будто мы можем сидеть как-то иначе, – бормочет Каз. Инеж скорее чувствует его слова, чем слышит их.       Это звучит почти как шутка, но он гримасничает, так что трудно сказать наверняка.       – С нами все будет хорошо, – шепчет в ответ Инеж.       – Я знаю.       Тогда ладно.       – Ты... ты хотя бы раздобыла, что надо? – Каз неловко перемещает свой вес, пока говорит, так что оказывается прижатым к ней бедрами также плотно, как и грудью. Инеж понимает, что все это, должно быть, сущий ад для него. Прыжок и так был достаточно неприятным, а теперь он даже не может уйти.       – Разумеется. – Она выуживает из своего спортивного лифчика флэшку и торжествующе вручает ему. Металл теплый от ее тела, и, когда Инеж ловит взгляд Каза, – он так близко, что ей приходится запрокинуть голову, – она краснеет. Он смотрит на нее так, словно она только что стянула с себя всю одежду.       Непроизвольная дрожь пробегает по ее телу, вдвойне смущая, потому что она знает, что он тоже это чувствует. Она проклинает свое тело за то, что оно так реагирует неизвестно на что. Каз Бреккер не думает о ее лифчике или о том, что под ним. Скорее всего, он думает о неправильном хранении технических устройств.       Он берет флэшку с удивительной деликатностью, теплая кожа перчаток едва касается ее пальцев. Инеж наблюдает, как флэшка исчезает в темноте одним ловким движением руки. Она, вероятно, никогда не узнает, что там за информация, или зачем она понадобилась Казу, или даже чей это дом.       Вот так это и происходит между ними. Инеж никогда не спрашивает, Каз никогда не отвечает. Работать с ним (работать на него) - это то, что ей нужно делать, чтобы остаться в колледже, получить диплом и дать возможность родителям гордиться ею. Они все еще могут ею гордиться, даже без гимнастики.       Но сейчас, сегодня вечером, ей ничего не остается, кроме как ждать. Каз молчит. Она не может видеть его лицо в таком положении, поэтому невозможно сказать, о чем он думает. Вероятно, измышляет все возможные способы убить Джеспера, когда они выберутся отсюда.       Инеж не может найти в себе сил злиться на Джеспера, но она никогда не может на него злиться. Его особое дерзкое обаяние каждый раз смягчает ее.       Каз ерзает на месте, и Инеж улавливает запах чего-то дикого и древесного.       Лосьон после бритья? Одеколон?       Инеж подавляет смех, пока он не вырвался. Каз Бреккер не пользуется одеколоном.       Что бы это ни было, запах приятный. Ей это нравится. На самом деле в этом нет ничего странного. Не то чтобы она ожидала, что от него будет плохо пахнуть. Она просто никогда раньше не задумывалась об этом.       Инеж начинает понимать, что в Казе есть много такого, о чем она никогда раньше не задумывалась.       Например, он всегда был таким высоким? И... ей это тоже нравится?       Каз останавливает ход ее мыслей до того, как они могут свернуть в нежелательном направлении.       – Э-э... можно я просто?..       Он не заканчивает фразу, только сильнее прислоняется к стене, сгибает здоровую ногу, чтобы вытянуть другую, и прерывисто вздыхает, едва слышно, несмотря на то, что они находятся так близко. Инеж с трудом сглатывает, когда чувствует, как его нога аккуратно устраивается у нее между бедер.       Святые.       Конечно, она не заставит его страдать от боли только потому, что эта новая поза немного неудобна. Это даже не так уж плохо. Может, если она немного подвинется…       Ладно, нет.       Так стало только хуже. Или лучше, предательски шепчет голос в ее голове, когда внизу живота и между ног разгорается жар.       Инеж на мгновение закрывает глаза, пытаясь собраться с мыслями. Сбежать не получится. Она застряла здесь, по сути, оседлав бедро Каза, до дальнейших распоряжений. Когда она снова открывает глаза, он смотрит на нее сверху вниз. Его взгляд любопытен – и отдаленно схож с тем коварным выражением лица, которое появляется у него, когда он что-то замышляет, – но также, как она понимает, насторожен.       Инеж и не знала, что он способен так смотреть на нее.       Она кивает в ответ на его безмолвный вопрос.       Он постепенно расслабляется, позволяя стене позади себя принять большую часть его веса. Объединенное тепло их тел в таком маленьком пространстве делает воздух тяжелым и влажным. Мысли Инеж становятся медленными и тягучими, вторя тщательно контролируемому дыханию Каза.       Странно – в этой ситуации присутствуют все элементы, которые обычно выводят Инеж из равновесия: она одна в темноте с мужчиной без возможности уйти, между ними опускается плотная завеса напряжения.       За исключением того, что она одна в темноте не с каким-то там мужчиной.       