А какие на вкус ноты?

I'll swallow hard Fall apart Break and bleed but You won't see Tears will fall I hear them all They scream*

13. 12. 2017 год 19:22        Неправда. Из пучины отчаяния нет выхода. Даже если на первый взгляд кажется, что все изменилось, что ты стал другим, стал лучше, счастливее, снова научился светить, обязательно появится тот, кто уронит тебя на землю, выкрутит крылья и снова заставит потеряться, спрятаться в кокон, разучиться мыслить.        Самая ужасная привычка людей — зависть. Мы не можем от нее уберечься. Она, как змея, душит нас. Изнутри, там, куда не достать. Большинство научилось контролировать своего удава. Вот только остались те, кто с ним не справился. Им кажется это несправедливым, и хочется отравлять жизнь другим. Почему кто-то должен быть лучше, богаче, талантливей, красивее? Почему не они?        И они борются с теми, кого считают недостойными полученных благ. Но зачем я это говорю? Ты и сам прекрасно знаешь о них, Тош. Поэтому ты не хотел говорить? Поэтому Лазарев так старательно прятал тебя от сверстников? Ты хотел спастись, да?        Я никогда об этом не думал. Мне повезло. Люди боялись причинить мне боль, потому что всегда думали, что я сильнее. Широкоплечий, высокий, хорошо сложенный, Попов может сломать лицо обидчикам. Такой у меня был образ всю жизнь. Я его ненавидел, потому что он был неправдой. Теперь же, глядя на тебя, я понимаю, что то, что было у меня, было лучшим вариантом.        Не приходилось ненавидеть себя. Не приходилось покупать тональный крем коробками. Не приходилось материться на свое отражение…        Я бы хотел тебе помочь, вот только тебе не нужна моя помощь. Ты и так много мне позволил. Еще один шаг ближе, и ты убежишь. Я чувствую это. Прости меня за беспомощность. Строгий, грозный, сильный Арсений впервые не может защитить маленького мальчика, впервые боится сделать еще хуже… ***        Прошла неделя с того момента, как Антон произнес первое слово вслух. С каждым днем он говорил все больше и дольше. Все так же достаточно тихо, не повышая голос, но уже хоть что-то.        Вот только все так же отказывался петь.        — Нет, Арсений Сергеевич, — отвечал он на бесконечные предложения Попова провести индивидуальное занятие и попробовать исполнить какую-нибудь простенькую композицию. — Я же говорил вам, что не умею петь. Тем более, вы хотите от меня слишком многого. Я не слышал своего голоса практически полтора года. Мне нужно привыкнуть к тому, что я больше не нем.        Арсений расстраивался, но вынужден был слушаться. Он не хотел давить на мальчишку, потому что боялся его отпугнуть. Слишком много сил было потрачено, чтобы выстроить этот шаткий мостик доверия. Одно неверное слово, и Шастун снова спрячется в свою раковину, закроется от мира и забудет свет. Попов страшился этого больше всего…        Когда Шастун заговорил, весь педагогический состав школы был в шоке. То же было и с одноклассниками мальчишки. Арсений видел, какой ажиотаж произвело это простое «здравствуйте», сказанное хриплым дрожащим голосом. После урока к Антону подходили и задавали какие-то вопросы, улыбались, кто искренне, кто натянуто и пластилиново, поздравляли. Попов был счастлив видеть поддержку, которую его ученики оказывали мальчишке.        Вот только на следующий день Антон пришел на урок в свитере по горло и с разбитой верхней губой. Он старательно прятал от Арсения свой чайный взгляд, игнорировал вопросы или отвечал односложно, только «да» и «нет».        — Все в порядке? — кивок головой.        — Тебя кто-то обидел? — Нет.        — Ты точно уверен, что хорошо себя чувствуешь? — Да.        