А какие на вкус ноты?

Come on, get your fuckin' hands up Get on out of your seat All eyes on me, all eyes on me Hey, come on, get your fuckin' hands up*

       Ревность. Восемь букв. Я их ненавижу. Это просто смешно. Блять, это так уморительно. Думал, ничего не почувствую, потому что веду себя так же. Целуюсь по любви, а потом сразу же после — из эгоизма. Мне можно, конечно. А ему я не позволю. Почему? Просто потому что люблю? Слабовато. А он может и вовсе меня не любит. Просто касается так, что что-то горит изнутри, словно салемский костер. А сам дарит сердце ему. У меня в ушах до сих пор стоят его стоны, которые он отдавал не мне. Эти звуки были на вкус мятными, и я еще никогда не пробовал таких нот. И мне очень хотелось просто вбежать в комнату, просто закричать, что это мое. Что он уже и так забрал у меня все, что мог, последнее-то оставь! Самое дорогое! Но остановился на входе. И что дальше? Теперь, закрывая глаза, я снова и снова проигрываю эту картину. Я не хотел это видеть. Я хотел верить, что это все наконец только для меня, без лишних слов. А теперь счастье уходит сквозь пальцы, потому что диалог не получился. Я разорву кости ребер, чтобы заменить боль моральную болью физической. Я закричу. Я так справлюсь. А потом выйду к камерам, улыбаясь. Потому что что мне еще остается? Только думать о нем под вуалью ночи, выстанывающем мятный квинтет для струнных, и делать вид, что на меня это никак не повлияло. И ждать следующего удара под дых с маниакальной мазохистической радостью (13.04.18) ***        В первые пару мгновений Антону показалось, что он потерял сознание. Такое случалось с ним и раньше, часто после драк с Марком, когда он просто отключался от потери крови или от боли. Но сейчас тело ощущалось иначе. Он чувствовал привычную пульсацию в висках и нервную дрожь в пальцах. Только перед глазами было необычно темно.        Но уже через какое-то время из этого мрака проступили очертания людей и предметов. А потом в мир вернулись и звуки. Оказалось, у мальчишки от волнения и неожиданности просто заложило уши.        — Никакой паники, господамы! — громко крикнул кто-то справа, и Антон узнал голос Паши. — Похоже, выбило пробки. Мы уже позвонили электрикам, они тут недалеко. Приедут минут через двадцать. Я уже связался с вещателями, они сейчас зрителям пустят на прямой эфир вечерние новости, а потом вернут вас для голосования.        Антону в глаза резко ударил свет. Это Добровольский включил фонарик на своем айфоне. В темноте казалось, что Паша стоял далеко все это время, но когда зал осветился достаточно, чтобы видеть дальше своих ладоней, мальчишка отметил, что продюсер успел подойти и теперь стоит чуть ли не вплотную к нему.        — Ты как, Шаст? — спросил мужчина, кладя ладонь Антону на плечо. Рука у него оказалась теплой, и это прикосновение немного успокоило мальчишку.        — Испугался, обосрался, — честно признался тот. А потом уточнил, заранее зная, какой ответ получит: — Мне же не дадут закончить песню, да?        Антон плохо видел лицо Паши, но мог поклясться, что на нем промелькнула тень искреннего сожаления.        — Вряд ли, Тох, — тихо произнес мужчина, и голос его прозвучал по-настоящему грустно. — Мы сейчас и так потеряем минут тридцать эфирного времени, если не больше, затянутый хронометраж, пусть и вынуждено, — не самая лучшая штука, сам понимаешь.        — Ага, — Антон кивнул головой. Конечно, он понимал. — И какова же вероятность того, что меня таким макаром отсюда вышвырнут сегодня?        — Я не должен с тобой это обсуждать, — из просто грустного голос Паши стал печальным, — но ты, я думаю, и сам прекрасно знаешь, что такое — не допеть песню. Да, зрители тебя обожают, но аудитория — сила стихийная. От любви до ненависти один шаг. Хотя я, если честно, вообще не хочу с тобой прощаться.        — Спасибо, — Антон наощупь нашел руку продюсера и пожал ее. — Это очень ценно. Пойду я что ли со всеми попрощаюсь, на всякий случай.        — Эй, Тох, да ты чего! — Добровольский прозвучал возмущенно. — Нельзя терять надежду даже несмотря на то, что я сказал.        — Я, как и ты, пытаюсь быть реалистом, Паш, — эмоции стерлись, и эти слова прозвучали бесцветно. Уходить с проекта не хотелось, особенно, когда забрался уже так далеко. Когда нашел друзей, когда в голове зрел план отмщения Эдуарду Александровичу за его странные угрозы. Когда здесь был так сильно верящий в него Арсений. Но было понятно — шанс того, что сегодня он отправится домой, высок как никогда.        — Но Тох… — Паша хотел сказать что-то еще, но Антон остановил его жестом, надеясь, что это будет видно в тусклом свете фонарика, и ушел в направлении стеклянной комнаты.        Когда он зашел к остальным участникам, к нему тут же бросились друзья.        — Тох, что тебе Алексеич сказал? — спросил Дима, оказавшись рядом самым первым.        — Что с вероятностью почти сто процентов я после такого ебашу домой, — отозвался Антон. И эти слова вновь прозвучали пресно, будто не имели никакого смысла, будто не делали больно.        — Ты ебу дал? — это, кажется, был Журавль, мальчишка не видел их лиц, и приходилось ориентироваться на голоса.        — А что еще должно случиться? Песню мне допеть не разрешат, я спросил, а так ее оставить… — Шастун снова нервно дернул плечами.        — Так ты ж ее почти закончил, — это была Клава.        — Почти никогда не считается в таком деле, — Антон пошарил руками в воздухе в поисках кресла и, найдя, плюхнулся на него. Ноги подводили. — Людям похуй, они видели проеб, им этого достаточно.        — Да ты прикалываешься?! — Егор. Уж этот-то голос он точно узнает. Сегодня он звучал особенно тепло и по-дружески, и казалось, что если бы не неловкость от всего того, что между ними происходило, этот парень мог бы Антону без шуток нравиться. — Ты один из самых сильных участников. Ты научился управляться с этой дьявольской машиной за неделю. За неделю, Карл! Так что намотай сопли на кулак и жди электриков, чтобы потом увидеть, как тебе дают карт-бланш на следующий этап.        Это все было так нереально, так по-детски наивно, что Антон рассмеялся.        — Ну ты конечно сказочник, Булаткин. Карт-бланш мне, ага, как же. Тут бы еще последнее место в голосовании не занять, чтобы не опозоренным домой уехать! — на последнем предложении голос все-таки сорвался на истерический. Безэмоциональность как рукой сняло. Антон не первый раз отмечал, что Егор действует на него, как один мощнейший триггер. Если Арсений был его личным наркотиком, антидепрессантом и просто успокоительным, то присутствие Булаткина рядом работало иначе — он заставлял его чувствовать все негативные эмоции одновременно, настолько сильными зарядами, что становилось физически плохо.        — Так, ясно, — уловив его состояние, уже тише и испуганнее проговорил парень. — Ребят, не оставите нас ненадолго, мне нужно этому ебику кое-что в головушку его кудрявую вдолбить.        Вокруг послышалось шуршание, а потом тихие удаляющиеся шаги. Вот что действительно давало Антону карт-бланш в этом шоу, так это их с Егором фиктивные недо-отношения. Друзья даже не задали вопросов, просто ушли, оставив их одних. Как только рядом никого не осталось, или, по крайней мере, так Шастуну казалось, его рук коснулись чужие теплые ладони.        — Эй, Тох, посмотри на меня, пожалуйста, — послышался голос Булаткина прямо напротив его лица.        — Да я тебя все равно нихуя не вижу, дурак ты, — Антон ухмыльнулся.        — Все равно, — руки на его запястьях сжались сильнее, и он повиновался. — Вот так. А теперь послушай. Ты один из самых талантливых музыкантов, которых я когда-либо встречал. И я сейчас не подмазываюсь, ничего такого, я говорю от чистого сердца. Ты чувствуешь музыку каким-то особым образом. Я не знаю, как и есть ли у этого имя, но ты буквально ей живешь и заставляешь окружающих делать то же самое. Даже если они тебя выгонят, в чем я очень сомневаюсь, ты не пропадешь. Публика тебя любит, они с самого начала были за тебя. Ты обретешь популярность, о которой и мечтать не мог, понимаешь?        Антон не понимал, но кивнул. Потому что Егор в этот момент звучал так убедительно, что ему просто хотелось верить. А потом парень вдруг наклонился к лицу мальчишки и поцеловал его, как целовал почти каждый день прошедшей недели. Глубоко и нежно. Но Шастун не принял поцелуй. Здесь, в абсолютной темноте стеклянной комнаты, он ощущался особенно неправильно, и руки Антона сами оттолкнули Егора.        — Ты же знаешь, что сейчас нам не нужно притворяться, да? — тихо уточнил он, проводя пальцем по своим губам, которых только что коснулись чужие.        — Прости, привычка уже, — отозвался Булаткин, и Антон снова, в очередной, блять, раз услышал в его голосе странную светлую грусть. В очередной раз пронеслась шальная мысль о том, что вероятно он Егору и вправду искренне нравится, но это так сильно не вязалось с его, Шастуна, идеальной вселенной, что он эти предположения нещадно давил, как колорадских жуков. Поэтому лишь тихо произнес:        — Да ничего, все в порядке. Просто не делай так больше. По крайней мере, когда мы не под камерами.        Воздух совсем рядом шелохнулся — Егор кивнул.        Электрики, как и обещалось, приехали минут через двадцать. Им понадобилось совсем немного времени, чтобы найти проблему. Оказалось, кто-то случайно отрубил питание по всему павильону. Причина была настолько незначительной и абсурдной, что все присутствующие ударились в полуистерический хохот. И только Антон, от природы внимательный к деталям, увидел их… Черные глаза, блестящие в толпе хитрым прищуром и победным огнем. Эдуард Александрович не смотрел на Шастуна, но мальчишка знал, что продюсер за ним наблюдает. Это было его рук дело, Антон мог поклясться головой. Вот только зачем? Зачем Выграновский все это делает? Хочет слить Шастун с шоу, опозорить перед людьми? А может… перед одним конкретным человеком…?        — Так, господамы хорошие мои, стройтесь на сцену, сейчас закончатся новости, и мы пустим вас в прямой эфир и откроем зрительское голосование, — Паша прервал его мыслительный процесс, отвлекая все внимание на себя. — Напоминаю, домой сегодня отправляются пять человек, дальше проходят семнадцать. Все зависит от рейтинга аудитории.        Антон встал на сцену, зажатый между Димой и Егором. Когда камеры настроили и включили, Булаткин показательно взял мальчишку за руку и, сжав ее посильнее, наклонился и прошептал другу на самое ухо: «Все будет хорошо!» Эта близость чужого дыхания заставила Антона передернуться, но он не подал вида и лишь улыбнулся и одними губами отозвался: «Спасибо».        — Итак, с минуты на минуту мы узнаем, кто же из стоящих сейчас на сцене пройдет в последний этап перед полуфиналом. Прошу вас, сделайте барабанную дробь, — неунывающим голосом наконец начал Паша, и по залу прокатилась волна хлопков по коленям. — Сегодня я начну объявлять с самого верха списка. Надеюсь, наша прекрасная аудитория выбирала сердцем. Итак, как вы помните, на прошлой неделе Дмитрий Позов получил неуязвимость, поэтому сегодня он автоматически проходит в следующий тур. А победителем зрительского голосования в этот раз становится… — еще один вихрь барабанной дроби, — …Егор Булаткин! Ух ты, этот парень крут, второй раз становится лидером и получает неуязвимость на следующую неделю. Бурные аплодисменты нашему участнику из Пензенской области, моему прекрасному земляку! Егор, можешь отойти в правую сторону, к Диме, ты в проекте. А мы движемся дальше.        Паша называл имена одно за другим, отправляя в следующий тур, по славной традиции, всех друзей Антона. Но на этот раз самого Шастуна все не объявляли. На экране за их спинами уже горела фотография шестнадцатого участника, когда Добровольский торжественным голосом объявил:        — Итак, у нас осталось последнее место в следующем этапе. Нам, конечно же, не хочется ни с кем расставаться, но эту формальность все-таки придется соблюсти. Прошу сделать в зале абсолютную тишину.        Антон затаил дыхание. Он увидел, как Егор в толпе других прошедших сжимает кулачки и неотрывно смотрит на него. Почувствовал на себе и другой взгляд, Арса, который, видимо, куда-то отлучался и теперь стоял в дверях павильона, не проходя в зал, чтобы не тревожить людей.        В помещении повисла плотной стеной гробовая тишина. А потом сквозь нее прорезался громкий голос ведущего.        — И с перевесом всего в один голос в следующий тур проходит Антон Шастун, город Борисоглебск, Воронежская область! — зал взорвался аплодисментами, их подхватили стоящие на сцене ребята, кроме тех пятерых несчастных, которых наутро Паша повезет домой. И мальчишка едва мог осознать, что не оказался в их числе. Один голос. Он был в шаге от вылета, стоял на краю пропасти, но один сердобольный человек спас его, потянув на себя за край футболки. Теперь он снова на ногах, пока убережен от падения. Антон слышал голос Егора где-то на периферии, парень что-то скандировал и, кажется, вовсе подбежал, чтобы его обнять. Шастуну гораздо важнее сейчас были синие океаны вдалеке, в которых он по пагубной привычке тонул. А еще черные омуты, в которых плескалось зло. Мальчишка видел, как сразу после объявления о том, что он прошел дальше, Эдуард Александрович резко встал со своего места и направился к выходу. Кулаки его были агрессивно сжаты, и Антон физически представил, насколько глубокими будут потом синяки от ногтей на ладонях. В дверях Выграновский столкнулся с Арсом, что-то шепнул ему на ухо, и они вместе вышли из павильона. Антону это не понравилось, но он не успел даже обдумать эту ситуацию, как голос Егора наконец-то смог доораться до его мозга.        — Антоха, любовь моя вечная, поздравляю! — крикнул он и размашисто чмокнул мальчишку в щеку. — А я же говорил, что так и будет!        — Говорил, говорил, горе луковое, — отозвался Шастун, отвечая на объятия и переставая наблюдать за Арсением и Эдуардом Александровичем. — А если честно, ты сейчас немного переигрываешь.        Последнюю фразу он шепнул Егору на ухо, на что парень показательно насупился и так же шепотом ответил:        — Вообще-то я сейчас абсолютно искренне.        И оба рассмеялись. ***

Осталось: 17 участников

       Когда им объявили следующее задание, Антон был вне себя от радости.        — Блин, они даже не представляют, какого монстра во мне пробудили этим заданием, — говорил он, прыгая от радости по всему пентхаусу. — Авторские песни — это же просто рай! Да еще и с записью на студии! Невероятно…        — Ага, но только если ты эти авторские песни писать умеешь, — Дима, в отличие от друга, веселым не выглядел. — А я в этом абсолютный ноль.        — Согласен, — отозвался Журавль, ищущий по шкафам свои носки с пингвинами, которыми очень гордился и надевал только по особым случаям. Они пропали, и парень, расстроенный этим фактом, пошел рыться в чужих вещах. Так он надеялся отыскать вора.        — Да что там писать, — гиперактивность захлестывала Антона, поэтому он решил прибраться в квартире до начала репетиции, параллельно ведя диалог с друзьями. — Мы с моей лучшей подругой пару лет назад накатали целый альбом. Думали, вырастим, выпустимся, запишем его на студии, продадим миллион дисков и станем мировыми звездами.        — И где ты сейчас, друг мой? — меланхолично спросила Люда, подпиливающая свои и так идеальные ногти.        — На пути к этой самой мечте, детка, — Антон пожал плечами. — А если серьезно, нам же должны проводить мастер-классы и помогать, разве нет? Так что у вас у всех точно получится!        Друзья скептически загудели, но мальчишка от них отмахнулся.        — Тут главное — за чувство какое-нибудь уцепиться. А потом все само пойдет, — проговорил он, залезая под зеркальный столик и вытаскивая оттуда те самые пропавшие носки с пингвинами. — Журавль, твое?        — Шаст прав, — Егор вышел из ванной как раз в тот момент, когда счастливый Дима перенимал из рук Антона свой любимый предмет одежды. — Эмоция — самое важное в песне. Это не обязательно даже должна быть грусть. Просто какое-то сильное чувство, которое вам откликается и которое вы хотите описать. И когда вы его отыщите, станет в разы проще!        — Кстати о чувствах и эмоциях, — резко вспомнил о чем-то Поз. — Тох, мне казалось, что когда мы с тобой на поезде сюда ехали, ты как раз что-то писал.        — Ага, — Антон оживился еще больше. — Я как раз эту песню и собираюсь предложить продюсерам, чтобы петь в воскресенье.        — О! А покажешь нам? — спросила Клава, которая до этого была сосредоточена на наблюдении за видом из окна.        — Сейчас? — мальчишка смутился, но всем видимо очень понравилась эта затея.        — Давай, Шаст, поделись с нами своим умением! — поддержал Клаву Поз, и все остальные захлопали в ладоши, призывая мальчишку спеть. Антону ничего не оставалось, как согласиться.        Он давно не пел а-капелла, но оказалось, что так даже проще. Он придумал лишь слова и мелодию, о продакшене времени подумать не было, и так, в этой интимной компанейской обстановке, песня звучала именно так, как в его собственной голове уже на протяжении четвертой недели. Is it wrong Wanting something that's half gone? Maybe it's perspective If we try, can we see it from another side? Another side**        Антону нравилось смотреть в глаза окружающим, нравилось видеть, как слова, написанные им, приобретают для них смысл, находят отражение в их собственных жизнях, вызывают отклик. Именно это мальчишка любил больше всего в авторстве — не только писать о собственных эмоциях через призму красивых метафор, но и вызывать эмоции у других.        Когда он закончил свой акапельный мини-концерт, комната заполнился аплодисментами.        — Ну все, бро, если ты споешь этот шедевр в воскресенье, неуязвимость наконец-то будет твоей! — заверил его Егор, подходя ближе и сжимая мальчишку в своих крепких объятьях.        — Думаешь? — спросил Антон ему в плечо, даже не пытаясь сопротивляться.        — Я вот в этом уверен, — отозвался за Булаткина Поз. — Это просто разъеб.        От чувства, что музыка, которую ты создаешь, людям нравится, в груди приятно жгло. Шастуну чертовски хотелось думать, что ребята правы. Он не мог дождаться, когда покажет эту песню продюсерам, когда они одобрят ее и отправятся на студию, чтобы записать. Но еще больше он ждал того, чтобы наконец поделиться своим творчеством с Арсением. Попов слышал музыку мальчишки всего раз, в тот самый день, когда застал его играющим простенькую мелодию собственного сочинения в заброшенной аудитории в пустой школе. И все. Преподаватель не раз просил Антона показать свои тексты, но тот стеснялся, находя сотни предлогов и оправданий, лишь бы этого не делать. Но вот время пришло, и мальчишке не терпелось услышать, что же скажет Арсений.        И он узнал это ближайшей ночью. Пришел как всегда, не предупреждая, упал в теплые, нежные объятья и прошептал на грани слышимости:        — Мою авторскую песню сегодня похвалили и с радостью допустили до следующего этапа. Мне почти не надо готовиться, только музыку добить немного, в среду до студии доехать, записаться, и я свободен до субботы.        И Арсений, конечно же, спросил, целуя его в мочку уха: «Споешь?» И Антон, конечно же, согласился.        А потом преподаватель перебирал пальцами его кудряшки так, что мальчишка плавился, как сыр на солнышке, шептал на ухо какие-то милые вещи о том, какой он талантливый. Как делал каждую гребаную ночь. И как бы Антон не зарекался себе никогда больше не признаваться в любви первым, в такие моменты хотелось нарушить все запреты и сказать каждую мысль из тех, что роились у него в голове последний год, вслух. Но держался.        — Давай вместе допишем мелодию? — предложил Арсений. — У меня есть парочка идей.        