Психопат

      ЭТО НЕ ВЫХОД — гласит флуоресцентная надпись над дверью.       Он сразу чувствует этот вкус: тик-тик-тик на языке, треск грязных косяков под ботинками — хруст костей, — людоедское ощущение, которое не покидает его, пока он идет по темному коридору, напряженный и непреклонный, пробираясь сквозь толпы расслабленных, вялых тел. Чьи-то руки ощупывают его грудь, перебирают волосы. Знойные, страстные голоса: «Ох, какой же ты красивый, Том». Что-то пытается прикоснуться к его промежности; нахлынувшая волна так некстати...       Его рука хватает хрупкое запястье, выкручивая и едва не ломая...       Девушка в тревоге отступает.       Проходя мимо сисек и топов с надписями «ТОМ РЕДДЛ», с ребенком на хвосте, он толкает дверь. Раздаются привычные приветствия.       — Томми!       — Не наш ли это любимый белый мальчик.       — Вот и он.       — Тренер в бешенстве.       Раздевалка — это отдельный мир, плавильный котел физически агрессивных мужчин, с бицепсами, синяками, татуировками; любящие этот спорт мужчины не являются «главными героями». Они написаны не для «для широких масс». Многие из них, как и Том, пережили своих отцов. В большинстве своем в этих мужчинах нет ничего белого. Том здесь самый белый — за исключением Малфоя, который не имеет значения. Том — самое белое и самое мерзкое существо здесь, но поскольку билеты должны продаваться, Том — это тело, которое они используют на плакатах.       — Ты опоздал.       Когда Том опускается на скамейку, тренер толкает его в плечо.        — Весь день прятался от репортеров, — жалуется он. — Народу, как в аду, — он берет костяшки пальцев Тома в свои. — Пора тебе собираться, — тренер мягко прижимается к косточкам пальцев Тома, проверяя, нет ли на них повреждений, так же, как это всегда делает Гермиона, — он следит за поведением своего любимого боксера в нерабочее время. — А теперь скажи: «Спасибо».       — Хорошо, — говорит Том.        Тренер, усмехаясь, обматывает его пальцы марлей. Том наблюдает за тем, как ребенок пробирается сквозь толпы людей в раздевалке, привлекая к себе внимание. Приятели-боксеры безобидно гладят его по всклокоченным волосам, но Гарри быстро становится не по себе и он с визгом кричит:       — Помогите!       Том бросает один хмурый взгляд.       Руки опускаются.        Ребенка, который не хочет, чтобы его трогали, нельзя трогать.         Том резко щелкает языком и говорит: «Иди сюда», в то время как тренер занят светской беседой:        — Где, черт возьми, ты был?       — Меня арестовали, — Том подхватывает бегущего ребенка за подмышки и усаживает его на скамейку. Неудачный ход, потому что Гарри при первой же возможности протискивается, обвивает его голую талию и прикрепляется, как липкая пиявка. Том прижимает ладонь ко лбу ребенка, пытаясь оттолкнуть его, но Гарри издает плаксивые звуки, сопротивляясь давлению головой и настойчиво прижимаясь.          Том поворачивается к тренеру и видит, что его седые брови приподняты в совсем ином выражении. Это выражение называется беспокойством.       — За что, черт побери, тебя арестовали, сынок? — спрашивает он.       — Ничего интересного, — отвечает Том. И это не ложь.        — С вступлением в клуб, Томми, — еще одна тяжелая рука бьет его по спине. — За что тебя арестовали? Марихуана? Меня тоже.       — Только он получил пять минут вместо пяти лет.       — Должно быть, это была женщина-офицер.       — Ха!       Взрыв смеха. Никаких опровержений.       Они не ошибаются.       — Так чей этот ребенок? — говорит тренер, наблюдая за Гарри. Все еще прижавшись к Тому, ребенок робко тянется к столу своей маленькой ручонкой, пытаясь ухватить шоколадку из корзинки с закусками, разложенной для боксеров. Всегда голодный, — Том понял, что это бездонная яма.       