А с Казом.       И это... почему-то это имеет значение. Это удерживает ее в данном моменте и не дает ускользнуть. Она с Казом, они на работе. Она знает его, она знает, как работает его мозг, и здесь, в ловушке наедине с собственными мыслями, он выглядит почти таким же измученным, какой она себя чувствует.       Каз переминается с ноги на ногу, проводя рукой по лицу. Мышцы на его ноге двигаются и сокращаются под ней, и Инеж может поклясться, что он поджигает все ее нервные окончания. Святые, она хочет покачать бедрами. Это желание почти инстинктивно, как будто ее тело смущено его близостью, его запахом и теплом.       Просто здесь так жарко. Она никогда не думала о Казе как об особо теплокровном существе, но он положительно горячий там, где они прижимаются друг к другу. Он тоже это чувствует? Или это его естественное состояние? Ну конечно, он же не ходит постоянно весь такой горячий. Как кто-то мог бы это вынести?       Каз снова ерзает, черт бы его побрал, еще сильнее прижимаясь к ней, и Инеж стискивает зубы от этого ощущения. Несмотря на все усилия сдержаться, у нее вырывается судорожный вздох и проскальзывает между ними, прежде чем свернуться у их ног. Инеж перестает дышать. Может, если она задержит дыхание достаточно надолго, то просто потеряет сознание и проснется намного, намного позже, когда сможет спокойно отрицать, что когда-либо издавала этот звук.       Каз повсюду, а она даже не знала, что хочет его, даже не знала, что когда-нибудь снова сможет кого-то хотеть, но внезапно она хочет, и хочет, и хочет.       Это облегчение и откровение одновременно, и это не могло произойти в более неподходящее время.       Его нога твердая и горячая, и это заставляет ее думать о других вещах, твердых и горячих. Как будто шлюзы желания открылись прямо здесь, в этом шатком кухонном лифте, и Инеж хочет всего, сейчас, и сразу.       Святые, что с ней не так?       Если бы только она могла говорить, отвлечься праздной болтовней. Тогда, возможно, она не была бы так сосредоточена на ощущениях в своем теле. Но она не должна шуметь – им нельзя попасться. И даже если бы разговор был возможен, это Каз, который с легкостью может задушить любую светскую беседу.       Это Каз.       Одного этого должно быть достаточно, чтобы вывести ее из этого необъяснимого состояния сексуальной фрустрации. Конечно, она его знает, но он ей даже не нравится.       Он аморален, неприятен и вообще невыносим.       И от него действительно хорошо пахнет.       Она украдкой принюхивается – это хвойный запах, который она не может точно определить, – когда дверца кухонного лифта распахивается, заливая их ярким светом. Нина бросает один взгляд на то, как они прижаты друг к другу, и смеется, громко и весело, сразу разрушая чары. Теперь, когда Инеж может видеть лицо Каза при свете, она понимает, что, хотя у нее в голове все смешалось, он не выглядит ни любопытствующим, ни заинтригованным и даже ни капельки не возбужденным, просто очень бледным и раздраженным.       – О, Святые, – говорит Нина, отсмеявшись, и протягивает руку сначала Инеж, а затем Казу, который, конечно же, игнорирует ее. – Джеспер не уйдет живым.       Ну, это было стремно, думает Инеж позже, когда лежит в постели, уставившись в потолок, и пытается притвориться, что ее сердце бьется не слишком быстро.       Но, конечно, это была просто случайность, успокаивает она себя. Она вовсе не хочет Каза в этом смысле.       Верно?       Не верно.       Абсюлютно, ни фига не верно.       Она действительно хочет его в этом смысле, и это, вероятно, убьет ее. ***       Теперь, каждый раз, когда она видит его, она не может заглушить голос в своей голове, шепчущий: "А что, если…"       И когда она идет на поводу у этих мыслей – что ж, это еще хуже. Потому что тогда она представляет, как занимается с Казом вещами, которые, как она считала, никогда больше не захочет делать с другим человеком, не после того, что случилось на первом курсе. Конечно, в ее воображении он хочет заниматься с ней этими вещами, но на самом деле у нее нет абсолютно никаких оснований так думать.       Однако это не мешает ей искать его глазами. Это не мешает ей смотреть, и точка.       Она смотрит на изящные линии его шеи и задается вопросом, каково было бы лизнуть местечко между ухом и челюстью, где его бледная кожа такая нежная, что под ней просвечивают голубые жилки. Соотношение его плеч к талии определенно несправедливо, и она не может перестать думать о том, как он чувствовался прижатым к ней, его тело накрывало ее так, что это было сплошное удовольствие и никакой паники. На одном из их общих занятий (по моральной философии, на которые он пошел, потому что думал, что это будет забавно, как она полагает) она настолько зацикливается на его изящных пальцах, выстукивающих заметки на ноутбуке, что фактически отключается на целую лекцию и вынуждена страдать от унижения, прося у него упомянутые заметки позже в этот вечер.       (Раньше она этого не замечала, но его записи на удивление подробные. Возможно, им следует учиться вместе).       После нескольких недель Инеж больше не может выносить этот кошмар. Ее охватывает извращенное желание поговорить с кем-нибудь об этих новых, ужасных чувствах, просто чтобы взглянуть на них в другом свете.       – Каз не... он ни с кем не встречается, верно?       Она в комнате Нины в пятницу вечером, наблюдает, как та готовится к выходу. Сама Инеж еще не определилась; в половине случаев Нине удается уговорить ее пойти с ней в клуб или на домашнюю вечеринку, но иногда ей нравится пользоваться тем, что по вечерам в пятницу тренажерный зал почти всегда пустует.       – Встречается с кем-нибудь? - говорит Нина. – Святые, нет. По крайней мере, я надеюсь, что нет. Какая отвратительная мысль.       Простого "да" или "нет" было бы достаточно, но Нина никогда не была склонна к лаконичности. А Инеж давно хотела поговорить о Казе.       – Так... ты не думаешь, что он вроде как симпатичный? Объективно? – спешит добавить Инеж.       Нина болезненно морщится:       – Может быть, в каком-то бледном стиле диккенсовского работного дома. Он ужасно худой. – Она замирает и вздрагивает. – О, Боже, он мне как брат – слегка психопатичный, – Инеж, пожалуйста, не заставляй меня думать о нем… в таком ключе.       Инеж хотела бы заставить себя перестать думать о нем в таком ключе.       Вот только на самом деле она не хочет переставать о нем думать.       И в этом вся гребаная проблема.       – А почему ты вообще о нем заговорила? – спрашивает Нина, наклоняясь ближе к зеркалу, чтобы подвести глаза. – Ты видела его с девушкой? Или парнем? Лучше бы это не имело никакого отношения к тому, как я застукала тебя влезающей на него, как на дерево, в том кухонном лифте.       – Я не влезала, – горячо протестует Инеж.       – О, расслабься, – фыркает Нина, ловя взгляд Инеж в зеркале. – Я, конечно, шучу. – Когда Инеж сразу ничего не отвечает, Нина напряженно продолжает: – Это же очевидно, верно? Очевидно, я пошутила, потому что ты бы никогда… Инеж?       – Э-э, – говорит Инеж.       – О, нет.       Лицо Инеж пылает огнем тысячи солнц. Нина изумленно смотрит на нее в зеркале. Да в самом деле, думает Инеж, неужели в это так трудно поверить? Каз определенно не выглядел по-диккенсовски в кухонном лифте. Он не чувствовался худым. Он казался широким и теплым, и ей хотелось прилипнуть к нему всем телом.       – Слушай, – говорит Нина. Инеж напугала ее настолько сильно, что она испортила подводку для глаз – стрелка на ее правом веке дико съехала набок. – Я всецело за то, чтобы вернуть тебе сексуальность. Серьезно. От меня два больших пальца вверх. Но, правда, Инеж, обязательно ли это делать с самым эмоционально недоступным парнем, которого ты знаешь?       – Ну, и кого бы ты предложила?       Нина выпучивает глаза.       – О, я не знаю, буквально любого, у кого есть пульс и совесть?       – У Каза есть…       – Мы этого не знаем, – строго говорит Нина.       – Я не знаю, как это случилось, – стонет Инеж, откидываясь на плюшевое одеяло Нины. – Он же невыносим! Он холоден, высокомерен и невероятно самодоволен. И его костюмы. Костюмы, Нина! Кого, по его мнению, он дурачит, разгуливая по кампусу так, словно он лучше всех нас? Как будто он какой-нибудь мафиози средних лет, маскирующийся под инвестиционного банкира.       – О, Боже, ты думаешь, что это сексуально, да?       Инеж прижимает к лицу подушку Нины и издает нечеловеческий вопль, который копился в ней последние три недели.       Когда она немного приходит в себя, Нина сочувственно смотрит на нее сверху вниз.       – Все не так уж плохо, – говорит она тоном типа "хорошо, что мы вовремя это заметили, док". – Ты просто... увлечена. Это случается с каждым.       – Увлечена? – слабо повторяет Инеж. – Это звучит плохо.       – Это просто увлечение. Ты человек, Инеж, хотя я всегда думала, что у тебя вкус получше.       – Ну и что мне делать?       Нина поджимает губы, как будто обдумывает особенно сложную задачу по химии.       – Ну, – медленно произносит она, – ты знаешь, что говорят: лучший способ забыть кого-то – это оказаться под кем-то другим.       Инеж морщит нос.       – Ну, может, не буквально под кем-то, – спешит добавить Нина. – Но разве ты не хотела бы сходить на свидание? Я могла бы свести тебя с одним из друзей Матиаса. Теперь, когда я убедила его, что он не обязан всегда быть назначенным водителем, у него их много. Или мы могли бы подключить тебя к приложениям! Я могу составить для тебя потрясающий профиль. Может, я могла бы даже провести для тебя проверку, просто чтобы предварительно отсеять всех неподходящих парней, немного пригрозить им – они должны соответствовать высоким стандартам.       – Стоп, стоп, – говорит Инеж, смеясь, – Я не хочу... ничего этого.       И она действительно этого не хочет. Возможно, единственная причина, по которой она смогла ослабить бдительность настолько, чтобы почувствовать... то, что она чувствовала в кухонном лифте, – это то, что она знает Каза. Конечно, знать его означает знать, что он невыносим, но она также знает, что он не станет намеренно причинять ей боль, за исключением случайных словесных колкостей. Но в этом нет ничего личного, Каз такой со всеми.       Мысль о том, чтобы открыться какому-то незнакомцу с неизвестными намерениями и неизвестными ожиданиями, гораздо страшнее, чем ее нынешнее затруднительное положение. Она догадывается, что обратила внимание на Каза, потому что знает, что из этого никогда ничего не выйдет. Нет абсолютно никаких шансов, что делает совершенно безопасным блуждание ее разума в... новых направлениях.       – Так тебе нужен именно Каз, – категорично заявляет Нина, тоном типа "прогноз неблагоприятный, док".       Инеж прикрывает глаза.       – Нет. Да. Я не знаю. Не похоже, что я буду что-то с этим делать.       – Значит, ты не будешь... ничего делать?       – Нет, – с легкостью соглашается Инеж. – Абсолютно ничего.       – Ну, хорошо, – говорит Нина. – Это определенно сработает.       И если в ее тоне и есть что-то зловещее, Инеж предпочитает этого не замечать. ***       Инеж продолжает абсолютно ничего не делать (кроме как пялиться, думать и фантазировать) еще несколько недель, и все идет прекрасно, большое спасибо, пока внезапно все не перестает идти хорошо и не начинает идти очень плохо.       Это вечер пятницы, и Нина с Маттиасом уговорили ее пойти на вечеринку в доме Уайлена – Инеж думает, что это чей-то день рождения, или месяц рождения, или, может, половина дня рождения, – и в основном поэтому она соглашается. Уайлен живет с кучей других парней и девушек с музыкального факультета, и хотя у них много вечеринок, они обычно не выходят из-под контроля. Тем не менее, ее любимая часть этих вечеров – готовиться к ним вместе с Ниной. Сама Инеж, как правило, не очень-то заботится о прическе и макияже, но когда Нина усаживает ее и делает это за нее, превращая ее прямые волосы в блестящие завитые локоны или посыпая веки блестками, это похоже на любовь.       Иногда, однако, Инеж кажется, что она привлекает слишком много внимания, чего она обычно старается избегать. Ей не нравится ощущение, что на нее смотрит слишком много глаз. Когда она ловит на себе взгляды людей, то чувствует напряжение. Смотреть – это не преступление, Инеж это знает, и она также знает, что Маттиас с радостью вышибет дух из любого, кто хотя бы моргнет в ее сторону, но иногда это все равно слишком.       Инеж больше не пьет на вечеринках, но перед уходом она выпила несколько рюмок с Ниной и Маттиасом, и сочетание алкоголя и тяжести устремленных на нее взглядов – реальных или воображаемых – заставляет ее чувствовать себя горячей и раздраженной. Ей просто нужна минутка, чтобы побыть одной и отдышаться.       Она ныряет в ванную Уайлена, наслаждаясь приглушенной тишиной, и от нечего делать начинает разглядывать себя в зеркале. Нина обвела толстым черным карандашом глаза Инеж, что придает ей вид панк-рокерши. В комнате Нины, в сочетании с выпивкой, Инеж казалось, что она выглядит опасной, но теперь она задается вопросом, не глупо ли это.       – Ты смотришься прекрасно, – говорит Каз из ванны.       Инеж не визжит. Она выше этого, но все же не может сдержать слабый писк, вырывающийся помимо ее воли. Она не может поверить, что не видела его, когда он так близко. Необъяснимым образом внутри ванны находится существо, растянувшееся по всей длине стены, противоположной от двери. Он полностью сидит внутри, согнув колени, чтобы поместиться в небольшом пространстве, и небрежно держит в руке недопитое пиво.       Она не может поверить, что не видела его. Она всегда видит его.       (Не только его, конечно. Любого. В этом все дело).       