И они играли в четыре руки, тоже уже совсем привычно, что-то простенькое и красивое. И Антон был уверен, что преподаватель догадался, что текст песни на самом деле о нем и был написан в тот момент, когда Арсений впервые обнял его после того спонтанного поцелуя в «Инжире». Поэтому Попову так хотелось приложить к ней руку, сделать и своей тоже, не только эмоционально, но и творчески.        И в конце получился шедевр, по крайней мере Антону, окрыленному эйфорией от Арсения рядом, так казалось. Он смотрел на то, как длинные пальцы парня выстукивают на клавишах то, что они только что сочинили, повторяя для диктофонной записи, и не мог оторвать взгляд.        А потом не удержался, остановил руку преподавателя, взял ее в свои и поцеловал каждый палец по очереди. И это было таким интимным, абсолютно личным жестом, что Арсения накрыло, и Антона следом, от осознания того, что он только что натворил. И снова пролетела регулярная уже шальная мысль о том, что когда-нибудь, возможно, это может стать обычным делом — касаться его вот так, губами, где захочется, по всему подтянутому, красивому до безумия телу. И Шастун сглотнул, чувствуя, как от таких фантазий тяжелеет внизу живота. И Попов снова это точно заметил. И снова ничего не сказал. По самой противной из всех их совместных привычек… ***        В среду их с Егором и Клавой, как единственных, кто уже закончил свои песни, повезли на студию. Остальные работали с менторами, которые учили их писать тексты и музыку, а с ними решили отстреляться пораньше, чтобы потом не паниковать из-за нехватки времени на то, чтобы записать всех.        — Какой из твоих треков приняли, кстати? — спросил Антон Булаткина, когда они втроем сидели на заднем сидении автомобиля Паши, колесящего по дорогам Москвы.        — «Берегу», — отозвался парень, до этого смотревший в окно, но на вопросе мальчишки повернувший голову к собеседнику. — Им она показалась самой запоминающейся.        — Это та, которая твоей бывшей посвящена? — уточнил Шастун, вспоминая, как они с Егором уже обсуждали эту тему, как и в целом бисексуальность парня.        — Ага, — Булаткин усмехнулся.        — О нет, — мальчишка притворно вздохнул. — Я бы точно другую выбрал, эта слишком ванильная.        — Так бы и сказал, что просто ревнуешь и тебе тоже хочется, чтобы тебе посвящали песни, — деланно обиженным тоном отозвался Егор, плохо пытаясь скрыть улыбку.        — Еще чего! — вскрикнул Антон. — Просто у тебя и правда есть материал лучше. Чего только твой рэп стоит!        — Если бы они взяли рэп, то тогда прошлый раунд, где рэп для меня называли «выходом из зоны комфорта», не имел бы смысла, — объяснил Булаткин.        — Эй, детвора, — с переднего сиденья послышался голос Паши. — Хватит там обсуждать решение руководства!        Ребята рассмеялись, но все-таки перевели тему.        В студии их уже ждали. Рыжеволосый парень с массивной бородой, представившийся Игорем, провел им небольшой мастер-класс по тому, как работает звукозапись, а потом приступил к самому процессу. Антон и представить не мог, что это будет так изматывающе. Ему казалось, что он сейчас приедет, встанет к микрофону, запишет все с одного дубля, сделает бэки, если будет нужно, и вернется обратно в пентхаус, отсыпаться. Но все постоянно шло не так. То голос срывался в самый ответственный момент, то приходилось записывать одну ноту по миллиону раз, чтобы получить наиболее чистое звучание, то техника делала Антона слишком тихим на фоне минуса, и никакие чудеса обработки не могли это спасти.        В итоге на запись четырехминутной песни у них с Игорем ушло по меньшей мере часа три. Еще пару часов Шастун корпел над тем, чтобы довести свой трек до идеала. Под чутким руководством владельца студии он учился сам сводить звук, накладывать бэки, писать недостающий инструментал и даже в какие-то моменты, вспомнив уроки Юры, попробовал себя в битбоксе. Но все эти страдания стоили того. Послушав итоговый результат, Паша, Клава, которая отстрелялась первая, и Егор, который все это время ждал своей очереди, искренне зааплодировали.        — Это просто отлично, Шаст, — весело сказал Добровольский, хлопая мальчишку по плечу. — Будущий хит, не иначе. С этим ты у нас в проекте еще на неделю точно, если сейчас раз, и сразу в финал не попадешь.        — Спасибо, Паш, — поблагодарил продюсера Антон. Ему было приятно, что мужчина так печется о нем. Иногда казалось, что у Добровольского к Шастуну какое-то особое отношение, более теплое и дружеское, чем к другим участникам. Возможно, так оно и было, только Антон все никак не мог понять, чем именно заслужил такой благосклонности.        Следующие пару часов мальчишка слушал, как записывается Егор. Когда парень впервые пел ему эту песню, Антон не остался в восторге. В отличие от других текстов Булаткина этот показался мальчишке каким-то слишком простым, наиболее безэмоциональным из всех, совершенно пресным. Но сейчас, снова и снова вслушиваясь в куплеты, Антон почувствовал, как чужая музыка вспарывает ему вены своей искренностью. Я по рукам связан, ведь мы так похожи Хотим друг от друга одного и того же Минута молчания, после слов, что не любишь Я свободен дышать, но дышать глубоко без тебя Мне не нужно***        Егор рассказывал историю, через которую Антон проходил, много раз, будучи по разные стороны баррикад. И сейчас ему казалось, что частично слова этой песни посвящены ему. Он ведь Булаткину нравился, пора было это признать. Желание, которое было в начале, переросло в парне в светлое чувство. Но Егор был чутким. Он давал Антону выбор, ничего не прося взамен. Пока Шастун не против, они остаются друзьями, партнерами и — на камеры — чем-то большим. Но парень в любой момент готов был упустить свое. Ради антонова счастья. Он знал про Арса, прекрасно все понимал. И не бросал даже так. Егор у Антона вызывал чувства, похожие на те, что были к Ире долгие годы. Трепет, благодарность, нежность, но не любовь, только не ее. Потому что было, кого любить. Но вместе с тем каждый раз возникал вопрос — «Почему я не могу влюбиться в тебя? Почему все время выбираю делать себе больно непонятными чувствами к сомнительным людям вместо того, чтобы быть счастливым?» Ответа не было. Да и Антон его не искал. Потому что уже отчаялся обрести. Некоторые вопросы должны оставаться неотвеченными.        — Ты как? — закончив наконец со сведением, Егор подошел к нему и приобнял за плечи.        — Очень устал, — честно признался Антон, отвечая на объятья.        — Сейчас приедем в Меркурий и сразу спать, хорошо, — Булаткин посмотрел ему в глаза и серьезно добавил: — И давай без ночных хождений сегодня, окей? А то выглядишь и вправду совсем измотанным.        