дилемма

Человеческая натура – грешна и порочна сама по себе, неисправна и нестабильна, как бы сильно этого не пытались отрицать некоторые мыслители нашего времени. Мы живём ради мимолётного счастья, порой жертвуя всем тем, что у нас есть, лишь бы дотронуться до жаркого солнечного шара, а затем превратиться в пепел, позволяя ветру унести память о нас и развеять её над холодным, серым морем. Лишь пройдясь по всему спектру эмоций, вкусив запретный плод и рухнув в далёкий Тартар, мы познаём жизнь в полной её мере, без какой-либо фальши, без ненужной театральности и экспрессивности. Ибо птица, заточённая в клетке, никогда не воспоёт так же прекрасно и мелодично, как это делают её свободные сородичи. Мы – звери, жаждущие заточить свои когти, обнажить острые клыки и впустить в себя дух природы, отказываясь от цивилизованности и глупых предрассудков предписанных нам теми, кто сам их отвратительно плохо исполняет. От животных нас отличают глупые социальные конструкты, ничего более. Калеб живёт этой философией, вечно гласит и себе, и окружающим, что нет ничего постыдного в том, чтобы пуститься в пляс или вбежать в огонь, раз того так сильно хочется. А его считают глупцом; больным, чокнутым, да пару раз крутили пальцем у виска, цедя что-то про то, что ему нужно обратиться за помощью. Но он лишь заливается гомерическим хохотом и утирает слёзы. Они – невежи. Погружены все во тьму, да жмутся друг к другу, не желая и шага сделать. Осудят же, изгонят, и как потом быть? Чьей кровью ж упиваться потом? Лично он всегда понимал, что отличается от окружающих его людей. Калебу полюбились технологии, компьютеры, бесконечный поток информации и код, в котором он кружил и воспевал, перепрыгивая с умелого алгоритма на другой. Люди – слишком лживые, слишком сложные, и не хотят совершенно принимать свою истинную натуру. А код не такой – он правдив, честен и хладнокровен, беспристрастен, работает по чёткой методике и не теряется в математических исчислениях. И именно такая любовь и посеяла семена раздора и внутреннего конфликта в тогда ещё юном мальчике. С одной стороны, он осуждал и отвергал лицемерие человечества, скрывающего под простынями свои желания, размахивая перед лицами своими глупыми книжками. А с другой... А вот с другой стороны он любил нерушимый союз логики и механики, на которой строился его домашний компьютер. И вот как быть? Что же делать тому, в ком кипит, нет, скорее даже бурлит конгломерат идей? Даже идеи его контрастирующие, это замечают и его дорогая сестра, и товарищ с которым он, кстати, слушает унылую музыку с граммофона. — Рожа у тебя какая-то кислая, – влажные губы прижимаются к стеклу, отпивая слегка янтарной жидкости, на дне которой оседают кубики льда. Проницательный взгляд скользит по острым чертам Калеба, сканирует их через призму оранжевых очков. Интересно, с какого момента они стали визитной карточкой этого господина? — Да так, – подняв слегка брови и фыркнув, начинает вдруг молодой человек, глазами уткнувшись куда-то в стену, застыв. На кофейном столике покоится бутылка коньяка, который он принёс вместе с собой, в отчаянной попытке убежать от ссор с самим собой. А в итоге посуда вновь бьётся, и осколки ранят забинтованное сердце. — На душе что-ль кошки скребут? – Кавински нагибается, отрываясь от спинки кресла, подсаживаясь будто ближе, ставит полупустой стакан на стеклянную поверхность. Когда Калеб, наконец, выходит из гипноза, то смотрит в чужие глаза. Те выражают интерес и сочувствие, а руки их владелец сцепляет. Поведать о душевных терзаниях ему можно, в конце концов. Каким бы простофилей Винса порой не считали, сложно отрицать то, что его острый ум – его награда и оковы, которых он предпочитает не замечать, растворяясь в приятном дурмане от любых веществ, названия которых принято не упоминать в светских беседах. Тот вроде и молод, всего лишь тридцатый десяток стукнул недавно, но познал явно больше, чем следует от него ожидать. Калеб видит в нём наставника, принявшего его комплексную натуру, его противоречащую самой себе философию. Не человек, а алмаз! — Ну, можно и так выразиться... – печальный вздох срывается с уст юноши, и он обращает внимание на то, что совсем не притронулся к своему напитку. Какая жалость, — Вот было у тебя когда-то такое, что ты... Начинаешь сомневаться в себе? В том, что ты делаешь? Мысли такие лезут, что всё, во что ты всю жизнь верил – оно неправильное? Голос Калеба предательски дрогает, не то от напряжения, не от отчаяния, вес которого неожиданно упал на его плечи. Он поджимает розоватые губы и отводит взгляд, как-то стыдливо, подобно собаке, не