А какие на вкус ноты?

Tell me what he has that I don't Why you were so fast to let go of us? 'Cause he's all you wanted When it was my heart you didn't want it Why wasn't I cast in your show? *

       Это был промозглый март, самое его начало, когда температура на улице настолько неустойчивая, что слякоть за одну ночь превращается в гололед, и вопрос, в чем выйти из дома, становится первостепенным. Была суббота, выходной. Мне было пять…        Это был тот год, когда началась наша история, помнишь, Тош? Я знаю, что да. Возможно, у тебя получилось бы рассказать лучше. С твоей стороны все всегда выглядело в разы драматичнее. История про то, как маленький мальчик выбежал из дома, лишь бы снова не оставаться наедине с самим собой, а встретил девочку, заменившую ему все тепло во вселенной. Так ты мне об этом говорил. Но я помню другое.        В тот день мама была на работе, а папа — неизвестно где. Уже не впервые. Его не было дома второй день, и я волновалась дико, но мне лишь говорили, что с ним все будет хорошо, и он скоро вернется. Я гуляла в одиночестве на площадке во дворе, в поле видимости моей престарелой бабушки, наблюдавшей из окна за тем, чтобы я никуда не ушла или меня «не украли цыгане». Баба Вика, казалось, боялась этого больше всего на свете — что ее внучка станет жертвой похищения. Повзрослев, я осознала, что это было бы не самым худшим вариантом из всех.        Было холодно, термометр показывал уверенные минус семь, поэтому бабушка перед выходом напялила на меня всю одежду, которая обнаружилась в квартире. Я чувствовала себя шаурмой, завернутой в дурацкую шапку, привезенную откуда-то из-за границы отцом, шерстяной свитер, пуховик, огромный шарф, в который я при желании могла бы завернуться полностью, но сейчас он только меня душил, трое колготок и сапоги на меху. Во всем этом было до обморочного состояния жарко, но я знала, что если вернусь домой переодеться, больше не выйду. Моя бабуля была из принципиальных женщин старой закалки, которая воспитывала по правилу — если что-то не устраивает, сиди и не рыпайся.        Поэтому приходилось потеть, но продолжать шататься по детской площадке без особой цели. Со стороны могло показаться, что мне одиноко, но на самом деле это было не совсем так. Нет, желание проводить время хоть с кем-нибудь было сильным. Но если выбирать между сидением в душной квартире, пропахшей кошачьей мочой и спиртом, рядом с бабой Викой, которая в свои годы медленно разваливалась на части, или прогулкой на свежем воздухе, пусть и в абсолютном одиночестве, я всегда была за второе. Двор на отшибе Борисоглебска был для меня тогда воплощением свободы, воплощением времени наедине с собой, здесь я могла почувствовать себя счастливой. И меня не пугала ни перспектива быть «украденной цыганами», ни наркоманы, которые иногда сюда забредали, чтобы сделать свои грязные делишки. Мне было пять, я особо не волновалась о таких мелочах.        Тогда и появился ты. Буквально выпал на меня из двери подъезда номер пять, чуть не свалив с ног. Удивительно, но я по сей день помню, что на тебе было. В отличие от меня, тебя не закутывали в бесконечное количество слоев. Наоборот, меня тогда удивило, насколько легко для холодного начала весны ты был одет. Летние кеды, джинсы, ветровка цвета забродившей клюквы нараспашку, из-под которой виднелся растянутый темно-синий джемпер. Он был велик тебе по крайней мере на два размера, поэтому ты в нем буквально утопал, и тогда меня это позабавило. Теперь-то я уже знаю, что этот совершенно нелепый предмет одежды — единственное, что осталось тебе от отца. Теперь-то я бы не позволила себе даже намека на улыбку…        — Смотри, куда прешь! — это прозвучало грубо, и я помню, как ты раздраженно толкнул меня в плечи, пытаясь спихнуть с дороги. Ты куда-то спешил, и я явно была для тебя помехой. Но силу рассчитать не получилось, и я, поскользнувшись, грохнулась на асфальт. Я не сразу поняла, что именно произошло. Осознание пришло только тогда, когда ты, вскрикнув, бросился меня поднимать, а тело пронзила неприятная тупая боль. Это была боль от удара, в том возрасте я уже выучила это чувство. Не раз, заигрываясь, разбивала колени и локти о землю, а грохалась с велосипеда и того чаще. Но даже привычность к подобному не уберегла меня от непроизвольных слез. Видимо, именно они тебя тогда напугали больше всего.        — О господи, прости! — ты уже поднял меня с асфальта и теперь держал за плечи на расстоянии вытянутых рук, пытаясь понять, как много урона нанесло мне это падение. Тогда у меня наконец получилось получше тебя разглядеть. Мальчишка, кажется, мой ровесник, с растрепанными вьющимися волосами цвета гречишных колосьев, немного скованный и неловкий в движениях. Но самым запоминающимся, приковывающим взгляд всегда были твои глаза. Они были какими-то магическими, они пригвождали к земле, лишали возможности двигаться. Огромные и пронзительно зеленые, глубокие настолько, что в них легко можно было утонуть, как в кружке матча. Это я и сделала. Складывалось ощущение, что они обладали целительным действием, способным притупить любую, даже самую невыносимую боль. Потому что под твоим взглядом в тот момент мне сделалось лучше.        — Прости, прости, я правда не хотел, я просто… — между тем повторял ты, и твой голос, чистый, высокий, мелодичный, ударялся о мои барабанные перепонки самой невероятной музыкой. Ты не договорил и вместо этого аккуратно стер соленые слезы с моих щек. У тебя были холодные руки, даже несмотря на то, что ты только что вышел из дома. Такие, будто их несколько часов держали в морозилке, по соседству с ягодами и пельменями. Я вздрогнула, и ты подумал, что мне неприятны твои касания. Отошел на шаг и мотнул головой. Еще раз окинул меня взглядом и тут же нахмурился, совсем по-взрослому.        — Твои колени… — произнес ты, грубовато показывая пальцем на мои ноги. Я наконец перевела взгляд вниз. Кажется, это было первым движением с того самого момента, как я упала. Картина, которая предстала перед моими глазами, была удручающей. Мои колени, обтянутые тремя слоями плотного капрона, кровоточили, и темно-вишневая жидкость пропитывала ткань, делая ее неприятно липкой.        — Кошмар, — констатировала я, и слезы полились из моих глаз уже не от боли, а от осознания того, как же сильно прилетит мне от бабушки, когда я вернусь домой. Она всегда по неизвестным причинам злилась даже на мои царапины, а про содранную кожу и говорить не стоило — будет скандал.        — Ну не плачь, не плачь, — уговаривал меня ты. — Надо просто обработать этот ужас, и все будет в порядке. Это скоро пройдет.        От твоих слов я заплакала лишь сильнее. Обработать, ага, как же. Бабуля отрицала лекарства как факт, а до возращения мамы нужно было ждать еще по меньшей мере пару часов.        — Ну прости, прости меня, — продолжал умолять меня ты, пытаясь успокоить. Ты все еще стоял в стороне, боясь лишний раз подойти. Все еще думал, что мне противны твои прикосновения. А я даже не размышляла о таком. Было просто неприятно больно и страшно. Но ты был настойчив. — Простишь?        — А что мне будет взамен? — сквозь слезы спросила я, агрессивно растирая соленые капли по щекам, но делая только хуже. От грязи с пальцев, смешанной с водой, на коже оставались яркие серо-коричневые разводы.        — Взамен? — ты впервые усмехнулся, и мне подумалось, что ты в этот момент был похож на лисичку.        — Ну да, за моральный урон, — я подумала и добавила, показывая на разбитые колени: — И за физический тоже.        — Ой, да, конечно. Ну давай я тебе эклер в «Лакомке» куплю? — предложил ты и, не прекращая улыбаться, кивнул головой на ларек со сладостями в торце дома.        — Три! — выдвинула я свое предложение.        — Ну три так три, — ты даже не стал торговаться, а закатил глаза, но не раздраженно, а скорее делано, в шутку. — Ну что, пойдем выбивать твое прощение?        — Сейчас? — я удивленно приподняла бровь.        — Да? — осторожно уточнил ты.        — Не, сейчас я не могу, надо с этим кошмаром разобраться, — я кивнула на колени. — Сам же сказал, надо все обработать.        Ты лишь кивнул, мне показалось тогда, что даже как-то грустно, и спросил:        — Это значит, что у меня пока не получится заслужить твоего прощения?        — Пока нет. Но можно завтра примерно в то же время, — я подмигнула, ловя очередную лисью улыбку. — От своих эклеров я просто так не откажусь.        — Забились, — весело бросил ты и снова побежал куда-то за пределы двора, туда, куда спешил с самого начала.        А я поднялась в квартиру, морально готовясь к нотациям от бабы Вики. Но слушая ее старческие причитания вокруг моих разбитых коленей, я не могла выбросить тебя из головы. Я не узнала, как тебя зовут, так быстро ты убежал от меня, но в голове окрестила тебя «летающим мальчиком». Твои зеленые глаза застряли в моей детской головке и не хотели ее покидать. Я не могла дождаться следующего дня, чтобы увидеть тебя снова, и так боялась, что ты не сдержишь свое общение. Я думала о тебе, когда вернулась мама и наконец обработала мои колени. Я засыпала, воссоздавая в мыслях твою улыбку по кусочкам, сохранившимся в памяти. Я никому не рассказала, что именно произошло, ни слова о нашей встрече. Потому что я хотела оставить тебя только для себя, тайной, детской фантазией, новым захватывающим приключением. ***

'Cause I gave you everything And all my friends are saying it's you, it's not me Wish I could believe them

       Ты не соврал. Когда я с боем уговорила бабушку отпустить меня гулять после вчерашнего инцидента и спустилась во двор, ты уже ждал меня у пятого подъезда, перекатываясь с ноги на ногу. Одет ты был все так же не по погоде, в неизменную красную ветровку и безразмерный джемпер, и выглядел в этом совершенно нелепо. Увидев, что я вышла, ты махнул мне рукой, как бы говоря: «Иди сюда», но тут же передумал и сам пошел ко мне на встречу.        — Ну привет, девочка-пушинка, — кивнул ты мне, когда мы поравнялись. Я с наслаждением отметила, что первым делом взгляд твоих зеленых глаз пробежался по моим коленям, ты удовлетворенно кивнул и только потом посмотрел мне в лицо.        — Пушинка?        — Ага, такая же легкая, — ты пожал плечами и кивнул в сторону «Лакомки», — пойдем?        — Ну пошли, летающий мальчик, — отозвалась я, тихонько хихикая. Ты ничего не спросил, лишь расплылся в улыбке, на этот раз не хитрой, а искренней, довольной… кошачьей.        Когда в моих руках был заслуженный пакет с тремя эклерами, а ты был окончательно прощен за разбитые колени, мы наконец познакомились нормально.        — Ира Кузнецова, — моя ладонь дрожала от холода, когда я ее протягивала. Когда ты ее пожал, стало еще холоднее. Твои руки были все такими же ледяными.        — Иришка, значит, — ты усмехнулся. Это, видимо, было твоим любимым выражением лица. — А я Антон.        — Просто Антон? — я удивилась. Мама всегда учила меня представляться полностью — именем и фамилией. Принадлежность к роду, говорила она, одна из самых важных твоих характеристик. Очень многое можно понять по фамилии человека. Но ты принципиально не делился со мной ею. Еще очень-очень долго. Тогда ты просто посмотрел на меня из-под своих длинных ресниц и заметил:        — Ага. Тебе пока хватит.        А я не стала выпытывать. Второй урок, который дала мне мама, — не стоит лезть к человеку в душу, пока он сам не готов будет ее раскрыть.        На тот момент мне было всего достаточно. Просто сам факт твоего присутствия в жизни уже делал ее чуточку лучше. Я не могла сказать наверняка, но очень хотела верить в одну простую истину, — у меня, кажется, появился друг. Я больше не была одинока… ***

But he gets the flowers, right? The posts made about him A love that is perfect, a love I deserved, yeah A love that I gave

       Я не ошиблась. Мы и вправду стали друзьями. После того мартовского инцидента мы стали видеться сначала почти каждые выходные, а потом, когда наступило лето, ежедневно. Ты принес в мою жизнь солнце. Ты сам стал им. Даже в пять лет, будучи совсем еще ребенком, я видела тот свет, который ты в себе хранил. Ты промчался по моей рутине ураганом, снося все на своем пути, а потом возвел мой мирок заново, сделав его еще прекраснее.        У нас появилось наше место — трубы теплотрассы на самом краю города, на которых мы сидели часами, уплетая чипсы, запивая их Колой и говоря обо всем на свете. Мои родители о тебе не знали. Каждый раз я говорила им, что пойду погулять во двор к подруге из детского сада, а в последствии прикрывалась тем, что одноклассники предложили мне пойти к ним в гости. Мы пошли в одну школу и в один класс. Тогда я и узнала наконец твою фамилию. Шастун. Конечно, мама рассказывала мне о твоей семье. Собрание слухов, растрезвоненных всеми бабками двора. Якобы твоя мать-потаскуха забеременела от какого-то серьезного государственного служащего, который потом ее бросил, и она запила. Я была уверена, что это неправда, но никогда не спрашивала у тебя об этом. Боялась, что подумаешь, что лезу не в свое дело. Оттолкнешь. Ведь даже пойдя в школу, я не нашла кого-то, кто стал бы мне настолько дорог, как ты.        Нет, я не была ни дурнушкой, ни фриком, и люди хотели со мной общаться, но проблема в том, что уже к восьми годам я поняла — мне кроме тебя никто не нужен. Мне тебя достаточно. Не хочется бывать в гостях у других девчонок из моего класса, которые не раз звали меня к себе на ночевки, не хочется ходить на дни рождения к красивым мальчишкам из параллели. Хочется просто снова после уроков забежать в «Лакомку», купить литр Кока-Колы, пачку «Русской картошки» со сметаной и зеленью и пойти на трубы, не сказав никому из родных. И плевать, что вечером каждый раз ждал выговор и сотни расспросов о том, с кем и зачем. Момент всегда был важнее последствий. Особенно если это был момент, связанный с тобой. Я не знала, почему так дорожу тобой, почему злюсь, когда другие девчонки заводят с тобой беседы, пусть и совсем невинные, спрашивая, например, как ты сделал домашнее упражнение по математике (ты всегда был хорош в точных науках). Я не хотела тобой делиться. А ты вроде и не возражал, оставаясь рядом и позволяя мне делать из тебя свою маленькую тайну.        Хотя ты и сам был полон загадок. Мы не говорили о тебе. Никогда. Ты исправно справлялся о том, как здоровье у бабы Вики, после того, как мама приняла решение отправить ее в дома престарелых. Спрашивал про папу и про то, как его дела с борьбой с зависимостью. Любил узнавать какие-то факты из моего раннего детства. Но как только я пыталась узнать что-то о тебе, ты закрывался, прятался в панцирь, натягивал улыбку и уверял меня, что это совсем не интересно, не имеет значения. И я верила, каждый раз исправно велась на эту уловку. До одного дня, который изменил мою жизнь и позволил тебе наконец рассказать о себе больше… ***

I got excuses and you got to use this Leave me in the dust with nothing and just walk away But hе gets the flowers, right? He gets the flowers