И не дожидаясь ответа или возражений, позвал Пашу, чтобы спросить, предстоят ли им в этот день еще какие-нибудь мероприятия. А Антон так и остался стоять в центре студии, хлопая глазами и не зная, как правильно это воспринимать. ***        Совета Егора он все же послушался. Когда они вернулись в Меркурий, сил осталось разве что на то, чтобы расправить кровать и упасть на нее лицом в подушку. У остальных ребят сейчас была ночь караоке, но Паша, заметив, что Шастуну явно нездоровится, разрешил на ней не присутствовать. Пообещал если что объяснить это зрителям тем, что мальчишка продолжает совершенствовать свою песню.        Антон прекрасно понимал, что ночные похождения не очень хорошо на него влияют. Это чувствовалось не только в общем физическом состоянии мальчишки, но в эмоциональном плане. Шастуну ничего не хотелось, кроме близости Арсения, и это снижало мотивацию делать что-то для конкурса. Он жил от ночи к ночи, ожидая, когда же снова увидит преподавателя, сможет его коснуться, обнять, поцеловать нежно и просто поговорить.        Но сейчас, проваливаясь в сон, пока другие веселились на нижних этажах, распевая песни и поедая пиццу, которой организаторы назаказывали с лихвой, Антон понял, что с этим надо что-то делать. Падая в объятия Морфея, он твердо решил, что в следующую ночь скажет Арсу, что будет бывать у него чуть реже. Парень точно поймет. Шастуну оставалось всего пара шагов до финала, и проебать все так просто было категорически нельзя.        Весь четверг для него прошел, как в трансе. Антон в пол уха слушал то, что говорил приглашенный поэт. В любой другой день ему было бы интересно узнать о том, как нужно писать тексты песен и какие правила лучше в них не нарушать, но в этот момент мозг просто был не способен сосредоточиться на чужих словах. Мыслями мальчишка был в комнате Арса, говорил ему о том, что им нужно на время ограничить общение.        Он был в таком же трансе, слушая, как перебраниваются Люда и Егор.        — Ты меня заебал, Булаткин, серьезно! Можно со мной нормально разговаривать, а не как с дурой?        — Когда перестанешь быть дурой, тогда и можно будет.        Антон не знал, в чем была суть конфликта, да ему и в целом было неважно. Последние дни Люда и Егор все чаще цеплялись друг к другу, и поводом могло послужить все, что угодно — от брошенного на пол носка до какого-то не такого взгляда, который девушка восприняла на свой счет. Паша несколько раз по секрету говорил, что зрителей эти перебранки веселят, что только сильнее раззадоривало ребят.        А Антону было плевать. Он просто ждал ночи. Ждал ночи, когда Поз достал гитару и предложил попеть походные песни. Ждал ночи, когда в голос орал «Батарейку», переглядываясь с Егором на строчках «Ведь ты не мой лопушок, а я не твой Андрейка». Ждал ее, когда они с друзьями решили уговорить пришедшего проведать их Добровольского позволить им выйти на крышу. И когда стоял на смотровой, невольно вспоминая разговор с Булаткиным, произошедший здесь, кажется, уже в прошлой жизни.        Когда наконец-то стемнело и был объявлен комендантский час, Антон заставил себя лечь в постель. Ему хватало, что в курсе его ночных побегов был Егор. Не хотелось, чтобы об этом узнал кто-то еще. Но его переполняло такое сильное волнение, что спокойно лежать он просто не мог.        — Шаст, перестань ворочаться, — в конечном счете не выдержав, пробубнил лежащий под боком парень. — Я, конечно, все понимаю, но я, в отличие от некоторых, соблюдаю режим и хочу делать это и впредь.        — Прости, Егор, я просто… — Антон не знал, как объяснить то, что с ним происходило. — Я хотел сегодня Арсу сказать, что я буду реже у него бывать.        — Ух ты, какое волевое решение, — эти слова прозвучали в темноте комнаты насмешливо, но не ядовито, по-доброму. — А чего такое?        — Да я просто понял, что из-за этих своих похождений, как ты их называешь, просто расклеиваюсь, — сказал мальчишка таким голосом, будто пытался заставить самого себя в это поверить.        — Я конечно это говорю, да. Но не потому что хочу тебе что-то запретить, а потому… — Антон почти услышал, как с его губ сорвалось «потому что ревную», но парень вовремя опомнился и закончил, -… потому что волнуюсь.        — Знаю, — Шастун ответил на все сразу, и на произнесенное, и на так и не высказанное. — Я и сам уже за себя волнуюсь.        — А ты уверен, что справишься? — спросил Булаткин, переворачиваясь на бок и глядя мальчишке в глаза.        — С тем, чтобы ему это сказать, или с тем, чтобы выполнить? — уточнил Антон.        — И с тем, и с другим.        — Не знаю. Но надо себя заставлять, понимаешь?        — Зачем? — Егор явно не понял. Антон не хотел объяснять, но ничего не оставалось, как тихо отозваться:        — Чтобы выжить, если он уйдет.        Парень на это ничего не ответил, лишь закрыл глаза и тихо прошептал:        — Мне кажется, все уже уснули, так что можешь бежать.        И Антон послушался. Встал и ушел, чтобы не бороться с неловкостью, повисшей между ними после его слов. Которую можно было ножом резать. Будто он поделился с Егором чем-то ужасно интимным. По сути, так оно и было…        Привычно спустившись вниз, мальчишка отметил, что дверь в квартиру Арсения не заперта. Ему подумалось, что парень его ждал, поэтому он не преминул войти внутрь без промедления. В голове ни на секунду не промелькнуло мысли, что его здесь не ждут. Пока, переступив порог, он вдруг не услышал их. Тихие гортанные стоны, доносившиеся со стороны спальни. И конечно Арсений мог просто уединиться, снять напряжение, которое накопилось за день. Но Антон знал, готов был поклясться, что в таком случае преподаватель закрыл бы хотя бы одну из дверей. Или написал бы ему на кнопочный телефон короткое сообщение «Сегодня не приходи». Но входная дверь в квартиру была не заперта, дверь, ведущая в спальню, — отворена настежь, а на мобильнике не было входящих. И Шастун понял — Попов не один. Кто-то был с ним этой ночью, кто-то, из-за кого Арсений забыл вписать в сетку своего расписания мальчишку, забыл совсем, что тот существует, не оставил ни намека, ни весточки.        Антон был готов уйти, чтобы не знать, кто был тем вторым, благодаря кому преподаватель сейчас выстанывал мятную музыку наслаждения. Но любопытство победило, убило в нем здравую частичку разума, заставило как можно тише подкрасться к раскрытой двери в спальню и замереть, прислонившись к косяку.        