И так каждый раз. Что-то шло не так, не по плану, и Арсений это чувствовал. И ему это не нравилось. Он хотел что-то сделать, как-то помочь, но даже не понимал, с чем ему нужно бороться. А Антон молчал, хоть и начал снова разговаривать. Это не помогло Попову разгадать его. Нужно было что-то большее, чем голос. Нужна была душа. А ее мальчишка открывать не собирался… ***        Последние два дня перед началом Рождественских каникул решили выделить под представления опер, именно поэтому с самого понедельника в школе творился хаос. Арсений крутился, как белка в колесе, разрываясь между проверкой декораций, репетициями, общими и одиночными, финальными прогонами, включающими сценическую постановку, и рассылкой сообщений родителям с приглашениями на представление. Дети нервничали, поэтому просили о дополнительных часах. Попов нервничал еще больше, поэтому приезжал в школу в шесть утра и уезжал в восемь вечера, а то и еще позже. Круги под его глазами становились все темнее, а мешки — все глубже. Казалось, еще чуть-чуть, и он со своими голубыми глазами станет окончательно похож на привидение.        И Ирина, видя его почти каждый день, не ленилась ему об этом напоминать.        — Вам стоит отдохнуть, Арсений Сергеевич, — заботливо говорила девушка, рассматривая его с головы до ног. — Я, конечно, понимаю, что от того, как мы выступим, зависит Ваша зарплата и Ваш авторитет, но просто доверьтесь нам. Поспите нормально сегодня ночью, отдохните, прочистите мысли.        Но Арсений каждый раз игнорировал ее просьбы, опять ложась далеко за полночь и вскакивая ни свет ни заря. В таких мучениях прошел практически весь декабрь, но особенно они обострились в последние несколько дней перед премьерами. Первое представление, опера «Руслан и Людмила», которую Арсений ставил с первыми группами выпускных классов, было назначено на пятницу, четырнадцатое число, а второе — «Иван Сусанин», творение вторых групп, — должно было увидеть свет в субботу. Ученики под руководством парня очень сильно укоротили изначальные версии произведений Глинки. Инструменталисты из класса B смогли воссоздать ту же музыку в совсем другом жанре, чем-то напоминающем рок. Вокальные партии тоже претерпели изменения, не только языковые, с которыми помогали литераторы, ребята из класса Е, но и музыкальные. Оперы получили вторую жизнь. В хореографии пришлось обратиться за помощью к классу C, танцорам, а с декорациями работали художники. Все было продумано до мелочей, но Арсений продолжал волноваться и трястись от напряжения.        Накануне первого ответственного дня он снова задержался в школе, еще раз все перепроверяя. В здании стояла абсолютная тишина. Никто не любил оставаться здесь надолго, ни ученики, ни учителя, ни персонал. Школа могла засосать, забрать в свой мир и больше не отпустить на поверхность. Лишь Арсений никогда не боялся этого. Здание давно забрало его в свои каменные объятия. Выхода давно не было. Клетка закрылась, перекрывая свет и кислород. Он когда-нибудь задохнется здесь, среди книжной пыли, помятых отчетов и звуков, отражающихся мячиком от стен. Но он и не против…        Сидя в актовом зале, самой большой комнате во всем здании, и докрашивая в зеленый картонное дерево, Арсений случайно толкнул ногой банку с краской, и ее содержимое тут же вылилось на его руки, футболку с надписью «Мамина радость» и новые дорогие джинсы. Это было не вполне в духе парня. Он никогда не слыл неловким, даже наоборот, скорее слишком собранным и педантичным. Из-за его незаурядной внешности и манеры вести себя сначала в школе, а потом и в университете за ним закрепилось прозвище «Граф». В принципе, это было вполне заслуженно. Но усталость и критический недосып явно сказались на координации парня.        