       Мой папа был хорошим. Высокий, статный брюнет, который в молодости был объектом поклонения всех окружающих девушек. Но выбрал в итоге мою маму. И у них все могло бы быть, как в сказке с самым красивым и добрым финалом. Папа мог подарить маме золотые горы и свое сердце. Если бы не одно но… Это «но» появилось, когда меня еще не было на свете. И даже, кажется, до того, как мои родители начали встречаться. Все пошло с шумных студенческих вечеринок, которые устраивали первокурсники ВГУ, с паленого алкоголя, от которого уносило башню. Папа, бежавший тогда, от проблем с родителями и деньгами, нашел в водке за полцены из подвального магазинчика рядом с общежитием свое спасение. Сначала он пил раз в неделю, потом каждую среду и воскресенье, а в конце концов — каждый день. Мама об этом знала. Конечно, она была в курсе, сама несколько раз поила его активированным углем и парацетамолом по утрам после самых тяжелых попоек. Но все равно надеялась, что у нее получится все исправить, получится спасти любимого человека. Но это как всегда закончилось провалом.        Мой папа был хорошим. И когда я родилась, он правда пытался бросить. Долго держался, переступая через себя и свои желания ради жены и маленькой дочки. Но сорвался спустя полтора года трезвости. Пропал на шесть дней, и полицейским удалось отыскать его спящим непробудным сном на Борисоглебском вокзале. Я этого не помню, об этом эпизоде однажды причитала баба Вика, думая, что я не слышу. Мама тогда долго отчитывала папу, но на развод не подала. Она любила его слишком сильно.        Мой папа был хорошим. Он обожал меня и ценил больше жизни. Он ни разу не сделал мне больно. Специально напивался подальше от дома, чтобы я никогда не увидела, в каком он состоянии. Специально прятался от нас с мамой, чтобы не навредить нам в приступе алкогольного делирия. Еще трижды пытался бросить, один раз даже кодировался. Все было безуспешно. Трясина зависимости нашла его в самом уязвимом положении и захватила в свои сети, прельстив блеском простого забытья. Папа справился со всеми трудностями и так часто просил алкоголизм отпустить его. Но зависимость уже закрыла клетку на ключик и не хотела так просто освобождать свою жертву. И никакая борьба не смогла поменять ее мнение.        Мой папа был хорошим, но умер от острой алкогольной интоксикации в возрасте тридцати пяти лет. Когда его не стало, мне шел девятый год. Он был не дома, когда это случилось. О его смерти нам сообщил полицейский, которому уже приходилось участвовать в операции по его поискам несколько раз. Раньше его находили всего лишь в состоянии тяжелого похмелья. На этот раз его сердце не билось. Помню, как мама не могла поверить в произошедшее. Она не плакала и лишь из раза в раз повторяла: «Не может быть. Не может быть». Как говорящая кукла. А потом была подготовка к похоронам, рыдающие родственники, которых у него осталось совсем немного, суетящаяся баба Вика, вернувшаяся на пару дней из дома престарелых, гробовщики с грустными минами и искусственные цветы.        Я любила папу, поэтому когда его хоронили, я ушла из дома. Я не могла видеть бледное лицо моего папочки, которое даже алкоголь и смерть не сделали менее красивым, в деревянном ящике. В этот момент мне никто был не нужен. Кроме тебя…        Ты как всегда ждал меня на нашем месте, с Колой и чипсами. Ты слышал, что случилось. Конечно же. Весь двор, казалось, слышал. Все сожалели так неискренне. Ко мне подходили незнакомые мужчины и женщины, говорили заученные слова. И только ты не сказал ничего. Лишь обнял крепко-крепко, поцеловал в макушку и просто позволил наконец расплакаться.        — Почему он ушел? — спрашивала я тебе в плечо, заливая слезами неизменный джемпер, которая теперь был тебе почти по размеру. Ты рос очень быстро и уже был выше половины наших одноклассников.        — Пришло время, — тихо ответил ты, поглаживая меня по волосам, спутавшимся от порывов холодного ветра. Это был такой простой ответ, такой на первый взгляд безэмоциональный, но мне неожиданно стало легче. Как становилось всегда рядом с тобой.        — Как думаешь, ему будет хорошо там? — я подняла на тебя глаза, рассматривая едва заметную родинку на подбородке и прижимаясь еще ближе. Тепло твоего тела и контрастирующий с ним холод твоих рук успокаивали. Дарили какую-то непозволительную безмятежность. Слезы медленно высыхали.        — Не знаю. Но уверен, что там ему будет спокойно.        Спокойно. Не то, что нам с тобой, да? Наверное, это лучшее ощущение на свете — простое спокойствие. Эти твои слова тогда подарили мне веру. Веру в то, что умирать не так страшно, как кажется. Что когда-то мы все уйдем в мир, где нам просто будет спокойно. Я до сих пор живу этой верой, пусть так много событий в наших жизнях пытались ее сломить.        Когда слезы окончательно выветрились с моих мерзнущих щек, мы сели на трубы и привычно открыли упаковку «Русской картошки». Мы молчали, но не потому, что говорить было не о чем. У нас всегда находились темы для задушевных бесед. Просто в этот миг тишины каждый думал о чем-то своем, одновременно нескончаемо далеком и запредельно близком.        — Знаешь, тебе повезло в том, что ты хотя бы знаешь, где теперь твой папа, — неожиданно нарушил тишину ты. Я в недоумении перевела на тебя взгляд. Ты смотрел на проплывающие мимо облака, по цвету напоминавшие ряженку. Близился закат, и солнце постепенно окрашивало все вокруг в желтый. Я не видела твоих глаз, но была уверена, что по кружке с зеленым чаем идут волны беспокойства. Твоя фраза могла показаться грубой, неуместной и нетактичной даже, но в тот момент я поняла лишь одно — ты готов был рассказать.        И ты рассказал. Как твоя мама, Майя, встречалась с твоим родным папой. Его звали Андреем, он работал в министерстве. Однажды приехал в Борисоглебск по каким-то общественным делам, увидел молодую красивую девушку и остался на подольше. Обхаживал Майю, дарил ей дорогие подарки и хотел сделать предложение руки и сердца. А потом что-то пошло не так. Она забеременела тобой, а Андрей вдруг испугался. И ушел. После него остался лишь аромат дорогих духов, которые мама купила себе сразу после того случая, записка с извинением и безразмерный темно-синий джемпер. Майя возненавидела и тебя, и себя, хотела уйти из жизни, но твоя бабушка уговорила дочь не делать аборт и не умирать раньше времени. А потом появился Толик — харизматичный мужчина за тридцать, который покорил ее сердце и действительно сделал своей женой. На этот раз без подвоха. По крайней мере для самой Майи. Но не для тебя.        Нежеланный ребенок. Я никогда не знала, каково это. Мама и папа любили меня без памяти, оба по-разному, но одинаково сильно. А ты остался один почти с самого рождения. Нет, чисто технически у тебя конечно была семья, мать и отчим. Вот только в их идеально выстроенной системе координат не было места для ребенка. Все детство ты провел на плечах у бабушки, а когда той не стало, ты превратился в декор для родительского дома. Деньги — единственное, что ты от них получал. Ни любви, ни заботы. Только купюры в пятьсот рублей раз в неделю и абсолютную свободу. Их холодность передалась тебе. Ты не научился испытывать эмоции правильно, только модифицировать и подавлять. Чтобы не мешать чужому счастью.        В тот день я не смогла понять всего масштаба катастрофы, пусть и попыталась тебя поддержать. Я осознала это гораздо позже, когда в нашей с тобой идиллии на двоих появился третий. Когда кто-то смог вытащить из тебя эмоции, которых я никогда не видела у тебя раньше. Ненависть, такую жгучую, что хочется держаться подальше, чтобы не сгореть, и… ты называл это привязанностью? Спустя столько лет я перестала тебе верить… ***

Tell me why I wasn't enough After all that I gave up for you Was it too much to ask? For just a part of what I gave you back, Why was I so hard to love?