Картина, представшая перед его глазами, заставила Антона застыть с открытым ртом. Арсений, полностью обнаженный, был к нему спиной. Если бы мальчишка пригляделся, он мог бы пропасть в звездном небе из родинок на него бледной коже. Второго человека было видно плохо. Шастун лишь заметил, что его ноги цепко обвивали Арсения, а его руки лежали у того на затылке, хватались за волосы, кажется, делая больно на каждом толчке. А Антон и их мог расслышать. Толчки. Едва уловимый звук шлепка кожи о кожу.        Что-то во всей этой картине заставило мальчишку перестать дышать. Что-то болезненно сжало все его внутренности, раздавило, превратило в полнейшее месиво. Он не мог поверить, что в этот момент наблюдает за тем, как его самый дорогой в жизни человек, человек, который так самозабвенно целовал его еще вчера, трахается с другим. Стонет для другого так мелодично, что у Антона закладывало уши от этих звуков. Отдается чужим рукам с животной яростью и отдает всю свою нежность в ответ. Не ему, не ему, не ему. Почему? Какого хуя сейчас в этой постели не он? Другой человек! Кто он, почему забирает его Арсения, почему посягает на его любовь?        В воздухе пахло мятой стонов и еще — особенно отчетливо — сексом. Антон помнил этот аромат не так четко, во многом потому, что хотел навсегда выкинуть его из своей памяти, но сейчас не мог его ни с чем другим перепутать. А потом вдруг услышал голос, который ударил по барабанным перепонкам сильнее, чем любой арсов стон.        — Да, вот так, хорошо! Сеня! Я уже на грани! Да! Пожалуйста! — конечно. Конечно это он. Как Антон сразу не понял? Все эти взгляды. Переговоры. Встречи втайне от всех. Попытки насолить, заставить строить отношения с другим. Все это было ради этого, да?        Конечно, это был Эдуард Александрович. Это он сейчас просил Арсения позволить ему кончить. Называл его Сеней. Антону преподаватель всегда говорил, что ненавидит это обращение. Видимо, оно было позволено только одному человеку. И это происходило не в первый раз. Антон это знал. Чувствовал. По тому, как точно Попов действовал, знал, как коснуться, чтобы сделать приятнее всего. И как покорно, податливо отвечал ему Выграновский.        Соленые слезы скатились по щеке. Мальчишка и не заметил, как начал плакать, как не заметил и того, что легкие горят огнем. Кажется, он не дышал последние пару минут. Просто не позволял себе впустить в легкие воздух, пропахший похотью и чужими стонами. Ревность съела его с потрохами. И самое страшное — он понимал, что не расскажет Арсу о том, что видел. Снова вернется сюда на следующий день. Снова будет делать вид, что все в порядке. Потому что сам ведет себя так же. Они заигрались в тишину, переборщили. Антон любил Арсения, очевидно любил, так сильно, как никого, никогда раньше и больше тоже никогда. Признавался в этом себе, не ему, а потом шел и целовал другого. Арсений Антона, кажется, тоже любил. Или искусстно притворялся. А потом брал и вколачивал в кровать своего коллегу. И это ощущалось, как пытка. Порочный круг, которой кому-то срочно нужно было прервать. Но все осложнялось тем, что Шастун преподавателю не мог рассказать правду. Не мог подставить Егора. А Арсений… мальчишка не знал, что именно сейчас видел. Но как бы это не делало больно, он понимал, что заслужил это увидеть. Заслужил этого чувства внутренней пустоты.        Арсений простонал в последний раз, особенно громко, и, кажется, кончил. Антон понял, что пора сматываться. Он уже собирался быстро бежать к двери, как почувствовал на себе взгляд. Черные глаза Эдуарда Александровича, в которых еще отражалась дымка эйфории, смотрели прямо на него. И в них виднелась угроза.        Сердце ушло в пятки, и мальчишка со всех ног бросился к двери, чуть не сбив какую-то декоративную вазу и наделав шуму.        — Что это было? — услышал он голос Арсения из спальни.        — Не имею понятия, — отозвался Выграновский. — Давай спать.        Добежав до пентхауса, Антон под удивленный взгляд Егора закрылся в ванной и дал волю слезам. Почему? Почему чувствовать — так сложно? Почему вся эта ситуация, в которую он добровольно себя загнал, такая убивающая? Почему кажется, что еще секунда, и отравленное увиденным сердце пробьет ребра, а потом взорвется, как маленькая планета, чье время уже вышло?        А потом впервые за долгое время разбивал костяшки пальцев о раковину, полагаясь на хорошую звукоизоляцию. Шипел от боли, смывал кровь кипятком, но снова и снова по кругу колотил ими о белую керамику, растираясь слезы по всему лицу и смешивая их с алой жидкостью. А потом уснул тут же, на полу, совсем обессилев, пачкая пушистый ковер красными пятнами… ***        Они все на меня смотрят. Обсуждают меня. Осуждают за то, чему я не мог противостоять. И эти взгляды, притворно сочувствующие, забираются под кожу. Я так не хочу. Чем я заслужил это? Пожалуйста, просто не смотрите на меня. Дайте мне дышать, как раньше… (14.04.18) ***        Новый день встретил Антона болью во всем теле и Егором, тормошащим его за плечо.        — Тох, что тут произошло? — спросил парень, с испугом разглядывая уродливую цепочку синяков по чужим рукам.        — Побоище, — безэмоционально отозвался мальчишка, приподнимаясь на локтях и тут же падая обратно на ковер.        — Расскажешь? — Булаткин присел рядом, без спроса хватая ладонь Шастуна и сжимая ее в своих.        — Попозже — обязательно, — буркнул мальчишка. — А пока мне нужно с этим что-то придумать.        — У меня есть тональник, — заявил парень и скрылся в общей комнате.        Обсудить то, что произошло прошедшей ночью, им так и не удалось. Как раз тогда, когда Егор закончил обрабатывать и замазывать ссадины мальчишки, в пентхаус явился Паша.        — Так, дорогие мои, у меня для вас две новости, — объявил он, влетая в комнату худощавым торнадо.        — Хорошая и плохая? — саркастически уточнил Дима, разбуженный приходом продюсера и пребывающий не в духе.        — Не угадал, — Добровольский беззлобно ухмыльнулся. — Обе плохие.        — И ради этого нас разбудили в такую рань? — недоверчиво уточнил Поз.        — Ага, — Паша явно выглядел довольным собой. — Короче, во-первых, сегодня у вас не будет часа связи, — все недовольно загудели, но мужчина продолжил, как ни в чем не бывало: — И во-вторых, сегодня вы встречаетесь с журналистами.        Недовольный гудеж усилился в разы и стал биться в барабанные перепонки. Антону захотелось зажать уши, но он сдержался. Его тоже не радовала перспектива встречаться с прессой. И не потому даже, что они должны были стать первыми людьми, с которыми оставшимся участникам придется говорить за последний месяц, не считая съемочной группы, а потому, что от них точно последуют неудобные вопросы. Представители этой профессии умеют поставить человека в неловкое положение. И пусть Антона было довольно сложно смутить, он все равно нервничал.        