Вставая с пола и добираясь до ближайшего мужского туалета, Арсений умудрился перепачкать себе еще и лицо и волосы. Теперь, глядя на себя в зеркало, он невольно подмечал в себе схожесть с Джокером. Правда, киношный злодей был не носил футболки с детскими принтами…        Умывшись и по максимуму удалив зелень с рук и волос, Арсений уже хотел стянуть с себя майку и замочить ее, пока краска не успела впитаться, как вдруг услышал шаги за дверью. Это его напугало. Кто кроме него мог остаться в школе допоздна? Кому вообще в голову могла прийти подобная идея?        Повинуясь какому-то шестому чувству, Попов спрятался в первую попавшуюся на глаза кабинку и беззвучно закрыл дверцу на щеколду. Он сделал это как раз вовремя. Как только он плюхнулся на крышку унитаза, чтобы его не было видно, половица скрипнула. Кто-то со всей силы приложил входную дверь. Удар от ее соприкосновения с косяком отдался в сводах школы громом, разрезающим тишину на мелкие части.        — Сука, — вошедший громко выругался, так, что заложило барабанные перепонки от этого полукрика, вдвое усиленного эхом. Какой-то слишком знакомый голос. Необычно охрипший, высоковатый, но вместе с тем какой-то до странности мягкий.        «Вот объясни мне, Шастун, почему мы каждый раз пересекаемся при таких дурацких обстоятельствах?» — пронеслась мысль в голове Попова. Но выходить из своего укрытия он пока не собирался. Что-то в том, как мальчишка хлопнул дверью, как громко сматерился, ему совсем не понравилось. Что-то подсказывало парню, что Шастун не будет рад видеть его прямо сейчас.        Шаги вошедшего проскрипели совсем рядом, направляясь в сторону раковины. Когда Антон проходил мимо, Арсений перестал дышать, боясь себя выдать. А потом, когда опасность миновала, медленно привстал, не издавая ни звука, так, чтобы видеть все происходящее снаружи через верх кабинки.        Шастун стоял к нему спиной в приглушенном свете двух едва живых, регулярно перемигивающихся лампочек. Он был одет в разноцветную футболку и выглядел ярким пятном на фоне серо-белых тонов школьного туалета. Арсений впервые увидел на предплечье мальчишки то самое тату Овна, о котором Антон писал давным-давно в своем Инстаграме. Это была совсем небольшая галка рогов, выведенная черными чернилами, притягивающая взгляд, отвлекающая от самого важного — чужих глаз. Но сейчас лица Антона не было видно, поэтому Попов ничего не терял, любуясь четкими линиями рисунка на бледной, призрачной коже.        Пока вдруг не услышал всхлип. Громкий, пронизывающий гнетущую тишину, он режет барабанные перепонки на сотни маленьких осколков. Они впиваются в кожу, добираются до самого мозга, и становится так нестерпимо больно, что хочется закричать. Но Арсений держится, потому что не имеет права выдать себя прямо сейчас. И плевать, что хочется выйти из своего укрытия, спросить, что случилось, прижать хрупкое, дрожащее тело к себе. Арсений не раз видел, как Антон дрожит. Но ни разу не дотронулся. Не позволял себе. Потому что боялся спугнуть. И сейчас боится. Боится появиться не вовремя, подорвать доверие. Что если он сейчас просто не к месту, просто не нужен?        Антон снова всхлипывает, вздрагивая всем телом. Плечики, такие маленькие, такие худые с этого ракурса, в этом тяжёлом, эпилептически неравномерном свете, буквально подпрыгивают. Мальчишка из-за непомерно высокого роста буквально сгибается в букву Л. Его руки ложатся на ободок раковины. Белое на белом выглядит так неправильно жутко в этом приглушенном поломанном свете. Моргающие лампочки искривляют цвета, превращая их в монстров. Арсений не дышит, не может отвести глаз. Он смотрит пристально на то, как мальчишка наклоняется неестественно низко и вглядывается своими большими глазами в отражение. По ту сторону зеркала прячется его тень, его другое я, он настоящий, а не ледяной, полумертвый и молчаливый. За стеклом хранится Антон Шастун, а не его чертежная бледная копия. Вот только лоб пересекает длинная царапина, а под глазами аккуратно стоят два фингала. Друг напротив друга. Абсолютная точность. Пальцы на раковине, тонкие, длинные, музыкальные, то сжимаются, то расслабляются на мгновение, и он всматривается, всматривается в своего двойника по ту сторону стеклянной клетки. Арсений помнит, как эти же пальцы весело скакали по клавишам старенького рояля, играя простую мелодию. Несколько месяцев? Вечность назад. А теперь они — скрюченные высохшие лапы дерева. Бледная пародия на счастье.        