Психопат

      Бокс основан на гневе, это единственный легальный вид деятельности, в котором ярость воплощается в искусстве.       Ни один другой вид спорта не допускает такого прямого физического воздействия: его противостояние на ринге с Каркаровым (крупным, бородатым болгарином), потный жаркий бой, который является отчасти зрелищем, отчасти хищничеством — стремительным и яростным движением к убийству.       Жизнь реальна и сурова, она пронизана мучительными сестрами с двусмысленными действиями...       Но на боксерском ринге ты либо выигрываешь, либо проигрываешь.                   Густой смог окружает Тома, когда его в зелено-серебристой одежде, в сопровождении охранников и головокружительных огней камер выводят на ринг. Пронзительные крики разрывают барабанные перепонки, — звук настолько глубок, что почти заглушает дикий рев крови в венах, бьющего по его телу, которое не получило лекарств.        — Представляем вам красивого, мужественного, загадочного, единственного и неповторимого Тома Реддла!       На тугих жилах его шеи завязывается петля. В обычные дни он может смириться с таким представлением, но сейчас...       Сейчас это задевает нервы.       Жжет.       Его плоть леденяще холодна и болезненна, а воздух пропитан мускусом. Он слушает, как толпа выкрикивает его имя, фантом насмешливых, обожающих голосов, и его челюсти сжимаются при слове «красивый».       Том хочет, чтобы его называли «могущественным» и «гениальным», а иногда — «всемогущим», но...       Он не заслужил этих слов.       Он не заслужил этих слов.                   Они прощупывают почву, нанося друг другу удары и ставя блоки. Быстрыми, точными движениями.       — Ты тот, о котором все говорят, а, — грубый акцент Каркарова пронзает воздух, когда боксер делает финт и наносит хороший удар по ребрам Тома. — Печально известный Реддл. Ты вроде как неограненный алмаз, да?       Последующий удар — хук в челюсть Тома — застает его врасплох, когда Том резко отводит голову назад.        — Попробуй еще раз, — подстрекает он с откровенно дикой улыбкой.         — Конечно, — раздается мрачная усмешка, и Каркаров резко подается вперед, ловя кулаком кончик носа Тома, чтобы вогнать кость в мозг. Том отступает на миллисекунду, спасая себя, и Каркаров злобно усмехается. — Признаться, ты оправдываешь слова моего покровителя.       Каркаров — исключительный игрок. Не боящийся нанести реальный урон. Абсолютно смертоносный.       Том все еще лучше.       Они кружат друг вокруг друга на ринге под ярким светом прожекторов, пробуют джебы, неуверенные левые хуки, правые кроссы, которые растворяются в воздухе.        — Твоего покровителя? — Том ловко уворачивается от почти идеального удара вверх.        Каркаров смеется.        — Ты хорошо его знаешь. Скоро он станет и твоим.       И тут Том замечает на левой руке Каркарова татуировку: жуткий треугольный знак.        Дары Смерти.        Это человек Геллерта.       Еще один «другой».                   Ситуация сразу меняется.       Геллерт проник в слишком многие из его миров — слишком, слишком во многие — и этот останется миром Тома. Он, прежде всего, верен своему кошмарному выбору. Он чувствует запах крови сквозь колючий соленый пот. Это состязание не только физической силы, но и опасных психических качеств, и вскоре становится ясно, что Том, атакуя и нанося прекрасно контролируемые удары, является грозным бойцом; и он быстр — неожиданно быстр.       — Блядь! — Каркаров принимает длинный, как штопор, хук ладонью вниз — в грудь. — Ты больной ублюдок.       Он шатается по рингу, хватаясь за место удара.       Взбудораженный, не принявший лекарств Том задирает подбородок, с широкой, больной улыбкой радуясь падению соперника.       