       Я мало могу рассказать о том времени, потому что старательно пыталась стереть те пару лет из своей памяти.        Но я отчетливо помню, что когда мы познакомились, он представился Макаром. Хотя на самом деле его звали Ильей.        Мы с мамой переехали в другой дом после смерти папы, и он оказался нашим новым соседом. Макар был старше нас с тобой на пару лет, помнишь? Нам тогда только исполнилось двенадцать, а он учился в Борисоглебской старшей школе искусств. Он был тем, кто упорно агитировал нас туда поступить. Особенно тебя…        Вы познакомились случайно. К тому моменту я уже перестала скрывать твое существование от мамы, и ты часто бывал у нас в гостях, а иногда даже навещал бабу Вику в доме престарелых, и она каждый раз припоминала тебе те самый разбитые колени. После таких визитов мама часто шутила о том, что я нашла себе своеобразного женишка, а я, не понимая почему, каждый раз смущенно краснела и про себя отмечала, что это было бы совсем неплохо. А потом мысленно отвешивала себе оплеуху. О чем ты думаешь, Ир, он же твой лучший друг!        В один из таких дней, когда ты засиделся у меня в квартире допоздна, вы столкнулись на лестничной площадке. Илья тащил домой какую-то икебану и проходил мимо нашей квартиры как раз в тот момент, когда ты со всей силы открыл дверь. Прямо ему в лицо. От неожиданности и острой боли парень выронил вазу с икебаной, которая тут же рассыпалась черепками по всему полу, и сматерился так крепко, что у меня уши в трубочку скатались.        — Смотри, че творишь, еблан! — крикнул он на тебя. Я была уверена, что ты испугаешь, отступишь назад, но ты лишь гордо приподнял подбородок и дерзко мотнул головой типа «Чего тебе надо, бугай недоделанный». Я вся сжалась от волнения, а тебе, кажется, было хоть бы хны.        — А ты в следующий раз смотри, куда пиздуешь! — я никогда не слышала от тебя таких слов. На твоем лице в тот момент отразился спектр таких эмоций, которым не было названия.        — Давно пизды не получал, малой? — я видела, что Макар начинает заводиться. Ты же внешне оставался совсем обычным, но в глазах черти отплясывали краковяк.        — А ты давно на учете не стоял, я смотрю? Если ты меня хоть пальцем тронешь, тебе кранты, — и эта улыбка, которую я на твоем лице видела всего пару раз. Зловещая и какая-то маниакальная. От нее веяло опасностью. Илья, видимо тоже почувствовав это, отшатнулся и поспешил к своей квартире, бурча себе под нос что-то типа: «Совсем пиздюки с ума посходили».        Вы виделись так еще пару раз. Каждый раз ты смотрел на него каким-то нечитаемым, агрессивным взглядом, который до ужаса меня пугал. Мне казалось, что ты его ненавидишь без видимой причины, просто на дух не переносишь.        А потом в очередной такой визит ко мне в гости ты попросил меня подождать и свернул по направлению к соседской двери. Я с невыразимым удивлением наблюдала за тем, как ты общался с мамой Ильи, прося ее позвать сына, а потом, когда вышел Макар, что-то тихо и непозволительно долго говорил ему. Видела, как вы пожали руки, будто старые друзья, и с чего-то громко рассмеялись.        Когда я спросила тебя, что произошло, ты сказал, что просто зашел извиниться, ничего такого. Вот только после этого разговора Илья неожиданно быстро стал третьим в нашем устоявшемся дуэте. И сколько я не пыталась убедить себя в том, что мне все равно, что у тебя вполне могут быть другие друзья помимо меня, в душе что-то невыносимо пылало.        Ревность — ужасное чувство. Особенно когда ты не понимаешь ее природу. Она рушит все внутри, сжигает иллюзии, которые ты успела себе настроить, заставляет ненавидеть, заставляет делать и чувствовать противоестественные вещи. Из-за тебя я постоянно ощущала ревность. Потому что Илья слишком быстро завладел всем твоим вниманием. Он заставлял тебя смеяться искренне, делать то, что у меня никогда не получалось. Он раскрыл твой талант и твой уникальный, невероятный голос, он научил тебя петь. Он делал тебя счастливым, не только внутреннее, но и внешне, и я видела это. Вы постоянно были вместе. И со мной тоже, но в такие моменты я чувствовала себя третьей лишней.        Сейчас мне кажется, что тогда ты впервые ощутил что-то похожее на любовь. Если я спрошу тебя об этом, ты вряд ли признаешься даже себе самому. Все было просто: ты жил, окруженный традиционными ценностями — в детском саду, в школе тебе все время говорили о том, что нормальный человек ищет себе красивую девушку, влюбляется в нее, заводит семью. Ты хотел быть нормальным человеком. А Илья не вписывался в эту систему координат. Но ты все равно пытался держать его ближе, пусть и не понимал те чувства, которые теплились внутри тебя все то время, что он проводил с тобой. Тебе было его неправильно мало. Но ты так и не понял, почему. Не успел.        Сейчас я уверена, что это была влюбленность. Но тогда я даже не думала об этом. Все, что занимало в тот момент мои мысли, было лишь об одном — я ненавижу Макара. Это ужасно, это правда было ужасно. Я корю себя за это до сих пор, я уверена, что виновата в том, что случилось дальше, потому что каждую ночь после очередного наблюдения за вашим гармоничным взаимодействием я смотрела на потолок своей комнаты и тихо шептала себе под нос: «Боженька, если ты есть, пусть Ильи Макарова не станет… Пусть Антон будет дружить только со мной».        Бог, этот престарелый игрок в покер, видимо посчитал мое желание достаточно извращенным, чтобы исполнить его в точности до слова. Это было в его стиле…        Нам сообщили о смерти Ильи Макарова за два месяца до твоего четырнадцатилетия. Ездил на мотоцикле по гололеду. Попал в аварию. Я навсегда запомнила заплаканное лицо — его матери, и мертвенно бледное — твое. Я тогда испугалась. Мои молитвы стали правдой. Все, о чем я так долго просила боженьку, исполнилось. Илья умер.        Тебя не было в школе почти месяц, ты не выходил на связь и на улицу, превратился в затворника. А потом снова появился в моей жизни как ни в чем не бывало, как будто Макара никогда не существовало, и мы всегда были только вдвоем. Мы больше никогда не заговаривали об этом, но я знаю, что каждый год, шестнадцатого февраля, ты посещаешь его могилу и долго плачешь, вспоминая… своего друга? Я знаю, что ты поступил в Борисоглебскую старшую школу в память о нем. Моя мама подсуетилась, чтобы нас определили в один класс. Твоим родителям с каждым годом становилось все больше плевать…        Макар что-то кардинально изменил в тебе, я это видела. Он потянул за какой-то спусковой крючок, который запустил механизм, не работавший четырнадцать лет. Ты изменился, и тогда мне казалось, что так на тебя повлияла его смерть. Это несомненно было так, но крылось в этом и еще кое-что. Илья снова запустил в тебе эмоции. В первый раз. И с непривычки это ударило сильнее, чем должно было. Ты прикипел к равнодушию, научился в нем существовать, а потом в твою тихую, размеренную привычную жизнь ворвался этот рыжий ураган, разворошил все в твоей голове и свалил навсегда, не оставив от себя ничего кроме памяти.        У тебя не получилось вовремя подавить в себе лавину новых ощущений, поэтому когда мы пришли в новую школу, ты был особенно уязвим, пусть и пытался казаться «в норме». Именно тогда тебя настигла вторая волна. Имя ей было Сергей Вячеславович. Я не догадывалась, что именно происходило в твоей душе, пусть и пыталась все время быть рядом. Я знала, что что-то было не так, видела в твоих глазах застывший страх от самого себя, но не представляла, что именно стало его причиной.        Я пыталась убедить себя, что ты уже взрослый мальчик, ты знаешь, что делаешь. Пока в один момент нас обоих не накрыла череда событий, перевернувшая наши отношения друг с другом и с самими собой на сто восемьдесят градусов… ***