Арсений отчетливо видит их сквозь отражение. Слезы, струящиеся по щекам мальчишки. Тяжелое дыхание раз через раз.        — Твою мать, — вдруг так отчетливо произносит Антон. Он, видимо, уверен, что здесь никого нет, что никто не подслушает его, или уже просто теряет контроль. — Твою… блять! Блять! Блять!        Арсений впервые слышит, чтобы он говорил так громко. Но эта деталь в этот момент интересует его меньше всего. Он неотрывно смотрит на пальцы Шастуна. Мальчишка будто хочет раскрошить белую керамику на мелкие кусочки, разломать, как его душу кто-то разломил пару мгновений назад… целую вечность. Выместить на ком-нибудь свою злость… Камень хотя бы не даст сдачи. Он молча стерпит.        — Почему? Почему я, а не кто-то другой? По…че…му? — удар. Раз, два… и отсчет теряется. Кулаками по керамике, теперь красное на белом. Пятнами кровь из разбитых костяшек. — Ненавижу, ненавижу их!        Еще удар, обессиленный, отчаянный. Такой обычно наносит боец, находящийся на грани смерти, понимающий, что шанса на победу уже нет, но продолжающий бороться.        — «Ах, Тошенька, как жаль, что у тебя нет роли в опере», — он кого-то передразнивает, корчась своему отражению. — «Ах да, ты же просто пустышка. Ни черта не умеешь. Даже Лазарев говорил, что ты ничего не стоишь». Какая им вообще разница, что говорил Сережа? Сережа врал, всегда врал.        Он называет его Сережей. Он говорит о нем с безграничной злостью…        Еще один удар, финальный, горький. Костяшки пальцев разбиты практически до мяса, но ему, кажется, совсем плевать на физическую боль. Важнее то, что внутри. Антон буквально падает на раковину всем телом, а потом кричит, не в силах сдерживать себя, не в силах обуздать того чувства, которое в нем живет в это мгновение.        Секунда, другая, бесконечность одинаковых секунд, которые вдруг резко переходят в тишину. Даже дыхание умолкает. А потом Арсений снова слышит этот голос, такой певучий в эхе пустой комнаты.        — А чему ты, собственно, удивлялся? Чего ты ждал? Что тебя все будут боготворить? После всего, что ты сделал… Заслужил, все это заслужил, — Антон говорит это зеркалу, проводя руками по лицу в попытке стереть слезы, но лишь оставляя на коже следы крови. Его голос приобретает совсем другие, новые, насмешливые оттенки. От крика не остается ни следа. — Так что… стоит себя… ненавидеть…        В этих словах Арсений слышит отголосок такой боли, которая не поместилась бы и в тысячу грузовиков. Он смотрит на мальчишку пристально, не отрывая взгляда, пытаясь переварить все, что только что услышал, но тут получает еще один удар.        — Знаешь, Шаст, — Антон продолжает говорить с отражением, включая ледяную воду и подставляя под нее ранки на руках, — ты такой жалкий. О какой вообще любви может идти речь? Грязный ты, блядь, грязный и недостойный. Отмойся, а потом уже беги за любовью. Вот только всем в любом случае будет на тебя плевать. Посмотри на себя и вспомни, наконец, почему не открывал пасть весь прошлый год! Нравится думать об этом? Нравится ли винить других в пожаре, когда сам бросил спичку?        Он говорит это, заставляя сердце Арсения кувыркаться под ребрами, а слезы на его щеках высыхают. Он улыбается. Одними губами. В глазах продолжает плескаться океан боли и всепоглощающей ненависти к самому себе. И есть что-то до одури жуткое в этой склеенной улыбки, что Попов отворачивается, не в силах смотреть. Ноги подкашиваются, и он едва не падает со всей силы обратно на крышку унитаза, но вовремя останавливает свое тяжело тело. Едва спрятавшись вновь в свое укрытие, он слышит смех. Булькающий, задыхающийся, полубезумный, отчаянный. Антон хохотал над самим собой, таким никчемным в собственных глазах.        — До встречи, Шаст, — снова сказал он своему отражению. — Принимай удары, плачься в плечо подруги. Все равно ничего не изменится. Бляди всегда остаются блядями.        Арсений закрыл глаза и сжал кулаки. Лучше бы не слышать этого, не видеть, не чувствовать. Это же ужасно, все что он здесь говорит. Человек, особенно такой, как Антоша, не может думать так о себе. Что бы он ни сотворил в прошлом, что бы ни сделал, это не меняет дела… Ведь люди должны хоть на толику любить себя, правда? Правда ведь?        Попов не сразу понял, что Шастун вышел из туалета, на этот раз не хлопая дверью, а аккуратно прикрыв ее за собой. Не заметил, как просидел на одном месте больше получаса. Он думал. Что это было? Кто ставит ему все эти синяки, кто говорит такие вещи? Неужели его одноклассники, те самые подростки, которые с такими искренними улыбками встречают Арсения в классе? Но ведь они не могли! И за что, за что с ним все это происходит? За то, что он не мог позволить себе говорить? Или за то, что он другой? А может за что-то более личное, спрятанное внутри. Но ведь Антон никому не говорит о том, что у него в душе.        «Ты не достоин любви». Какая жуткая фраза. Кто внушил ему это? Арсений не понимал, не мог поверить во все то, что только что услышал. Он просто не мог поверить в то, что Антон, его Тоша, настолько душевно изранен. Его нужно было снова спасать, вот только парень не знал как. И никто не знал. Даже сам мальчишка… 15. 12. 2017 год 21:41        Я часто видел тебя в столовой с Алисой. Не могу понять, почему это было для меня сродне пытке. Я видел эти взгляды, украдкой слышал эти ледяные слова, греемые лишь подсознательным чувством… долга? Привычки? Я не могу понять. Почему ты делаешь это? Всем более или менее внимательным людям понятно, что это не любовь. Твоя подруга регулярно твердит тебе о том же. Я слышу, потому что хочу все замечать. А ты смеешься. Каждый гребаный раз. Почему…?        Ты каждый раз говоришь Ирине, что доволен своей жизнью, какая она есть. Но это ведь не правда… Ложь…        Почему? Почему ты заковываешь себя в стальные цепи и отказываешься от счастья.        В уши снова ударяет это «Не достоин»… Все же я не должен был этого слышать, не должен был разгадывать тебя. Если бы ты узнал, что я был рядом тогда в туалете, ты бы возненавидел, отстранился… Отвернулся, помахал бы ручкой и свалил из моей жизни… Так и не спасенный, с ледяной улыбкой и пенящимися на губах словами о том, что не достоин…        Может, все же расскажешь мне, что случилось сегодня с Алисой, Антош? Мне не хватает пары сухих фраз, которые ты бросил в ответ на мой вопрос. Я хочу быть твоим психологом. Мне не нужны деньги. Я возьму плату твоей залеченной душой. Этого будет достаточно. Я всегда выслушаю тебя, что бы ты не хотел мне рассказать. Только говори, прошу тебя, говори.        А Алиса… Алиса пусть идет на все четыре стороны. Мне она никогда не нравилась. А у тебя есть Ирина, этот вечно цветущий яркий тюльпан, освещающий все вокруг лишь своим присутствием.        И я… ***        Премьеры обеих опер были просто на высоте. Все участники смогли показать себя с самой лучшей стороны, и родители, которым удалось отпроситься с работы и посмотреть на своих детей, были просто в восторге. Учителя, даже те, которые изначально были против этой идеи, не могли не признать, что все прошло просто прекрасно.        Антон пришел на обе оперы, приклеив к лицу веселую улыбку. В пятницу он сидел в зале с камерой и снимал почти все шоу. Это было неудивительно, ведь в этот день на сцене сияла его лучшая подруга.        