На это событие стилистка Олеся наряжала их, как на гей-парад в центре Нью-Йорка. Мальчишка не знал, откуда у нее оказался розовый пиджак его размера, но без препирательств напялил его, памятуя о том, что девушка может быть довольно вспыльчивой. В последний раз, когда кто-то из ребят отказался надевать приготовленный для него костюм, она подняла на уши весь продюсерский штат. Антону не хотелось повторять судьбу парня, на которого накинулась вся верхушка съемочной группы. Выглядел он до ужаса нелепо, и даже тут Егор, игравший свою роль, когда надо и не надо, не преминул сделать ему комплимент.        — Ты похож на самого милого фламинго на свете, — отметил Булаткин, когда Шастун пришел к нему, чтобы пожаловаться.        — Ну уж спасибо, — обиженно процедил Антон, но сделал это скорее деланно, чем серьезно. — А ты — на главного гея Москвы, и от своих слов я не откажусь.        — И в чем ты не прав? — спросил парень, одергивая свой белый костюм и поправляя черные очки.        Встреча должна была пройти на одном из верхних этажей башни Федерация здесь же, в Сити. Там был организован специальный конференц-зал, такой, чтобы за длинный стол уместились все семнадцать участников. Антона традиционно посадили между Позом, наряженным в лучшем стиле Киркорова, в леопардовый пиджак, и Булаткиным, с которым мальчишку после начала их фиктивных отношений просто не разлучали.        Помещение постепенно наполнялось людьми, и с каждым новым лицом, с каждой лишней камерой Антон начинал нервничать все сильнее. Заметив это, Дима положил свою ладонь Шастуну на плечо и тихо проговорил:        — Да не ссы ты, бро, все по кайфу пройдет. Не думаю, что Паша или Выграновский разрешили им задавать какие-то провокационные вопросы.        Антон в этом утверждении очень сомневался, но постарался сделать вид, что поверил другу.        Они сидели на дальнем конце стола, и беседа с прессой, начавшаяся с Иды, должна была дойти до них еще скоро. Антон краем уха вслушивался в то, о чем спрашивают других. Что вы планируете сделать, если выиграете конкурс? Каковы ваши ставки, кто пройдет в финал? Кто из участников кажется вам наиболее опасным конкурентом? Удивительно, что на последний вопрос Ида назвала его имя. Шастун, потерявшись в своей личной жизни, иногда забывал, что здесь его многие и вправду считают одни из самых сильных своих соперников. Егор пару раз говорил ему об этом лично, Клава и Ида намекали, а Люда, пусть никогда и не заявляла о подобном открыто, но иногда во время совместных репетиций, коими часто являлись генеральные прогоны, девушка смотрела на него, как на врага народа. И только двум Димам было стабильно похуй. Поз сразу заявил, что пришел сюда повеселиться, а Журавль был положительно настроен ко всем и довольно уверен в собственных силах, чтобы выделять каких-то конкурентов, которых стоило остерегаться.        Но чем дальше шла беседа, тем интереснее и глубже становились вопросы, которые представители прессы задавали участникам. Кого-то спросили о том, что он выберет в будущем, если ему удастся дойти до финала — профессию, на которую он учится сейчас, или попытки построить музыкальную карьеру. Клаву, сидевшую за пару человек до Егора, спросили про отношения на проекте, и она тактично сказала, что не лезет в чужую личную жизнь. Журавля минут десять терроризировали вопросами про то, как ему жилось в настолько маленьком населенном пункте и как удалось пробиться на кастинг «Бойни», а Люда и вовсе чуть не вышла из себя потому, что один из репортеров неудачно пошутил про ее привлекательную внешность.        Когда дело дошло до Булаткина, сердце Антона уже обитало где-то в пятках. Он просто не мог представить себе, о чем могут его спросить.        — Итак, Егор Николаевич, мы не могли не заметить, что на проекте вы начали отношения, не совсем принятые в традиционном общества, — начала блондинка в вызывающе красном платье, при взгляде на которую складывалось ощущение, что смотришь на непокорное пламя. Ее пронзительные зеленые глаза добавляли силы страху, который она внушала.        — Верно, вы не могли это не заметить, потому что я бы не сказал, что сильно скрываю этот факт, — Егор выглядел спокойным, как удав. — Вы, вероятно, хотите спросить меня, какое именно событие в моей жизни привело к такому выбору и не считаю ли я, что это всего лишь мода?        — Именно так, — если журналистка и была обескуражена таким отпором, то не подала вида.        — Просто прекрасно. В мире ничего не меняется, — Булаткин тяжело вздохнул и придвинул микрофон поближе к своим губам. Антон затаил дыхание, надеясь, что парень не наговорит чего-то ужасного. — Дорогая моя, простите, не знаю вашего имени, но я не считаю, что такие вопросы уместны в данных обстоятельствах. Я конечно могу напоминать вам, что я уже не ребенок, мне больше двадцати лет, и я могу спокойно нести ответственность за свои действия, поэтому ни о какой моде здесь вопроса не стоит. Могу напомнить вам и о том, что это не выбор, а предопределенность. А также рассказать о том, что событий не было. Был просто исключительно красивый человек, который вызвал во мне определенные чувства. Но вам, как я понимаю, нужны подробности, поэтому просто обрадую вас информацией о том, что это не первые мои отношения с мужчиной. Надеюсь, нашим зрителям и вашим читателям будет это интересно.        После такой речи Антону захотелось встать и поаплодировать Егору. Мальчишка не знал, хватило бы у него смелости сказать такую речь перед десятками камер, включая парочку тех, которые потом будут транслировать эти слова на национальном телевидении, но он готов был подписаться под каждой буквой сказанного парнем.        Кажется, такой ответ от молодого человека немного напугал журналистов, и дальше у Булаткина спрашивали в основном вещи, касающиеся напрямую его музыкальной деятельности.        Шастун думал, что когда они перейдут к нему, то первым делом тоже спросят про отношения с Егором. Но все пошло не по плану.        — Антон Андреевич, вчера ночью в сети появилась интересная информация о Вашей жизни до шоу. Неизвестный анонимно рассказал в соцсетях о том, что знает любопытный факт из Вашей биографии. Он поделился, что пару лет назад Вы были довольно известным в узких кругах молодым музыкантом. Выступали на престижных мероприятиях под началом некого именитого вокального тренера и педагога. Но потом случилось страшное, и Вы, став жертвой сексуального домогательства, ушли со сцены. Прошу прощения, если вопрос покажется Вам слишком личным, но не могли бы Вы прокомментировать это заявление.        