And you found your person Oh, there's nothing worse than knowing she's happy The way I wanted to be

       В тот день шел дождь, небо по цвету напоминало пыль, скопившуюся в углах дома за годы без влажной уборки. Капли-солдаты ударяли об асфальт по чьему-то приказу и тут же разбивались на более маленькие частички. Они умирали, потому что так кто-то решил. Убивали сами себя по мановению руки. Мне всегда казалось это жутким, но я каждый раз не могла оторвать от них взгляд.        Да того дня я неиронично любила дождь. Любила подолгу сидеть у окна на своем пятом этаже обшарпанный многоэтажки в не самом благополучном районе Борисоглебска и считать капельки, которым удалось выжить, уцепившись за стекло, показывающее им камерный мир моей комнаты. Это было странно медитативно — вести пальцем по проделанному ими пути и проговаривать вслух цифры — двадцать шесть… восемьдесят одна… сто сорок четыре.        Но после того дня я возненавидела ливни. А вместе с ними осень, в частости октябрь. У этого месяца была какая-то невероятная сила уничтожать все. Самые страшные вещи в моей жизни каждый раз происходили именно посреди дождя в этот дурацкий октябрь. Я пыталась быть снисходительной, но в тот день окончательно разочаровалась. И испугалась. Потому что то, что мне пришлось увидеть, до сих пор иногда снится мне, и я просыпаюсь, крича так громко, что маме приходится подниматься с кровати, что она делает так редко, и обнимать меня за плечи до полного успокоения. Даже думая о том дне, я не могу подавить в себе дрожь и слезы, едва держащиеся за спасительные канаты ресниц, прежде чем потечь по щекам.        Было шесть часов вечера, ливень, и ты не отвечал на сообщения. Я писала тебе часто, даже иногда навязчиво, и ты всегда отправлял мне ответ в течение часа. Это было негласное правило, работающее в обе стороны. Так мы знали, что у обоих все в порядке. Что твои родители в очередной раз не натворили чего-то из ряда вон, что моя мама, неожиданно подхватившая тяжелую форму простуды, пребывает в стабильном состоянии, что меня не изнасиловали в темном переулке, потому что могли, и что ты не нарвался на мальчишек побольше, постарше и позлее, потому что уже проходили через подобное. И поэтому в тот день, когда мое сообщение «Привет, Тох, как ты там?» висело с одной галочкой с полудня, мое сердце забилось чаще.        Твое состояние беспокоило меня тогда уже не первый месяц. Не физическое, совсем нет. У тебя всегда была суперспособность — притворяться, что ты в порядке. Ты каждый раз улыбался так, будто безмерно счастлив, говорил с чересчур натуральной смешинкой в голосе, держался преувеличенно уверенно, был таким же, как всегда. На первый взгляд. И все неизменно велись. Все, кроме меня… Потому что выучила наизусть, потому что долго-долго смотрела в глаза, изо дня в день изучая новые грани твоих эмоций. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что сама себя готовила к похожему моменту. Знала, на уровне внутренней интуиции, что придет день, когда ты не выдержишь всей той пакости, всей той гнили мира, той боли, которая обрушилась на твои худые плечи. Ты сильный, я никогда не спорила с этим. Но у любого человека есть предел. И в тот месяц, а может и больше, ты к нему целенаправленно шел. Я читала это по твоим глазам. Они всегда противоречили тому, что было написано на лице.        Ты громко смеялся, а в зеленых радужках читалась мольба. «Пожалуйста, — кричали они, пытаясь переорать притворную личность, — догадайтесь, что мы не справляемся, что лимит где-то совсем близко, а за ним слишком страшно». Ты не хотел, чтобы окружающие тебя разгадали, но боялся, что если этого не случится, произойдет непоправимое. Ты был прав. И слава богу, я приблизилась к разгадке как раз вовремя.        Когда я набирала по памяти цифры твоего номера, за годы въевшиеся в голову клеймом, руки мои дрожали с перебоями. Внутри пульсировала молитва: «Пожалуйста, боженька, пусть он ответит. Пусть просто отключили интернет, и он не может увидеть мои сообщения». Но надежда уходила с каждым жалобным завыванием телефонного сигнала. Так много, что я сбилась со счета. Мобильник надрывается гудками, от которых в какой-то момент блевать тянет, а потом обрывается все, и металлический голос рвет мои внутренности на части: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Перезвоните позже или оставьте сообщение после сигнала».        Мурашки. Как много функций у этого ощущения, как много причин и оттенков. Все мы мечтаем, чтобы они появлялись от любви, от томного горячего шепота на ухо, от объятий и тягучих, бесконечно долгих поцелуев. Или хотя бы от восторга, когда твое имя объявляют среди победителей важного конкурса, когда от счастья плакать хочется, настолько хорошо и правильно в душе и вне ее. Такие мурашки отдают нежностью. На запах они пряные, а на цвет — лиловые.        Но дальше — хуже. Дальше идут мурашки отвращения. Чаще, неприятнее, холоднее. Их никогда не ждешь, но знаешь, что при определенных условиях они дадут о себе знать. Когда вас касается отвратительный вам человек. Или когда под нос суют мерзкую еду. У таким мурашек цвет и запах — болотные, терпкие, резкие и отталкивающие.        Но ничего не сравнится с самым последним, самым ужасным их проявлением. Это мурашки ужаса. Они всегда неожиданные. Они всегда ледяные. Они пахнут смертью. Врезаются в кожу лезвиями бензопилы и пронзают насквозь. От них не откреститься, не сбежать. Именно такие мурашки пронзили меня в тот день, когда я услышала голос автоответчика на том конце провода.        После уроков ты убежал из школы как-то слишком стремительно. Ты был бледен и особенно неразговорчив весь день. Ты упомянул, что твои мать и отчим сегодня по традиции уехали на дачу на пару дней, оставив тебя «за старшего».        Все это, каждый новый факт, который приводил мой испуганный мозг, только усугублял ситуацию, и на подкорке билась пульсирующей искрой единственная мысль. «Надо бежать!»        Маме я сказала, что ты срочно попросил меня приехать. Что-то сломалось в квартире, и ты не справлялся с починкой один. Мы часто так делали, когда, например, прорывало трубу. Ты что-то отвинчивал и привинчивал обратно, а я стояла над твоей головой с фонариком. Поэтому мама поверила, даже несмотря на поздний вечер, медленно перетекающий в ночь, и страшный ливень. Лишь попросила меня на обратном пути забежать в аптеку и купить антибиотиков. Ее простуда ухудшалась изо дня в день. Я пообещала, что принесу ей самые лучшие таблетки, которые только смогут предложить фармацевты, и, напялив первую попавшуюся ветровку и кеды, выбежала в дождь. Ноги тут же промокли, и подумалось тогда, что, видимо, скоро я слягу рядом с мамой. Но эта мысль заняла всего полсекунды, и ее тут же выместило беспокойство.        Твоя семья тоже переехала в другую часть города, поближе к школе. Нет, не потому, что твои родители думали о тебе хоть секунду. Просто Толик получил повышение, а значит больше денег, а следовательно, почему бы и не перебраться в район покруче и побогаче. От моей обшарпанной пятиэтажки до твоей новостройки путь был неблизким, но я бежала по лужам, не разбирая дороги, забрызгивая свою чистую одежду грязью и не переставая набирать твой номер наизусть. «Аппарат абонента выключен…» Из раза в раз. После, кажется, полусотни повторений я сдалась, засунула мобильник в карман и просто побежала.        Тревога кусается больно. У нее острые зубы, и она никогда не упустит возможность вонзить их в самые мягкие и уязвимые части тела. Поэтому либо в задницу, либо в сердце. И то, и другое болит, только последствия разные. Первое заставляет действовать необдуманно и безрассудно, а второе принуждает к хаосу в чувствах.        