В кои-то веки на нем нет костюма, он одет в черную толстовку с капюшоном и кроссовки, и почти похож на обычного студента колледжа. К своему большому разочарованию, Инеж понимает, что и в обычной одежде он выглядит так же хорошо, как и в костюме, может, даже лучше, что просто... здорово, ну просто здорово. Теперь у нее появилась новая пища для подпитки ее пограничного безумия.       Каза, кажется, ситуация забавляет – Инеж догадывается, что он рад застать ее врасплох. Нельзя сказать, что он весел; фактически соотношение составляет около двадцати пяти процентов веселья и семидесяти пяти процентов хмурости, но это все равно на двадцать процентов больше веселья, чем обычно.       – Что ты здесь делаешь?       Он делает глоток пива, вытирает рот, и одного этого жеста ей достаточно, чтобы понять, что она не единственная, кому сегодня хочется выпить.       – "Ад – это другие люди", – цитирует он, указывая на дверь, за которой вечеринка набирает обороты.       – Разве сюда не заходят люди? Это ванная.       – Большинство людей, – говорит он, многозначительно хмурясь, когда она присаживается рядом с ним на бортик ванны, – здесь не задерживаются, как только видят меня, как ни странно.       – Что ж, очень жаль, но меня тебе не отпугнуть, – мягко поддразнивает она.       Его хмурый взгляд становится еще более хмурым, но он не требует, чтобы она немедленно катилась к чертовой матери, что обычно сделал бы без зазрения совести, так что Инеж считает, что он не слишком сильно возражает против ее присутствия.       – Тебе действительно нужно в туалет? – говорит он, собираясь с силами, чтобы встать. – Потому что я могу…       – Все в порядке. – Она не хочет, чтобы он уходил. Она хочет, чтобы он остался, чтобы она могла – что? Пялиться на него и чувствовать себя жалкой? Да, это именно то, чего она хочет, и почему бы ей это не получить? – Мне просто нужно было отдохнуть от шума. Слишком много людей.       – Значит, Нина и ее сторожевой пес бросили тебя?       – Что? Нет, Нина и Маттиас меня не бросали. И мне не нужен сторожевой пес.       – Я этого и не говорил, – мягко отвечает Каз. Он водит по горлышку своей пивной бутылки большим пальцем без перчатки, круг за кругом, как будто собирается заставить ее исчезнуть. Инеж представляет, как он наклоняется вперед и вытаскивает эту шутку у нее из-за уха, а потом она думает о том, что даже уши у него довольно симпатичные – не слишком большие и не слишком маленькие, и гадает, если у них с Казом будут дети, будут ли у них мочки приросшими или нет (она помнит, что узнала об этом на уроке биологии в старших классах) – и, ничего себе, ей нужно скорректировать курс.       – Почему ты прячешься? – спрашивает она.       – Я не прячусь, – усмехается он, как она и предполагала.       Инеж приподнимает бровь.       – Я обещал Джесперу, что приду, – говорит он. – Не то чтобы я действительно общался.       – Боже упаси, – соглашается она.       Каз пожимает плечами.       – Когда он найдет меня здесь, то увидит, насколько я несчастен, и почувствует себя виноватым за то, что вообще притащил меня сюда. Так что он угостит меня завтраком, чтобы загладить вину. Или обедом – это зависит от того, насколько сильным будет завтрашнее похмелье.       Инеж рассматривает его – слишком небрежно позирующего в ванне, одинокого в толпе, угрюмого, как всегда. Это благовидное оправдание. Это, безусловно, следует той логике "ставь себя на первое место", которой он, похоже, придерживается в долгосрочной игре. Но Инеж не вполне в это верит. Он хочет быть здесь, иначе бы не пришел. Что ж, думает Инеж, возможно, он просто хотел выбраться из дома. Пообщаться по-своему. Каждому иногда нужно отвлечься от своих мыслей. Она знает это лучше, чем кто-либо другой.       – Это не сработает, если он застанет тебя здесь со мной, – добавляет Каз. Он, по сути, бормочет это в свое пиво, и когда Инеж искоса смотрит на него, он выглядит, как лиса, попавшая в капкан. Каз так редко позволяет чему-либо выскользнуть за пределы своей тщательно сконструированной маски – Инеж почти ничего не знает о его жизни до университета, за исключением слухов, которые, как она надеется, не соответствуют действительности, – что она не может сдержать удивленной улыбки, приподнимающей уголки ее рта. Она не совсем уверена, на что он намекает, но думает, что, может быть…       Сегодня вечером Инеж чувствует себя как-то странно, будто смотрит на себя со стороны, так что нет ничего удивительного в том, что она придвигается к нему поближе.       – Почему? – спрашивает она, все еще улыбаясь.       Каз смотрит на нее ровным, ничего не выражающим взглядом. Может, она просто потерялась в водовороте собственного желания, но ей кажется, что его взгляд задерживается на ее губах на секунду дольше, чем нужно.       – Почему это не сработает? – настаивает она, наклоняясь еще ближе. Она не знает, что делает, но твердо решает продолжать делать это до тех пор, пока возможно.       И, о, его глаза вовсе не пустые. Они темные, внимательные и живые – и зрачки расширяются, когда взгляд снова опускается к ее губам, а затем еще ниже, к ее груди. Легкая дрожь пробегает по ее телу, когда она вспоминает, как он смотрел на нее в кухонном лифте, когда она вытащила флэшку из лифчика.       Это не шок, и не смущение, как она думала сначала, а возбуждение, такое же, как у нее.       Он снова поднимает на нее глаза.       – Почему? – снова спрашивает она.       – Потому что, – рычит Каз. Он останавливается, сглатывает. – Потому что, если Джеспер застанет тебя здесь со мной, он может подумать, что я наслаждаюсь жизнью.       И все снова становится медленным и тягучим, как в прошлый раз, когда она была с ним вот так наедине, все, кроме ее сердца, которое отрывисто стучит в груди, потому что на этот раз она собирается что-то с этим сделать.       И она наклоняется, и думает, что это плохо кончится, но все равно прижимается губами к его губам и…       И примерно на пять секунд все становится совершенно великолепным. Она быстро проглатывает тихий звук удивления, вырывающийся из глубины его горла, и его рот теплый, податливый и немного неуверенный под ее губами, и это так приятно и совсем не страшно, что она даже начинает думать, что, может, все на самом деле закончится хорошо…       Но затем Каз дергается, как от электрического разряда – и отнюдь не в сексуальном смысле, – и его голова ударяется о керамическую плитку с такой силой, что Инеж практически видит мультяшных птичек, кружащихся вокруг его висков.       – Мать твою! – восклицает он, а затем в ужасе добавляет: – Слезь с меня! – и пытается встать.       Вообще-то Инеж никогда и не была на нем, но она все равно отодвигается как можно дальше на край ванны. Он смотрит на нее так, словно не узнает ее, словно она предала его, и тяжело дышит, резко и учащенно, и у нее такое чувство, будто она поворачивает нож глубоко внутри себя, просто наблюдая за ним.       Лицо Каза совершенно белое, когда он протискивается мимо нее к двери. Он слишком быстро дышит, тупо осознает она. Она не знает, что сказать или что сделать, знает только, что не должна снова тянуться к нему, как бы ни было заманчиво попытаться физически вывести его из состояния паники.       – Каз, – беспомощно говорит Инеж ему в спину. Ее голос сдавленный, полумертвый. Он стоит перед дверью, застывший, если не считать быстро вздымающихся плеч. По его позе она понимает, что он обдумывает меньшее из двух зол: выскочить за дверь и окунуться в хаос вечеринки, где он может столкнуться с нетрезвыми незнакомцами, или остаться здесь в тишине, где ему придется встретиться лицом к лицу с ней.       Его дрожащая рука тянется к дверной ручке, но затем падает, он сгибается пополам и прикрывает глаза обеими руками.       Он остается.       Но не поворачивается к ней лицом.       Инеж прислушивается к его хриплому дыханию и наблюдает, как дрожит все его тело, чувствуя себя абсолютно парализованной неуверенностью. Неужели она сделала это с ним? Кажется нелепым, что она могла заставить Каза Бреккера так трястись.       Но…       Она поцеловала его.       Она поцеловала Каза.       Это произошло всего несколько мгновений назад, и это уже кажется абсолютной невозможным, логической ошибкой, несмешной шуткой.       Она поцеловала его, и теперь это…       Это ее вина?       Она с трудом поднимается на ноги, просто чтобы почувствовать, что хоть что-то делает.       – Каз, – повторяет она, пытаясь заставить его посмотреть на нее. Потом он все-таки неуверенно поворачивается и смотрит на нее, и Инеж жалеет, что он это сделал, потому что в его глазах нет ничего знакомого, только пустота и ужас.       Но он продолжает смотреть на нее, просто смотрит и смотрит, и она неуверенно позволяет себе поверить, что ее присутствие в комнате, по крайней мере, не причиняет ему активного вреда. На его висках блестят капельки пота, а грудь поднимается и опускается быстро, как у зайца, но чем дольше они остаются вот так, играя в гляделки в эпицентре бури, тем больше он начинает приходить в себя.       – Каз, – говорит она, – я думаю, у тебя паническая атака.       – Нет. Черт, – выдавливает он сквозь зубы. Ну и ладно, думает Инеж, с ним все будет в порядке.       Снаружи раздается звук бьющегося стекла, сопровождаемый хором стонов, заставляющих их обоих вздрогнуть.       – Тебе нужно... что ты обычно делаешь, когда это случается?       