Антон помнил, что делал и говорил дальше, как в тумане. Помнил, как сердце начало биться точечно, по всему телу, вызывая нервные тики. Как на лице сама собой появилась пластилиновая улыбка, лишь бы не разреветься прямо здесь. А перед глазами застыл чужой, злой взгляд, смотревший на него вчера в темноте ночи из чужой пастели.        — Извините, я не знаю, кто распространил столь ужасный слух о моей жизни. Я действительно выступал на мероприятиях, и мне пришлось покинуть сцену в связи с совершенно другими обстоятельствами, — он говорил это на автомате. Улыбался широко, пытаясь показать, что его словам можно доверять. Он надежнее, чем любой аноним в интернете. Он знает правду. Он ее не расскажет, придумает новую, и в эту новую всем нужно поверить. Иначе будет плохо. Но они не купились, как бы он не старался.        — Антон, не хотите ли Вы сказать, что стали жертвой изнасилования в шестнадцать лет?        — Я же говорю, это какой-то ужасный слух. В тот год мой голос катастрофически нуждался в отдыхе, поэтому мне пришлось взять паузу от выступлений на некоторое время.        — Антон Андреевич, пожалуйста, раскройте общественности имя этого человека!        — Не было никакого человека! Я…        — Господин Шастун, это был мужчина? С этим связано Ваше нетрадиционное романтическое поведение, не так ли?        — Антон, почему Вы не обратились в полицию?        — Это был кто-то из ваших тогдашних наставников?        — А точно ли это было домогательство, Антон Андреевич?        — Домогательства не было! Ничего не было!        Мальчишка пытался отвечать, правда старался объяснить им свою выдуманную правду, но чем больше вопросов они выкрикивали, чем сильнее напирали, тем отчетливее он чувствовал, как начинает терять контроль. Руки дрожали десятибалльным землетрясением, сердце пыталось выскочить наружу через горло, и воздух будто выкачивали из легких до полного истощения. Но он продолжал улыбаться так, будто был в полнейшем порядке. Будто это все ничего не значило, будто только что кто-то ужасный, беспринципный не растоптал самый большой его секрет, не предал общему вниманию его самую жуткую боль. Как будто той ночи в Питере и вправду не было, и каждое слово, сказанное им сейчас журналистам, об уставшем голосе, об отсутствии «человека», было чистейшей правдой.        И когда шквал вопросов сошел на нет, когда репортеры успокоились, вперили в него свои взгляды, ожидая ответив, он только улыбнулся еще шире.        — Господа, спасибо за столько интересных вопросов. Повторю еще раз, кто бы не пустил столь грязный слух, это всего лишь слух. У меня были причины покинуть музыкальную сферу на время, но они никак не были связаны с сексуальными практиками. Надеюсь, я удовлетворил ваше любопытство и не слишком вас разочаровал. А теперь, прошу меня простить, если Павел Алексеевич позволит, я бы хотел удалиться, я не очень хорошо себя чувствую.        Он не знал, как ему хватило сил сказать все это. Когда мальчишка обратил взгляд к Добровольскому, наблюдавшему за происходившим с немым ужасом, мужчина смог считать в глазах Антона мольбу.        — Да, конечно, пойдем, — Паша тут же подбежал к Шастуну. — Вы тут продолжайте, я вернусь через пару минут.        И, схватив мальчишку под руку, вывел его из залы.        Пока они спускались вниз на лифте, Паша ничего не спрашивал. Ничего не спросил он и когда они шли до Меркурия, и когда поднялись до пентхауса. И только в квартире продюсер выдавил из себя короткое:        — Это правда?        И Антон кивнул, уже не видя смысла прятаться и скрываться. Добровольский больше ничего не сказал, лишь обнял мальчишку еще крепче обычного и оставил его наедине с самим собой.        И только тут он дал себе волю расплакаться. Надеялся, что все так и остается в секрете? Наивный. Когда в курсе был кто-то, похожий на Эдуарда Александровича, на милость нельзя было и надеяться. Только на то, что его еще сильнее втопчут в грязь, размажут по ней, вмешают, превратив в обычный мусор. Теперь Антон не только себя им чувствовал. Он им был.        Он проплакал долго, потеряв счет времени. В голове была пустота, а слезы лились сами собой, и мальчишка не знал, как их остановить. Да и не хотел. Это были его эмоции. Наконец-то, впервые за жизнь, правильные.        Вернулись остальные. Попытались его успокоить. Но как только Дима захотел подойти к его кровати и спросить что-то о том, что произошло парой часов назад, Антона переклинило, и он заорал не своим голосом:        — Идите нахуй, пожалуйста! Просто съебите сейчас от меня! Мне нахуй не сдалась жалость, или что вы там можете мне предложить! Оставьте меня, блять, в покое, окей?        И они послушались. Разбрелись по пентхаусу, подальше от него, оставив наедине с пустотой, которую он таил во всем своем теле. И он плакал еще долго, тихо всхлипывая и утирая слезы промокшей уже насквозь наволочкой. А потом так и уснул, замотавшись с головой в тонкое одеяло. ***        Он проснулся от того, что в голове играла музыка. В голове кто-то настойчиво орал слова, которые он никогда прежде не слышал. В голове рождалась новая песня. Вокруг все спали, а Антон, ломая глаза, записывал на клочке бумаги неожиданно пришедший к нему во сне текст. А потом перечитав, спешно вышел из комнаты.        Он знал, на каком этаже живет Паша. Мальчишке было плевать, что на часах, вероятно, был час ночи, и продюсер уже спал. Ему необходимо было сделать это сейчас.        Дверь открыли не сразу, только на десятый стук. Хотя возможно и позже, Антон сбился со счета. Заспанный Добровольский посмотрел на него взволнованно.        — Шаст, что-то случилось? — спросил он испуганно.        — Мне нужно переписать песню, — голос мальчишки сбивался, то ли от предвкушения, то ли от того, что совсем недавно он проревел без остановки почти пять часов.        — Антон, я конечно все понимаю, но сейчас… — мужчина не успел договорить, Шастун впихнул ему в руки листочек с текстом.        — Только что написал.        Паша сначала долго вглядывался в ломанный нервный почерк. А потом резким жестом смахнул с глаз слезы и притянул мальчишку к себе.        — Завтра же перепишем, — прошептал он Антону на ухо. — А пока давай спать, хорошо? Тебе нужен отдых.        Антон кивнул и, шатаясь на ходу, поплелся обратно в пентхаус. Завтра он запишет лучшую песню в своей жизни. Завтра он создаст свое первое оружие против Выграновского.