Судьи засчитывают ему два очка за первый раунд. Зрители волнуются, крича как кошки. Поскольку никто еще не потерял сознания, они думают, что ничего не происходит. Мозг Тома работает: он анализирует человека Геллерта, кусочек за кусочком, от наблюдений приходит к выводу. Сейчас самое время обратить внимание на тики, на потерянную бдительность, на скорость. Будь терпеливым, не теряй равновесия, не выходи из себя (это непросто без лекарств), принимай удары…       Более слабый боец совершит ошибку.                   Второй раунд, и соперник Тома превратился в его же подобие. Он кружит вокруг Тома, плывет по рингу, словно тень, уворачивается и наносит удары в гармоничном танце. Его сильные стороны, неспособность потерпеть неудачу и получить серьезную травму, его интеллектуальные расчеты — все это можно отнести и к сильным сторонам Тома. Каркаров необуздан и великолепен, у него безумный взгляд; в его неторопливых движениях есть что-то зловещее и величественное. Они раздражающе одинаковы.        Тому остается только гадать, в какой темной дыре мира Геллерт нашел этого человека.       И как.                 Тренер откидывает пальцами потные локоны со лба Тома.        — Голова в игре?       — Где же еще, — рычит Том через капу, хотя его голос звучит приглушенно, а руки в перчатках свободно свисают по бокам. Он бросает взгляд в сторону, на яркий белый свет, на вопящую публику, чтобы убедиться, что ребенок находится там, где ему нужно, — на виду у всех, рядом с судьями. Хорошо.         — Тогда перестань валять дурака и отправь ублюдка в нокаут, Томми.       «Преступно пассивен». Так сказал ему Геллерт.                   Он думает. Он ждет. Он ищет брешь в бесконечных быстрых ударах Каркарова. Промах.        Он находит его.       Блокирует. Наносит ответный удар. Мощной комбинацией ударов, включая левый хук, сбивает Каркарова на пол; когда Каркарову удается подняться на ноги, сбивает его с ног во второй раз левым хуком в голову — точнее, в правый висок, жизненно важную зону.       Каждый удар несет в себе убийственный смысл.       Сопровождаемый диким ревом толпы, словно какой-то первобытной музыкой, Каркаров с трудом поднимается на ноги, выражение его лица остекленело, как у ребенка, попавшего в ловушку сна. Когда он в третий раз встает на ноги, Том вытягивает кулаки вверх одним плавным, угрожающим движением. Выплескивает свою кипящую злость и наносит удар сжатым кулаком, слишком быстро и мощно, в четко очерченную челюсть; удар подобен тысячам ядовитых лезвий, пронзающих его сжатый кулак.       Это приводит его к одному выводу: причинять боль — приятно.       И зачем себе в этом отказывать?                   Третий раунд принадлежит Каркарову. Том получает сокрушительный удар в ухо. Звуки и ощущения начинают расплываться. Его пальцы судорожно ищут таблетки, знакомое онемение, но его нет.       Боль поглощает каждый его дюйм.       Толпа принадлежит ему. Том! Том! Том! Дрожащие голоса скандируют, чтобы оживить своего боксера, но его имя кажется ему чужим. Боль пронзает висок. Он измотан, но не хочет спать. Мышцы пульсируют от боли, каждый удар точен и напряжен. Сознание плывет, отключается. Поток образов вырывается на свободу из сгустившейся сетки его мыслей, не связанных между собой важностью. Отдельные моменты проносятся так быстро, что насильно соединяются друг с другом в абсурдный альбом его детства: отец дает ему его первый нож (Рука отстраненно похлопывает его по спине: «Постарайся не быть неуклюжим»); Джейн проводит острым ногтем по губам («Поцелуй маму в ответ, Том», — ласково говорит она); его сестра стучит в дверь ванной («Открой, придурок!» Он любит не спеша причесываться); борьба с ней за пульт от телевизора (Она любит медицинские передачи, а он предпочитает документальный фильм о приходе Сталина к