Когда я наконец добежала до входа в твою квартиру, тревога укусила меня за оба места сразу. Хотелось взорвать вселенную, лишь бы быть уверенной, что с тобой все хорошо. И наверное в тот момент, когда я стояла под твоей дверью, шаря по карманам в поисках запасного ключа, который ты отдал мне на случай форс-мажоров, я впервые поняла, насколько ты мне дорог. Я ни в чем себе не призналась, совсем не было времени. Но впервые стала иметь смысл вся та ревность, которую я испытывала к окружающим изо дня в день, из года в год: к красивым одноклассницам, которые пытались привлечь твое внимание, к девчонкам-художницам из параллели, которые все предлагали тебе попозировать им для домашки по портретам, да даже к Макару, царствие ему небесное. Я, кажется, уже давно перестала смотреть на тебя как на обычного лучшего друга. И это напугало, прибавив дополнительных баллов к землетрясению внутри.        Пообещав себе подумать об этом в более располагающей обстановке, я наконец нашарила ключи и отперла замок. Три оборота. Три щелчка, синхронизировавшихся с биением моего сердца.        Первым, что я услышала, переступив порог квартиры, была абсолютная тишина. Такая, какая стоит на кладбищах самыми холодными зимами, когда даже вороны боятся издать звук, чтобы не заморозить внутренности. Могильная, страшная.        — Антон…? — я позвала тихо. Потом громче, думая, что ты не слышишь. Ответа не последовало. На секунду промелькнула спасительная мысль о том, что ты мог уйти куда-то. В гости или просто куда-нибудь развеяться. Телефон разрядился, а ты, копуша, как всегда забыл дома провод. Но все предположения разбились о мобильник, лежащий на тумбочке в прихожей. Ты бы никогда не ушел из дома без телефона. Я попыталась включить устройство, и оно легко поддалось, запуская приветственный экран. Потом на нем высветилось поле для графического пароля и полоса заряда. Восемьдесят семь процентов. Значит, телефон выключили намеренно…        — Антон! — еще раз попробовала, на этот раз совсем громко, так, чтобы не осталось сомнений в том, что меня услышали. А потом мое ухо уловило совсем слабое мычание, доносившееся из ванной комнаты. Сердце ухнуло куда-то в пятки, и я со всех ног понеслась на твой голос. То, что я увидела, открыв дверь, до сих пор стоит у меня перед глазами. В моменты особенно сильной тревоги, или когда хочется разреветься от бессилия, я вспоминаю ту сцену и думаю о том, что было бы тогда, если бы я не знала тебя так хорошо.        Помню ванну, открытый кран, воду, которая была близка к тому, чтобы начать переливаться за края. И тебя, полностью обнаженного, лежащего по горло в кипятке, без сознания. На полу валялась пачка анальгетиков, салициловой кислоты, которую твоя мать пила, чтобы ослабить мигрени, а на окантовке ванной лежал кухонный нож. В голове все встало на свои места за секунду. Ты хотел вскрыться, а вместо этого так сильно наглотался таблеток, что отключился.        Я не знала, что делать в таких ситуациях. На уроках ОБЖ в начальной школе нас не учили оказывать помощь в ситуациях, когда ваш друг пытался покончить с собой. Нормальный человек в этот момент окоченел бы от ужаса, я была в этом уверена. Но я не могла себе такого позволить. Не сейчас, не когда ты был в обмороке, а в твоем желудке постепенно растворялись опасные, отравляющие тебя лекарства.        — Блять, Шастун, — я подбежала к ванной, завернула кран, останавливая воду и не давая ей выйти из берегов, а потом начала быстро-быстро хлопать тебя по щекам, пытаясь привести в сознания. Сериалы научили меня тому, что сейчас нужно попытаться каким-то образом очистить твой организм от того, что могло вызвать интоксикацию.        — Ир… ты… я, — ты пришел в себя не сразу, но когда открыл глаза, тут же, кажется, предпринял попытку оправдаться. Но я не дала тебя продолжить.        — Заткнись и вставай! — грубо оборвала я тебя, хватая за руки и пытаясь вытащить из обжигающе горячей воды. Удивительно, но даже так твои ладони оставались мертвенно холодными.        Ты кое-как перевалился через бортик и встал на пол, едва не поскользнувшись и удержавшись на ногах только потому, что я вовремя подставила плечо. Тебя вело, кружилась голова, ты заторможенно реагировал на мой громкий, истеричный голос. На лице застыло выражение страдания, будто болело все тело. У меня еле-еле получилось довести тебя до соседней комнаты — туалета. Твое тяжелое тело раз в пару секунд заваливалось на мое, и мне стоило колоссальных физических усилий удержать тебя на ногах.        — Становись на колени! — я не стала дожидаться, пока до тебя дойдут мои слова, и сама надавила на плечи, усаживая перед унитазом. — Два пальца в рот, живо!        Приказной тон действовал лучше всего, он доходил до твоего накачанного обезболивающим мозга быстрее, чем нежная тихая речь. Я не привыкла так разговаривать, поэтому когда отдавала команды, мой голос подрагивал. Но приходилось действовать радикально, а главное — спешно. Отравление было не критичным, я поняла это по пустым кругляшкам в валяющейся на полу в ванной пачке, но медлить все равно было нельзя.        Пока тебя полоскало, я судорожно искала по шкафам активированный уголь. Старалась не обращать внимание на звуки выворачиваемого желудка и припадочного кашля, на хрипы и сдавленные стоны. Было больно думать о том, через какую мучительную боль ты сейчас проходил. И главный вопрос — «зачем?» — не хотел оставлять мою голову. Что ты хотел этим показать? Чего хотел добиться?        Когда я вернулась в туалет, пытаясь удержать в руках пачку активированного угля, баночку с Но-шпой и стакан с водой, тебя уже перестало полоскать, и ты сидел на полу, дрожа всем телом и пряча голову в бледных худых коленях. Ты все еще был обнажен, и я, вытащив из стиральной машинки первую попавшуюся простынь, накрыла тебя ею. Было очевидно, что тебя бил сильный озноб.        — Антон… — тихо произнесла я, касаясь твоего плеча и протягивая стакан и две таблетки — маленькую желтенькую и огромную черную. Ты поднял на меня глаза, в которых застыли непролитые слезы, и осторожно забрал у меня лекарства. Когда наши пальцы соприкоснулись, у меня появилось ощущение, что я дотронулась голыми руками до айсберга. Контраст между еще не высохшими каплями кипятка на твоей коже и по-северному болезненным холодом твоих ладоней был разительным, пугающим. Ты выпил таблетки в один присест и уже было потянулся к унитазу, когда я осторожно коснулась твоего плеча, скрытого куском ткани цвета переспевшей сливы. У твоей матери всегда был ужасный вкус на вещи.        — Потерпи немного, Антош, а то от таблеток не будет толку.        Ты покорно кивнул и сжал губы до побеления. Мы сидели молча в комнате, рядом с той, где ты парой минут назад чуть не расстался со своей жизнью. Хотелось спросить обо всем, но я лишь пристально наблюдала за твоим состоянием и ждала, пока рвотный позыв отступит хоть чуть-чуть. Видела, как в твоих глазах отражается почти наркотический расфокус, как вздымаются вверх и тут же падают твои плечи в каком-то только им известном ритме. Чувствовала, как пропускает удары твое сердце, непозволительно близкое к аритмии, и как учащенно ты дышишь. Но с каждой секундой твое лицо все больше наполнялось жизнью, пусть и сравнимо все еще было с листом бумаги. И мое сердце, эта, как мне казалось, непробиваемая машина, которая ничего не чувствовала всю мою жизнь, билось в панике лишь от одного взгляда на то, как тебе плохо. Лишь от одной мысли, что если бы я не пришла, если бы сознание не вернулось к тебе раньше и ты все-таки осуществил свой замысел, тебя могло бы не быть. Что-то сродни пуле прострелило внутренности лишь от того, что я позволила себе это представить. Жизнь, где тебя нет. Пустую, никчемную жизнь, в которой не останется радости, человека, к которому можно было бы прийти, когда плохо настолько, что тоже хочется что-то с собой сделать. Не будет луча света, не будет моего Антона. Красивого, талантливого, солнечного, доброго и отзывчивого. Любимого, любимого, л ю б и м о г о. И мне так сильно в этот момент захотелось тебя поцеловать. Но я удержалась от этого порыва.        