желающей терпеть поражения. И всё же, краем глаза он замечает нечто похожее на сострадание, промелькнувшее во взоре собеседника. — Мне о таком и думать не хочется, буду с тобой честен, – Кавински запускает загорелую ладонь в волосы, а затем отпускает смешок, — Чем больше думаешь – тем сильнее начинаешь об этом жалеть. Но, я так понимаю, у тебя опять эта фишка про внутренний конфликт, да? Никак его решить не можешь? «Столь инфантильная проблема для столь взрослого человека» проносится в мыслях у Калеба, когда он медленно кивает головой, перебирая пальцами, через полуприкрытые веки разглядывая узор на полу, будто тот его хотя бы чуть-чуть волнует. Как-то признавать тот факт, что он, по сути вещей, тот самый невежа – не очень-то и легко. И бьёт по чести ниже пояса разочарованный вздох Кавински, то, как он качает головой и цокает пару раз, бормоча себе под нос что-то, похожее на «И что нам делать с тобой делать-то?». Какова оказия. — Знаешь, Калеб, ты – уникальный человек, – откинувшись назад, начинает тот, задрав голову назад, потирая мозолистыми пальцами переносицу, — Это ж надо уметь совмещать в себе желание идти вперёд, и назад одновременно. — Приму это за комплимент, – отчеканивает виновник торжества, выпрямившись, как Атлант, расправив плечи. Лесть для него – сытный ужин, даже и такая... Насмешливая. И всё-таки, в тоне его слышится какое-то отчаяние, немудрено, ведь рассказывая обо всей этой дилемме, он ищет одного – выхода из неё. Или хотя бы чего-то, что поможет ему, наконец, определиться. Винс смотрит прямо на него, потупив взглядом, поправляет очки. Они выдерживают напряжённую паузу, прежде чем в глазах второго загорается нечто, похожее на идею. Даже очи его расширяются, а уголки тонких губ расплываются в самодовольной улыбке. Не хватает только горящей лампочки над головой. — Водить умеешь? – сей вопрос не может не вызвать несколько вопросов в голове, и Калеб сводит густые брови, опрокидывая голову набок. — Мотоцикл вожу, а что? — Хорошо водишь? – в этот момент, Кавински подсаживается ближе, учтиво слушая ответы, похожий на хищника даже, в какой-то мере. — Хочешь, чтобы я тебя подвёз куда-то? – Калеб прыскает от смеха, гоняя воздух через ноздри. — Хочу, чтобы ты в гонках поучаствовал. Уличных. Услышав это, молодому человеку приходится нахохлиться, похлопать длинными, густыми ресницами, да раскрыть рот и поднять высоко брови. Он, конечно, прекрасно знает, какая Кавински личность неординарная и хаотичная, на то его социопатом принято кличать в узких кругах, но всё же. Как ему вообще может помочь попытка в автоспорт в решении столь щепетильной проблемы, да открытии вопроса? Калеб задумывается, бегает глазами по гостиной, в которой единственное освещение – слабо горящая подсветка, но в голову ему не приходит ничего, что может связывать эти два тезиса. — Какое это дело вообще имеет к моей проблеме? – вопрос поставлен грубо, но в точку. Манера речи у Калеба прямая, без виртуозных эпитетов и ненужных прилагательных, если ему, конечно, не хочется позабавиться сарказмом где-нибудь. — Огромное, – только говорят ему, а азарт всё продолжает пылать, ярко, угрожающе, — Ну так что, будешь? Предложение слишком хаотичное и непредсказуемое, чтобы имелась хоть какая-то возможность как следует обдумать вопрос, смаковать его и придти к единому, логичному решению. Но чего ему терять? Откажется, да останется всё в своих размышлениях, и непонятно какую могилу выроет, в собственных попытках разобраться в себе. А тут такая манна небесная, чуть ли не наставник оказывает ему одолжение, услугу, хотя не должен, совершенно. Уличные гонки чуть ли не синоним опасности, но ведь именно в ней и познаётся истина человеческой натуры, не так ли? Только когда человек ступает на тонкое лезвие ножа, только тогда он и показывает свои истинные умения. — Допустим, – от всей этой головокружительной беседы, у Калеба аж в горле пересохло, посему он и тянется за коньяком, в котором, стоит отметить, уже успел растаять лёд. Улыбка Кавински сулит об одобрении и уважении. — В субботу в девять, у «Родничка», договорились? Но Калеб ему лишь кивает, заражаясь тем же огнём, тем же авантюризмом и игривостью, проход к которым им открыл именно он. Он громко выдыхает и поднимается с насиженного места, проходя к прохожей, дабы обуться, накинуть излюбленную куртку да проститься. Он согласился на то, о чём не имеет ни малейшего представления, лишь содержательную картинку, которую собрал по обрывкам кинематографа и другой художественной литературы. Подарит ли ему это глупое увлечение катарсис, в котором он так отчаянно нуждается?