власти); приносит домой тушу недавно убитого им соседского животного. Отдает очищенные кости своей сестре — книжному червю, которая восстанавливает скелет и приклеивает его на белый картон, как диораму из макарон (Родители повесят их арт-проект на стену). Начальная школа, учителя шепчутся, что он всегда обижает слабых детей, умоляют мачеху обратиться к психиатру за помощью (Джейн подыгрывает. Да-да. Да-да. Конечно. Хорошо). Взрослые всегда просят его проявить какие-то эмоции, умоляют («Почему ты не чувствуешь вину за то, что сделал? Почему ты не раскаиваешься?»)       Преступления, подробный список мелких преступлений. Его доставляли домой на заднем сиденье одной полицейской машины за другой.       (— Поймал его, когда он наливал дизельное топливо в питьевую воду, — говорит полицейский, — если бы ему было чуть больше семи лет, у него была бы судимость... Вы должны оказать ему медицинскую помощь. Подсадить его на таблетки, понимаете?       — Понял, — с натянутой улыбкой отвечает Реддл-старший, грубо затаскивая Тома за локоть в дом. — Спасибо, что поступили ответственно, вернув моего ребенка).       Наркотики, все таблетки — в его еде, воде, во всем. Впадение в ступор, когда ничто не имеет смысла (как сейчас), мир вращается, замедляется, снова вращается, крики и удары, напоминание о том, что Джейн не создана для того, чтобы быть матерью (Она говорит ему оставаться неподвижным. Не двигайся, — кричит она ему. У меня голова болит. Непослушный мальчик. Красивый мальчик. Сиди спокойно. Ложись и не двигайся). Его разум пытается отвлечься, вызывая более приятные воспоминания: Гермиона, бросающаяся обнимать его после матчей, то, как она долго и отчаянно держится за его талию, поцелуи в острые углы его лица, такие же долгие и отчаянные. Ужасный период полового созревания, во время которого, как он помнит, ему хотелось прижаться ртом к коже Гермионы, к ее промежности, и как лекарства не могли убить эту похоть. Он помнит, как она не выпускает его из своей комнаты по ночам, не идет в школу без него (Поздно вечером они сидят в ее комнате с трижды запертой дверью. Спина к спине, читая свои книги, отсчитывая дни до освобождения). Он помнит, с каким облегчением Гермиона поступила в Йельский университет, как он уехал с ней, запихнув ее на заднее сиденье своего разбитого джипа, словно какой-то багаж. Три года он живет в ее крошечном, переполненном общежитии, пока сам не заработает себе на поступление (Они разбирают книжные полки, на цыпочках ходят по узким углам и выживают за счет мини-холодильника и торгового автомата в конце коридора).          С момента удара Каркарова прошло не более девяти секунд, но сцена, как в замедленной съемке, казалась намного длиннее… Его сознание ускользает. Он покачивается на шатких ногах, снова падает на канаты, затем, словно усилием воли, поднимается, шатаясь, пересекает ринг в противоположном направлении и с трудом удерживается на ногах. Толпа все еще скандирует его имя: Том Реддл! Том Реддл! Том Реддл! Но ему кажется, что с ним что-то не так. Пальцы дергаются в поисках таблеток, — симптом абстиненции. Ему нужны таблетки, чтобы мысли не обжигали. У него обостряются фронтальные способности — в голове раздается тревожный сигнал, но он не замечает, что вода отчаянно пытается потушить огонь — он видит дождь и гром, который раздается, не соответствуя вспышкам молний, обжигающих его изнутри.       «Том Реддл»       Они все еще скандируют это имя. Имя отца. Он ненавидит это имя. Имя человека, застрявшего в тупом фильме, снятом для сук, матерей, монстров, шлюх, ханжей, потаскух, — женщины не могут насытиться «Томом Реддлом», проектом, вызовом, тем, что нужно исправить, гламурной внешностью, порнографичным мужчиной; прижать их к стенке и взять их — а потом сразу же развернуться и признаться в любви? Нет. Пошли они к черту, за эти слова «будь грубым, но не делай мне больно». За то, что они думают, что он не причинит им вреда, когда он запрограммирован на это, когда это заложено в его ДНК, когда все, чего он хочет, — это причинить им боль; пошли они все к черту, за то, что не вызывали полицию, за их терпимость, за то, что они погнались лишь за подобием человека; за лживую чушь, потому что лживая чушь — это все, что люди могут терпеть, каждый знает, как с этим справиться: люди черпают эмоции из книжных историй, потому что реальность слишком болезненна. Принимай свои таблетки, скрывайся, принимай свои таблетки. Они никогда не были свидетелями настоящего упадка сил. Ему всего десять, Джейн! Но это не имеет значения, потому что они не могут с справиться с неприкрытым гневом, необузданной, резкой злобой, нет, это слишком, слишком тяжело видеть дикость и уродство в человеке.       И он...       Он не может быть «Томом Реддлом».       Он должен быть настоящим.       Каким бы уродливым он ни был.                    На мгновение их взгляды встречаются. Глаза Каркарова сияют голубым светом на злобно ухмыляющемся лице. Они очень яркие.        Том не знает, кто наносит первый удар, но вдруг каменная перчатка врезается ему в нос, разрывая кожу и кости. Жгучая боль проникает под веки, а изо рта сочится кровь. Он чувствует вкус соли. Сплевывает и вытирает челюсть. Каркаров свиреп, и бой с ним требует большей концентрации, силы и физической выносливости, чем любой другой бой, в котором он еще участвовал.       Он сжимает кулаки в перчатках, а затем наносит комбинированные удары, пока Каркаров принимает их от него. Стоят близко друг к другу, и после каждой стычки переговариваются, даже когда враждебность предательски нарастает внутри и вокруг них. Когда Каркаров запускает свои хуки, Том прыгает из точки в точку с необычайной ловкостью — как будто его верхняя часть тела остается неподвижной, а нижняя движется под острыми углами, из которых вылетают прочно закрепленные удары. Удары такой ужасающей силы, что трудно понять, как их может выдержать любой человек... любое существо из плоти, костей и крови.       Каркаров буквально обливается потом, похожим на слезы.       — Мой покровитель отправил ее за Джейн, — говорит он мягким, почти неслышным голосом в перерывах между ударами, и нет никаких сомнений о ком он.       В жизни Тома есть только одна она.       — И Джейн собирается ее убить.                   Начинается пятый раунд, и время останавливается. Том проигрывает этот бой — неприемлемый исход. Отмахнувшись, он опускается на табурет, ощущает металлический привкус во рту, жжение раны на щеке. Челюсть болит от напряжения. Тренер произносит обычные банальности:: «Целься правым хуком, Томми, следи за прямой головой, и ни за что, черт возьми, на свете ты не останешься без блестящей победы». Мозолистые руки растирают его напряженные плечи, пытаются накормить его, голос тренера льется на него успокаивающим потоком, но он не понимает ни слова из сказанного, его окровавленные зубы вгрызаются в предложенный батончик — внезапно ему становится наплевать на калории, и это торжество потерянного духа становится еще более острым. Потребность в энергии — силе — пересиливает любую зацикленность, удерживающую его на месте. Слово «красивый» исчезло из его психики, в муках мучительной боли — наконец-то, наконец-то. Его нос горит от боли, — он сломан, а хрящи окровавлены. Ему все равно; это чувство — освобождение — отличное. Кровь длинными жуткими полосами стекает от линии роста волос по избитому, вспотевшему лицу, — это похоже на слезы, на самое близкое к слезам, это излияние агонии, жгучее, горящее и катарсическое, и сейчас — он уродлив как никогда.       