Вместо этого, когда ты судорожно выдохнул и снова спрятал голову в колени, я наконец решилась спросить.        — Зачем ты это сделал?        — Я ничего не сделал. Я же все еще жив, — я услышала в твоем голосе слезы. Осторожно подняла твою голову и посмотрела в зелень глаз. В них стояло сожаление и боль. Ты был на грани истеричного рыдания, и я позволила тебе ее переступить, дав возможность заплакать так, как ты никогда не делал. И дав возможность самой себе зареветь вместе с тобой, влиться в идеальную гармонию нашей такой разной боли.        — Антон, скажи, пожалуйста, почему? Это по моей вине? — я не помнила за собой огрехов, но в тот момент казалось, что я тоже причастна. Что я тоже заставила тебя поднять на себя руку. Но ты лишь обнял меня, поцеловал в голову, куда-то за ухо, так тепло и нежно, что все ушло на второй план, и тихо прошептал:        — Нет, Ир… Конечно нет… Это… — ты сделал паузу, а потом как-то неуверенно продолжил, — это родители. Снова. Ты же знаешь, как это бывает…?        Я не поверила. Конечно, я тебе не поверила. Несмотря на некоторые факторы, я никогда не была глупой, особенно в чтении чужих эмоций. Более того, мне часто говорили, что я удивительно проницательна. Тогда я почувствовала, что мне лгут. Но не стала спрашивать. Мне было важно одно — ты остался жив. И я хотела бы сделать так, чтобы ты оставался таковым и дальше. Но в голове все стоял завет мамы, который она дала мне еще в детстве — не лезь к человеку в душу, пока он сам не решит тебе ее раскрыть.        Я не полезла. Всю ночь просидела у твоей кровати, предварительно предупредив маму, что останусь у тебя, проверяла пульс и наблюдала за тем, как ты спишь. Хотелось понять тебя, разобраться в твоем внутреннем мире, который от количества новых эмоций разваливался на части. Но я бы не смогла. Вместо этого я решила понять хотя бы саму себя.        После того ужасного случая все поменялось. Не только в тебе и во мне отдельно, но и в том, как я на тебя смотрела.        Я никогда не принимала всерьез комментарии о том, что из нас бы вышла отличная пара. Смеялась, когда знакомые по учебе спрашивали, встречаемся ли мы. Конечно же нет, мы же лучшие друзья. Мы не можем любить друг друга в этом смысле, правда ведь?        Оказалось, что еще как можем. По крайней мере, у меня это получилось. Я не смогла избежать этого, как бы долго не убеждала себя, что ничего не чувствую к тебе, кроме глубокой, но исключительно дружеской симпатии. Но это было не так. В тот день, когда ты был на пороге смерти, я наконец поняла, что именно сидело во мне так много лет, что именно жгло изнутри ревностью и завистью, что заставляло бросать все и быть рядом с тобой.        Я готова была это пережить. Я готова была перетерпеть и перестрадать в надежде, что когда-нибудь это пройдет. Но в тот день, когда моя жизнь пошла трещинами, я не смогла не признаться. И тогда мы сделали последний шаг к познанию друг друга. Секретов больше не осталось. ***

Do his eyes look better when they shine? Do his lips taste sweeter than mine? Does he look prettier when he cries? Was I just too hard to handle? Too emotionally unstable? You don't want me And I can't change your mind

       Это была не просто простуда. Врач не сказал, что именно, но я понимала — это что-то убивает мою маму. Но потом она вроде как оправилась. Температура спала, тяжелое физическое состояние разжало лапы, покоившиеся на ее горле почти целый месяц. Мама даже вышла на работу.        А потом мне поступил звонок. Прямо на урок. Это был незнакомый номер, и я едва не отклонила его, подумав, что это мошенники или рекламщики звонят, чтобы потратить мое драгоценное время. Но звонивший был настойчив, и я, извинившись перед преподавателем, выбежала из класса и приняла вызов.        Звонили из больницы. Мама поступила туда полчаса назад с геморрагическим инсультом. Что его вызвало, было не вполне понятно. Мне сказали, что мамины коллеги быстро сориентировались, поэтому сейчас она приходит в себя в отделении интенсивной терапии. Извинились, сказали, что больше у нее родственников не осталось, поэтому приходится говорить со мной. Рассказали, что такое может повториться, и что нужна срочная диагностика, а в последствии, возможно, операция. Дорогостоящая.        Пока доктор на том конце говорил мне это все своим печальным, извиняющимся тоном, я не могла сдержать холодных слез. Только не мама. Только не она. Еще этого не хватало.        Да, она жива. Она проживет еще какое-то время. И это радует, несомненно радует. Но долго ли продлится это счастье? На биологии нам рассказывали, что даже после одного инсульта жизнь человека сокращается почти вдвое. А врач уверенно говорит, что есть риск повторения. Есть риск, что однажды мамины коллеги не окажутся такими расторопными, и кровь в ее голове ее убьет.        Меня пробила холодная дрожь. Я механически отвечала на вопросы доктора, как робот, записывала на подкорку всю важную информацию: маме нужен постельный режим, желательно постоянный присмотр, потому что уже сейчас видно, что удар не прошел без последствий. Хорошо, мы наймем сиделку. Да, спасибо, будет прекрасно, если вы приставите к ней кого-то из больницы. Сколько мне лет? Недавно исполнилось пятнадцать. Нет, у мамы нет совершеннолетних родственников, которые могли бы оформить официальную опеку. Да, мой отец умер шесть лет назад. Нет, на данный момент у нас нет денег на операцию.        Доктор, узнав, видимо, все, что хотел, еще раз сочувственно извинился, в десятый, кажется, раз попросил меня явиться в больницу при возможности и отключился. А я так и осталась стоять в школьном коридоре, гипнотизируя взглядом стену, выкрашенную белым, и представляя, что мама сейчас смотрит на стены такого же цвета.        Мама…        Я добросовестно отсидела оставшиеся два урока, старательно скрывая слезы в длинные рукава свитера оверсайз, а потом поехала в больницу. Заполнила какие-то бумаги, явно нарушая закон, но ничего больше не оставалось. Кроме меня у мамы и правда никого не было.        — Вы только не переживайте, Ирина, — говорил мне доктор, тот самый, с которым я днем разговаривала по телефону. — При должном уходе риск повторения снижается. Наша сиделка, Мария Никаноровна, — мастерица своего дела. Она сделает все в лучшем виде, избавит вас от всех забот и волнений. За Вашей мамой будет постоянный профессиональный уход, и вероятность еще одного инсульта может уйти к минимуму…        — Сколько это будет стоить? — перебила его я. Осознание того, что сиделка будет обходиться в круглую сумму, тревожило меня больше всего.        — Всего тридцать тысяч в год, — улыбнулся доктор так, будто озвучил сущие копейки. — Вам даже за двадцать пять, из особого расположения.        Я улыбнулась почти искренне. Сумма была почти логичной, если бы не одно «но». Мы с мамой едва жили на ее небольшую зарплату, а теперь, когда она была прикована к кровати, денег у нас не было бы вовсе. Холодные слезы снова подступили к моим глазам, и чтобы не расплакаться перед мужчиной, я быстро распрощалась и вышла из больницы, пообещав подумать и сообщить о решении позже.        Шагая по улице, я плакала, не сдерживаясь. Жизнь, до этого не сладкая, но хотя бы относительно вкусная, неожиданно начала протухать. Будто рыба, оставленная на столе на целый день в жару. Было страшно. За маму, за себя, за наше с ней будущее. Размышляя об этом и ежесекундно стирая с щек злые слезы, я не заметила, как пришла к твоему дому. Твои родители улетели в Дубай, конечно же, оставив тебя одного, и я решила воспользоваться этим, чтобы облегчить душу, спросить совета. Просто почувствовать теплоту, которую ты всегда мне дарил.        