Каз отвечает не сразу. Вместо этого он прижимается к стене и медленно сползает по ней на пол, судорожно вздрагивая. Пожалуй, менее грациозным она еще никогда его не видела.       А потом он пристально смотрит на Инеж.       – Обычно, – говорит он между вдохами, – ты, на хрен, меня не целуешь.       О, Святые. От чувства вины и смущения у Инеж скручивается желудок.       Это действительно ее вина.       – О чем ты только думала? – говорит Каз, когда к нему почти возвращается нормальное дыхание, как будто он просто не может представить, что она могла посмотреть на него, в его проницательные глаза и на язвительный рот и подумать: "Да, я хочу это, пожалуйста", хотя на самом деле все так и есть.       – Как ты думаешь, о чем я думала? – бормочет она по-идиотски.       – Я действительно не имею ни малейшего представления, Инеж.       – Я думала... что я хотела этого, ясно? Мне не пришло в голову, что поцелуй со мной станет для тебя таким ужасным испытанием, – огрызается она, потому что к нему, кажется, вернулась его типичная язвительность, и раздражаться на него сейчас предпочтительнее, чем смущаться. И затем, мгновенно почувствовав себя виноватой – в конце концов, у него только что был панический приступ, и это полностью ее вина, – она неловко добавляет: – Мне жаль. Я думала, ты тоже этого хочешь, иначе я бы не стала.       Он молчит достаточно долго, чтобы Инеж начала планировать свой побег из ванной, потому что, конечно, он уже пришел в себя, и она может извиниться и уйти, чтобы утопиться в собственном унижении.       – Это не ты, – наконец говорит он. – И это не было испытанием.       Инеж скашивает на него глаза, и он останавливается.       – Ну, это было не из-за тебя. Ты очень…       Он снова останавливается, на этот раз по собственной воле, и Инеж страдальчески опускается на пол рядом с ним, гадая, заставил бы ее почувствовать себя лучше или хуже тот примирительный комплимент, который он так и не смог выдавить из себя.       – Это не ты, – снова повторяет Каз. А потом с болью выдыхает и прикрывает глаза ладонями. – Я не могу... ни с кем, – с несчастным видом говорит он.       – Ты имеешь в виду?.. – Инеж делает жест, и Каз кивает, хотя он все еще прикрывает глаза и, возможно, не видит ее.       – И ты никогда?.. – спрашивает она, и он качает головой.       – А как насчет?.. – она делает еще один жест, и он, наконец, поднимает голову, чтобы посмотреть на нее, и краснеет – краснеет! – когда видит, что она показывает рукой.       – Это... это не проблема, – натянуто говорит он.       Инеж подавляет шокированный смешок. Он такой неожиданно ранимый, и было бы абсолютно неуместно и откровенно жестоко смеяться прямо сейчас, но все равно, она не может до конца поверить, что они сидят здесь и обсуждают мастурбацию. Может, дико думает она, ванная отделилась от остальной части дома, и они на самом деле парят где-то вне пространства и времени, где ничто не имеет значения.       Более того, она начинает верить, что он не испытывает к ней однозначного отвращения, главным образом потому, что у него нет мотива лгать обо всем этом, – уж точно не с целью пощадить ее чувства, – и даже если бы он лгал, она не может вообразить, чтобы он выбрал что-то, что может выставить его... слабым. И теперь, когда унижение проходит, оно быстро сменяется теплым сочувствием, смешанным с облегчением и желанием помочь ему, стереть страдание и стыд с его лица.       – Ну, тогда, – говорит Инеж, – если это не я, то что?       Она действительно хочет знать, хотя на самом деле не думает, что импровизированный сеанс терапии в ванной на домашней вечеринке решит его проблемы с интимностью, но вся эта ночь в любом случае уже полностью сошла с рельсов, и Инеж почти ожидает, что Каз в любой момент скажет ей убираться на хрен. И она искренне удивляется, когда он бормочет, в основном себе в колени:       – Не люблю, когда ко мне прикасаются.       – Даже, типа, обниматься? – глупо говорит Инеж.       Он снова искоса смотрит на нее и вроде как фыркает, как будто объятия ниже его достоинства или что-то в этом роде. Но это Каз, так что он, вероятно, действительно думает, что объятия ниже его достоинства, напоминает себе Инеж.       – Да, Инеж, – усмехается он. – Даже обниматься. Это терпимо, если я тот, кто… Если я знаю, что это произойдет. Но это все равно не…       – Не что? – подсказывает она.       – Неприятно, – тихо говорит Каз. Он не смотрит на нее, когда добавляет: – Это же должно быть приятно, не так ли?       – Не могу сказать, – говорит Инеж неожиданно и с горечью, прежде чем успевает остановиться. Каз застывает рядом с ней, и у нее возникает ощущение, будто она только что наступила на мину. Он знает, почему она работала на него последние два года, и ему наверняка известно, почему она лишилась стипендии по гимнастике, – все те дни, когда она не могла встать с постели из-за слез, и глухая пустота, которая пришла позже, когда она уже не могла плакать, но все равно не могла встать с постели, – но они никогда не говорили об этом.       – То есть, да, – бормочет Инеж, – Святые, Каз, да, это должно быть приятно.       На некоторое время они замолкают, оба совершенно несчастные, и все же она не может удержаться от того, чтобы украдкой не поглядывать на него каждые несколько секунд. Невероятно, но даже после всего этого она все еще – абсолютно по-дурацки – очарована им, понимает Инеж. Может, сейчас ей следовало бы считать его менее привлекательным, но пламя внутри нее ни на йоту не потускнело. Только теперь она думает о нем скорее как о цельной личности, а не просто как о симпатичном парне или случайном увлечении.       Почему-то ей кажется, что могло быть и хуже.       В ее мозгу зреет идея – очень, очень плохая идея. Осторожно она говорит:       – Знаешь, для меня это тоже тяжело.       – Ты только что выглядела так, будто это довольно легко, – сухо замечает Каз.       – Ну, это потому, что я... думала об этом. Раньше.       – Думала? – в его голосе звучит что-то затаенное. Как будто он доволен.       Теперь уже она разговаривает со своими коленями.       – Я знала, что хочу этого с тобой, – выдавливает Инеж. – Так что, было... проще.       На это все равно потребовались все остатки ее мужества и гораздо больше алкоголя, чем хотелось бы, но она не собирается сообщать ему об этом.       – Что, если бы мы... – на этот раз Инеж поворачивает голову, чтобы посмотреть на него, и обнаруживает, что он уже наблюдает за ней, внимательно, как будто уже догадывается, что она собирается сказать, но в то же время боится, что это ловушка. – Что, если бы мы... помогли друг другу? – говорит она.       Его глаза широко раскрываются.       – Ты... и я?       – Если хочешь.       – Если хочу, – Каз прислоняется головой к стене, возводя глаза к потолку. – Как будто я... – он замолкает.       – Ничего страшного, если ты этого не хочешь, – спешит добавить Инеж. – Нам больше никогда не нужно говорить об этом.       Он многозначительно переводит взгляд на ванну и обратно на нее.       – Ты ведь понимаешь, на что подписываешься?       – Мы будем двигаться медленно. И мы всегда можем остановиться. – "Мы будем двигаться медленно", – истерично думает она. Какие дела идут у нее медленно с Казом Бреккером? Какое ей дело до того, чтобы двигаться куда-то с ним, если уж на то пошло? К счастью, он, похоже, не осознает, что она быстро теряет уверенность в себе, потому что задумывается еще на мгновение, вероятно, пытаясь оценить все возможные последствия такого неожиданного плана, а затем, очевидно, оставляет попытки.       – Хорошо, – говорит он.       – Я... правда?       – Я же сказал "хорошо", верно? – раздраженно говорит он.       Инеж понимает, что на самом деле не думала, что он согласится. Она была уже готова уйти из этой странной ночи и никогда больше не говорить об этом. Но теперь, когда он согласился, самое время установить кое-какие правила. Перед ее мысленным взором невольно возникает выражение ужаса на лице Нины.       – Я не думаю, что мы должны кому-то об этом рассказывать, – говорит Инеж.       – Очевидно, – соглашается Каз, и Инеж старается не чувствовать себя уязвленной. В конце концов, это все еще Каз.       – И ты не можешь вести себя по-свински, – вдохновенно добавляет она, – пока соглашение в силе.       Каз нервно сглатывает, но все равно продолжает дразнить ее.       – Полный запрет на свинское поведение кажется немного чрезмерным, – говорит он.       Она закатывает глаза.       – Тогда на пятьдесят процентов менее свински.       – Я полагаю, это осуществимо.       Инеж колеблется, потому что все снова начинает казаться почти нормальным, и она не хочет все портить, но следующий вопрос слишком важен, чтобы его опустить.       – И ты должен сказать мне, когда тебе что-то не нравится, – говорит она. – И... и когда нравится.       Она знает, что нарушает одно из их обычных, негласных правил – Инеж никогда не спрашивает, Каз никогда не отвечает – и уже думает, что именно это его сломает, но через некоторое время он говорит нехотя, но твердо:       – Хорошо. И наоборот.       Инеж внезапно становится очень жарко.       – Согласна. Я... это действует в обе стороны.       Несколько минут они оба смотрят на свои колени.       – Когда мы начнем? – спрашивает Каз.