Ему все равно.        Джейн собирается ее убить.       Эти слова.       Геллерт словно наказывающий отец, повысил градус и если Том не возьмет себя в руки и не убьет мать и отца стыдно что у него нет сестры если Том не обретет святости и не созерцает апофеоз в котором его разум станет даже выше плоти и будет осознавать и себя и плоть что невозможно Том умрет и он — временный а она — твоя единственная и неповторимая ты не можешь смириться с мыслью что этот «другой» затянет петлю на ее шее и потянет а почему бы и нет если ты не проявил никакого уважения к ее жизни злобная лживая сука кормящая его таблетками это провал бога даже у Христа не было сестры так как же он мог понять что она ненавидит тебя она любит тебя она бы приняла наркотики она бы умерла за тебя она уже умерла за тебя она не — Христос она не может умереть за тебя снова и снова каждый раз это происходит она не может умереть.       Решено. Высеки это на камне, сделай из этого религию.         Она не может умереть.                   Удар по голове окрасил его зрение и мысли в красный цвет. Пульсирующие вены украшают его жестко натренированные предплечья; он с хрустом разминает шею и в ярости сжимает кулаки в перчатках — съеденный сахар попадает в желудок и ледяным пламенем распространяется по крови, и мучительный, вызывающий жалость, утопающий голод исчезает.       Звонит колокол.       Шестой раунд, и его губы кривятся в оскале — Том поднимается с табурета и бросается вперед в неистовом гневе, он перестал сдерживаться, перестал колебаться между самоубийством и убийством, он собирается...       Второе. Ему нравится второе.        Правый хук летит с поразительной быстротой. Удары идут легко. Быстро. Ловко. Жестоко. Анатомические области, в которые Тома учили не наносить твердые удары, включают печень, почки, сердце и определенную точку на виске, которая при достаточно сильном ударе заставит человека упасть замертво. Каркаров шатается по рингу, бесчувственно падает на канаты, теряет мышечный контроль в ногах, лежит на спине без движения, как кажется, очень долгое время. Он в полном сознании, но парализован. Беспомощен. Почти побежден.       Опустив плечи, Том ждет, когда у него начнется серьезное кровотечение. Ждет страшного приступа возбуждения.        Затем его обувь врезается в шею Каркарова. Кулаки ударяют, словно вбивая его в холст. Он выкручивает Каркарову руку, зажимает ее между своим телом и шеей. Толкает. С ворчанием переворачивает Каркарова на спину, прижимая предплечье к его горлу.       Уставившись на него, Том рычит, пытаясь унять собственную ярость.       Он жестоко избивает Каркарова — человека Геллерта. Ломает ему нос. Перчатками царапает ему глаза и уши... Челюсть Каркарова распухла от правого виска вниз по щеке, под подбородком и с другой стороны. Судья и сам ринг залиты кровью...       Безжалостно вспыхивают белые огни.       Радостные возгласы толпы тут же переходят в крики ужаса. Вспышки камер, ослепляющий свет, щелчок, щелчок, щелчок, крики репортеров, крики женщин,  — они хотят, чтобы он остановился, и тренер дергает Тома за талию.       — Остановись, послушай меня, сынок, ты не такой, — но тренер очень, очень ошибается, потому что это настоящий Том.        Настоящий Том Реддл без лекарств — это сублимация естественной человеческой глупости в ужас, изгнанный правдой, и он создан, чтобы причинять боль и наказывать, потому что он — божественное существо, и он ненавидит имя своего отца и переставит буквы, он не будет слушать сейчас, находясь в ярости и злобе, и я — Лорд Волан-де, потому что тренер видел эти предупреждающие знаки в своем любимом боксере — тик-тик-тик — неустойчивое дребезжание компульсивной, сильно разрушающейся психики, но секс продается — общество и он сами зависимы от порнографии, дешевой имитации нереального — пустого, пустого, пустого — жадность более убедительна, чем разрушающееся благополучие молодого человека, чем еще один нерадивый отец — они все одинаковы, и тренер должен знать, что Том не остановится, не тогда, когда он близок, так близок, что хватит останавливаться, хватит притворяться, хватит...                   