Ирина, к слову, просто взорвала зал своим исполнением Людмилы. После представления ей пришлось остаться на сцене, чтобы собрать все букеты цветов от своих обожателей, в основном мужского пола.        Вернувшись, наконец, за кулисы, она в порыве счастья обняла и Антона, который чуть не подпрыгнул от испуга, и подошедшего Попова, который был шокирован таким действием не меньше Шастуна.        — Я нормально все сделала? — спросила она, обводя друга и преподавателя вопросительным взглядом.        — Лучше просто некуда, — заверил ее Попов, не отставая от остальных и тоже преподнося ей букет белых роз. Антон кивнул, соглашаясь с его словами.        — Просто королева, — добавил он, улыбаясь.        Арсений боялся на него посмотреть. Ему казалось, Антону хватит одного взгляда, чтобы все понять. Чтобы узнать, что Попов видел его приступ в туалете. Парень прекрасно знал, что синяки под глазами опять будут мастерски скрыты за тоналкой, как и царапина на лбу. Рассечки на губах спрячет помада, точно подходящая под тон и практически не заметная. Вот только боль, кипящую в глазах, не получится скрыть. И Арсений обязательно ее увидит, потому что знает, куда смотреть.        «… всем в любом случае будет на тебя плевать». А если нет, что тогда, а, Антош? Но ты же все равно не послушаешься, не поверишь. И будешь тонуть, тонуть, пока воздух в легких не закончится окончательно…        В субботу и Антон, и Ирина сидели в зале. У Алисы была эпизодическая роль, что не помешала ее друзьям прийти и поддержать ее.        Вообще нельзя был сказать, что Афанасьева обладала какими-то выдающимися вокальными данными. У нее был небольшой диапазон, и с техникой исполнения она была знакома очень поверхностно. Единственным плюсом в ее голосе был тембр. Очень высокое, почти писклявое сопрано, оно было заметно, даже когда она просто говорила. Это сыграло на руку Арсению, ведь в хоровых распевках всегда не хватало высоких нот.        Алиса долго отнекивалась, говорила, что достойна большего, но в итоге сдалась и согласилась на роль одной из польских паний. На сцену она выходила всего несколько раз и то в толпе, что не помешало ей притащить в зал всю свою семью и друзей.        Опера прошла на ура, как и первая. На последнем поклоне Арсений наконец смог выдохнуть, поздравил всех с отличным выступлением, пообещал поставить заслуженные отметки и удалился в класс, чтобы переодеться из своего выходного костюма цвета мяты в обычную повседневную одежду.        Он уже застегивал пуговицы любимой красно-черной рубашки, когда услышал грохот за дверью кабинета. Будто кто-то упал с лестницы или со всей дури впилился в стену. А потом услышал голоса. Он сразу узнал оба. Шастун и Афанасьева… Разговор на повышенных тонах, с занесением в истеричные. Арсений прислушался, пытаясь разобрать слова. Но это было лишнее. Они подошли практически к самой двери кабинета.        — А что ты ожидал, Антош? — злобно спросила Алиса. В ее голосе, визгливом, неприятно высоком, читалась ярость вперемешку с неприязнью. — Ты думал, что я всю жизнь будут ходить рядом с тобой на цыпочках и делать вид, что по уши в тебя влюблена?        — Когда-то ты была не против, Афанасьева! — в голосе же мальчишки читалось разочарование. — Когда-то тебе не нужно было притворяться. Ты и вправду меня любила…        — Но ты не отвечал мне тем же, Шастун, — Алиса тоже перешла на фамилии.        — И ты прекрасно знаешь, почему! — закричал Антон.        — В том-то и проблема, дорогой, что я понятия, блять, не имею! — в словах девушки слышалась неприкрытая желчь. — Ты никогда мне…        — Не ври, — еще один громоподобный звук. Кажется, удар по стене. — Я не раз говорил тебе, просто ты не слушала.        — Успокойся, припадочный, — визгливый, поросячий испуг. — Я не поверю в ту историю, которую ты мне рассказывал. Никогда в жизни. Это ж бред. Такое только ты и мог придумать, Шастун.        Резкая тишина, такая, которую ощущаешь на кончиках пальцев. Она по текстуре напоминает туман, густой и мягкий. Но колющий кожу сотней иголок.        — Проваливай, — мальчишка больше не кричал. Он снова перешел на шепот, угрожающе спокойный, ледяной. Как раньше.        — Антон, я… — Алиса тоже сбавила тон. Ее голос теперь звучал испуганно.        — Я сказал, проваливай… — чуть прибавить звук, но оставить спокойным тон. Это первое правило выигранного спора. Это помогает вывести оппонента из строя. — С моих глаз и из моей жизни. Больше не хочу тебя видеть.        — Антош, ты что, обиделся из-за того поцелуя с Марком? — как отвратительно. Сколько слащавой заботы неожиданно появилось в ее голосе. Сколько лицемерной нежности.        — Нет, — Арсений всем телом ощутил, как Алиса удивленно приподняла тоненькую линию нарисованной брови. — Я же дал тебе свободу в действиях. Я не имею права обижаться…        Еще одна пауза, такая едкая. Арсению захотелось приоткрыть дверь и посмотреть на них лишь для того, чтобы увидеть эти молнии напряжения между ними.        — Но тогда… — Алиса не закончила свой вопрос, Антон ее перебил:        — Я слышал, о чем ты говорила с этим Марком, Лис. Обо мне. Я стоял там, за углом, и слушал. Все, до последнего слова, — тяжелый, свинцовый вдох. Мальчишка, кажется, едва управляет своим голосом.        — Это не то, что ты подумал, Тош, это… — она пытается как-то оправдаться, что-то сказать, потом снова начинает злиться, но это не помогает. Шастун — упертый баран, который никогда не сдвинется с места, если что-то для себя решил.        — Исчезни, пожалуйста, — прошипел он змеей, но даже так смог заглушить ее возмущенные крики и слезные просьбы. — Я больше никогда не хочу тебя видеть. Ира была права…        — Вот и ебись со своей Ирой! — бросила напоследок Алиса, и Арсений услышал, как ее тонкие шпильки простучали мимо его двери. Она бежала. Но не плакала, нет. Все было очевидно, она давно этого хотела. Это было понятно из ее слов, из слов Антона, даже из того, что рассказывала Ирина. Алисе был безразличен и Шастун, и все вокруг. Ей нужна была только слава, деньги и красивые мальчишки, которые будут с обожанием увиваться вокруг нее.        Попов наконец позволил себе выглянуть из-за двери кабинета. Он увидел Антона стоящим посреди коридора с каменным лицом.        — Добрый вечер, Арсений Сергеевич, — произнес он, заметив голову преподавателя. Не испугался, не убежал. Только улыбнулся. — Не думал, что Вы еще здесь.        — Что у вас произошло? — Попов решил не затягивать с вопросом, задав его прямо в лоб.        Мальчишка улыбнулся еще шире, обнажив свои ровные зубы. Это выглядело жутко в холодном свете школьного коридора.        — Все в порядке. Просто произошли небольшие технические неполадки. Мы с Алисой Афанасьевой больше не вместе, только и всего, — он говорил это так спокойно, будто это ничего не значило. Будто они мирно поговорили и разошлись, а не устроили истерику в пустом коридоре.        — Может, поподробней расскажешь? — спросил Арсений, глядя прямо в глаза мальчишке. — Я могу помочь, у меня есть много времени.        — Тут даже нечего рассказывать, Арсений Сергеевич, — Антон замотал головой. — Все в порядке. Спасибо.        И он прошел мимо, не оборачиваясь и не глядя на парня, по направлению к выходу. Мальчишка сказал последнюю фразу так уверенно, что Арсений почти поверил, что все и вправду в порядке. Шастуна выдали плечи. Когда Антон был уже в самом конце коридора, Попов отчетливо увидел, как они подпрыгнули в немом всхлипе.        «И все-таки с тобой не все в порядке, малыш», — пронеслось в голове парня. И что же такое сказала Алиса, что Шастун так вспыхнул…?