Когда ты открыл дверь, я тут же обессиленно упала в твои объятья. Слезы, только-только утихшие, стали литься с новой силой, оставляя мокрый след на твоей домашней футболке и затекая под нее, охлаждая кожу ключиц. Ты непроизвольно прижал меня ближе и втянул внутрь, одной рукой пытаясь закрыть дом на защелку, а второй удерживая меня за талию. Ты ничего не спрашивал, позволяя мне выплеснуть эмоции.        Когда мы оказались в твоей комнате, ты, все так же молча, накинул на мои плечи теплый плед и ушел на кухню, чтобы приготовить ягодный чай по твоему фирменному рецепту. Вернувшись, ты протянул мне кружку и сел рядом, продолжая методично поглаживать меня по спутанным от порывов ветра на улице волосам.        — Моя мама сегодня чуть не умерла, — сказала я, когда слезы наконец позволили мне подать голос. Когда я произнесла эти слова, внутри неприятно зажгло. Так страшно осознавать, что последний близкий тебе по крови человек сегодня чуть не расстался с жизнью.        Я рассказала тебе все без утайки. О том, что маме нужна операция. О сиделке, о предложении от больницы, о том, что средств нам на это вряд ли хватит. Ты внимательно слушал, ловил каждое мое слово, а когда я закончила, снова сжал меня в своих объятьях и стал быстро-быстро шептать мне на ухо, успокаивая и вводя в какой-то транс:        — Не волнуйся, девочка-пушинка, — ты так давно не называл меня так, что по рукам и спине пробежали мурашки, — мы что-нибудь придумаем. Отчим дает мне десятку на неделю, мне никогда столько не нужно, я могу отдавать тебе несколько тысяч. Ты можешь устроиться на подработку, я думаю, преподаватели войдут в положение, если иногда тебе придется пропускать уроки. Все не так страшно, как кажется. С твоей мамой все будет в порядке.        Я хотела тебе верить. В этот момент ты был единственным спасательным крючком, который держал меня в сознании. Я прижалась еще ближе, буквально врастая в твое тело, впитывая живительное тепло. Твой шепот мне на ухо задевал какие-то чувствительные струны моей души, и в этот момент все те эмоции, которым я наступала на горло в последние недели, а до этого долгие-долгие годы, вышли наружу.        — Я люблю тебя, Антон, — я прошептала это сдавленно, как-то жалко, а потом, не думая особо о последствиях, встала на носочки, развернула тебя лицом к себе и поцеловала в губы. На вкус они были персиковыми, это единственное, что я успела распробовать прежде, чем ты смог меня мягко отстранить.        — Ир, ты сейчас не в себе. Ты успокоишься и пожалеешь о том, что делаешь, — тихо сказал ты, пытаясь отвлечь меня, сгладить углы, но у тебя впервые не получилось.        — Не пожалею! Я давно этого хотела, — твоя реакция заставила меня злиться. Я не понимала, почему ты не ответил взаимностью. Мы знали друг друга столько лет, мы прошли через столько всякого дерьма, мы видели друг друга с обнаженными телами и душами. Но ты, видимо, не чувствовал того же, что открыла в себе я. И я просто не могла понять причины.        — Я догадывался, — эти слова слетели с твоих губ так просто, что это привело меня в бешенство.        — И что же? — похоже, ты почувствовал мою злость, потому что протянул руки, чтобы обнять меня, но я не позволила. Отвернула голову и приняла закрытую позу.        — У нас ничего не получится.        — Вот так просто? — во мне вскипал вулкан. Все наслоилось друг на друга. Мама, этот дурацкий поцелуй, твой разбивающий сердце отказ. Я ненавидела тебя. И себя. Больше всего на свете. Но ты лишь мягко провел рукой по моим волосам, как делал каждый раз, когда пытался меня успокоить. Знал же, что это работает безотказно.        — Я не хотел, чтобы ты узнавала при таких обстоятельствах, — проговорил ты на грани слышимости. — Я, если честно, вообще не хотел, чтобы ты узнавала, но раз так сложились карты, то…        И ты рассказал мне о своей ориентации, о том, почему на самом деле хотел покончить с собой, и конечно о Сереже. Сергее Вячеславовиче. Тогда ты говорил о нем еще с самой чистой улыбкой, которую я когда-либо видела на твоем лице.        И это стало точкой невозврата. С этого момента начался путь. Мой — попытки научиться жить с чувствами, которым никогда не будет ответа; твой — попытки научиться испытывать эмоции так, как надо. Я устроилась на две работы, начала участвовать в музыкальных конкурсах, помогать маме, чем могла. Ты стал жить и дышать человеком, которого я находила жутким, но мирилась с твоими прихотями.        Мы оба спотыкались на наших дорогах, набивали синяки. Как ты, когда потерял Лазарева, а вместе с ним доверие и голос. Я тогда сидела рядом с тобой в абсолютно пустой квартире и медленно выуживала из тебя звук за звуком о том, что случилось в Петербурге. Я учила тебя снова существовать, я сдерживала тебя от второй попытки самоубийства.        Как я, когда ревновала тебя к Алисе так сильно, что хотелось убить ее, наслать на нее божественное проклятие, как неосознанно сделала с Макаром. Ты тогда объяснял мне, что так лучше. Тебе нужно было прикрытие, подобие отношений, чтобы пресечь слухи. А мне делать больно ты не хотел. Не хотел заводить отношения даже для вида. Потому что знал, чем это может закончиться.        Мы оба еще учимся. Но я уверена, что настанет день, когда ты скажешь мне, что научился чувствовать, а я признаюсь, что перестала быть девочкой, полюбившей айсберг… ***        Ира закончила рассказ и смахнула с щеки одинокую слезинку. В ее карих глазах, без линз казавшихся еще больше, отражалась тоска и тяжесть тех воспоминаний, в которые ей пришлось погрузиться.        — Ты все еще любишь его? — осторожно спросил Попов, который уже успел протрезветь и теперь во все глаза смотрел на девушку, которая поведала ему тяжелую историю двух разбитых детей.        — Да, — просто ответила она и пожала плечами. — Знаете, Арсений Сергеевич, мне кажется, я буду всегда его любить. Просто в какой-то момент научусь с этим жить. Найду человека, к которому испытаю хотя бы что-то подобное, заведу семью. Антон бы хотел именно это, я точно знаю. Он часто говорит мне, что хочет мне только счастья, и что ему очень жаль, что так получилось. А я его не виню. И тоже хочу, чтобы у него все было хорошо.        — Поэтому ты рассказала мне это? Потому что думаешь, что Антону может быть хорошо со мной?        — Не только. Я хотела показать Вам, что у него проблемы с выражением эмоций. А еще он боится. Конечно, он боится, — она замолчала и кивнула каким-то своим мыслям. — Я научилась чувствовать его за эти несколько лет взаимной реабилитации, и что-то подсказывает мне, что Вы для него не просто очередная глупая влюбленность, Арсений Сергеевич, подумайте над этим.        И она встала из-за стола, бросая последнее:        — Не говорите Шасту о том, что я Вам тут нарассказывала, а то он меня четвертует. И да, мы закрывается через полчаса, сейчас принесу Ваш счет.        И скрылась в кухне, оставляя Арсения наедине со своими мыслями и мигренью, приходящей на смену алкогольной эйфории.        И снова в голову ударила четкая мысль. Антон. Его. Поцеловал. Сам, по собственной инициативе.        «Антон не умеет правильно показывать эмоции, он к ним не привык». «Вы для него не просто очередная глупая влюбленность»…        Он поедет с ним в Москву. Он попытается сблизиться. Попытается сделать так, чтобы Шастун понял — Арсений готов к диалогу, готов к контакту.        А потом пришла еще одна мысль, запоздалая и черная, как ночи на двоих в однушке в Воронеже. И имя этой мысли было Эд…