Каркаров мертв.       И в этот момент раздается выстрел.                     — Помогите! — кричит голос мальчика, пронзая сознание Тома, как стрела. Воздух от ужаса вырывается из легких.        Ребенок. Он оставил ребенка одного. Нельзя оставлять ребенка одного, да еще в таком месте.        У Тома бегают глаза, в груди все горит. Пальцы сжимаются в кулаки, он несется по рингу и перепрыгивает через канаты, в поисках знакомой взлохмаченной головы, покачивающейся в море голов внизу. Он находит ее, затем пробирается сквозь толпу кричащих репортеров и звуки выстрелов, хватая и держа ребенка за талию.        — Мне страшно, — задыхаясь, говорит Гарри, прижимаясь лицом к его груди.        — Я держу тебя, — говорит Том и чувствует влагу на штанах ребенка. Моча. Ребенок обмочился. Лицо в свете маленького фонаря залито слезами. Дыхание — неровное.        — Дыши, — приказывает Том, его голос холоден и тверд. — Медленно и глубоко вдохни. Все в порядке.       Нет, не все в порядке. Звуки выстрелов заглушаются жесткой мебелью, коврами и низким потолком и звучат как резкие глухие удары. Звучит пожарная сигнализация, в воздухе ощущается запах дыма. В слабом свете видны черные клубящиеся частицы. Он мерцает, исчезает, и затем арена становится непроницаемой. Темнота, от которой режет слух. Это похоже на сон. Отец сказал, что правильные сны для ребенка, попавшего в беду, — это сны об опасности, а все остальное — это зов смерти. Но Том не ребенок и не мертвец. Он слышит, как вокруг него стремительно развивается жизнь. Толпа людей обтекает его и Гарри, сбивая и подталкивая локтями. Снова выстрелы. Крики, за которыми следует разделение движения, направленное к обоим выходам. Разворачивается абсолютное безумие. Крича, разрываясь на части, толкаясь, они топчут и давят друг друга; все препятствия сняты, все социальные правила и соображения отброшены в сторону, когда они пытаются убежать отсюда. Спасаясь от того, что, черт возьми, только что произошло.       Геллерт. Только и успевает подумать Том, стоя на месте и прижимая к груди ребенка.        Здание опустело. Он, Гарри и темнота комнаты.        Он слышит голос Геллерта, громкий и звонкий:        — Какое выдающееся выступление. Как я и предсказывал, без лекарств ты намного веселее... Считай меня своим поклонником, Том.       — Твой матч еще не закончен.... Должен сказать, что каждый член твоей чудовищной семьи меня просто завораживает... Даю четыре часа, пока Джейн не убьет твою сестру.       Слова отдаются эхом. Парализованный страхом, Том ощущает аромат смятения. Сохраняй спокойствие, говорит он себе. Думай. Четыре часа — это не время. Гермиона совершила глупую ошибку, задумав казнь в одиночку. Недооценила Джейн. Эту суку не так-то просто убить — иначе ее прикончили бы гораздо раньше.       Джейн всегда была такой же ужасной, как и отец. Она вышла за него замуж.        Во рту Тома появился привкус пепла. Пересилив себя, он успокаивает нервы. Сглатывает.        — Куда ты, сука, отправил Гермиону? — громко требует он.       — Это ты сам должен выяснить, — Геллерт насмехается в ответ.       И из динамиков доносится запись трех абсурдно-ужасающих звуков: звук бензопилы, тошнотворно-вязкий, пробирающий до костей, испуганные гортанные крики Гермионы, а затем...       Вот она, Джейн. Ее высокий слащавый голос прорезал ужас, царивший в комнате:        — Подойди и поцелуй свою маму, Том!