Поэтому Том берет всю корзину и ставит ее ребенку на колени. Он секунду обдумывает вопрос.       Наконец отвечает:        — Мой.       Тренер недоверчиво смотрит на него.        — Ну, будь я проклят, — смеется он, вставая. Его пальцы сжимают плечо Тома в «нежном» жесте. — Все-таки ты человек, ага? Выходи через десять. У Каркарова стальной левый кросс — я наблюдал за его разминками. Этот парень — настоящая угроза. Эти восточноевропейские парни всегда такие.       Восточноевропейский боец. Том не занимается международными играми. Он не играет на таких ставках. Что-то в этом необычном поединке должно насторожить его, но он жаждет жестокой и кровавой отсрочки. Он хочет, по крайней мере, сломать несколько зубов. После отъезда Гермионы и их последнего совместного разговора ему нужна разрядка.        — Понял.       — Я серьезно, Томми. Держи удар острее... Не скромничай с этим ублюдком.       — Не буду.       — Хочешь, чтобы я присмотрел за ребенком?       — Спасибо, — Том кивает и смотрит на пиявку, прикрепленную к его талии, с суровым «Иди с ним».       Рот Гарри покрыт липким шоколадом, он хмурится и морщит нос, но при этом слушается. Сползает со скамейки, прижимая к груди корзину с едой, и идет следом.        — Молодец, — смеется тренер, беря Гарри за свободную руку. — Ты можешь съесть эту корзину и поболеть за папу с трибун. Он чертовски хороший боец.       «Папа». Услышав это, Том поднимает брови.       Новое обвинение.       Он не знает, что с этим делать.       В жизни его называли по-разному, но «папа» — это что-то новенькое.        Гарри и тренер уходят. Остальные тоже. Все ушли, а Том сидит на скамейке, сжимая и разжимая кулаки, и все еще думает о слове «папа».       Это слово странно ранит.       Он решает, что оно ему не нравится, и он не хочет его отождествлять с собой. Ему это не нужно. Он сообщит тренеру...       Раздается стук в дверь.       — Занято, — резко говорит Том, но дверь открывается.        Это Белла.        Мужская раздевалка — место, где женщинам не рады. Тренер всегда следил за соблюдением этого правила. Том всегда вносил свою лепту в поддержание этой крайне нежелательной атмосферы.       — Я знала, что ты придешь сегодня, — начинает она, и Том понимает, что его вечер будет испорчен еще больше. Сначала уехала Гермиона, а теперь — пришла Белла.        Не в настроении вести себя хорошо, он сурово спрашивает:        — А ты?       — Я пришла, чтобы вернуть тебя, — настаивает Белла, а затем переходит к фразе: — Мы принадлежим друг другу.       Том уставился на нее.        Он смеется — низким и беспричинно жестоким звуком, который эхом отдается в маленьком помещении. Есть больные извращенцы с бредовыми идеями, а есть Белла Лестрейндж. Восемь миллиардов людей в мире, и эта сука решила, что они принадлежат друг другу.        Том Реддл принадлежит Тому Реддлу, — это было очевидно с самого зачатия. Никто, кроме Тома и его сестры, не может полностью понять Тома Реддла, и Том никогда не сможет быть со своей сестрой, и, возможно, это станет величайшей трагедией в его жизни, но такова жизнь. Не порно, а настоящая жизнь.        Белла, тоже не любительница реальной жизни, продолжает говорить. Ее губы открываются и закрываются, образуя неправильные фразы вроде «Я скучаю по тому, как ты спишь», «Я хочу снова попробовать тебя на вкус», «Я хочу почувствовать тебя внутри себя». Ее рот — это просто блестящая от жира дырочка, которую она открывает и закрывает, чтобы говорить. Она использует его, чтобы, задыхаясь, жалостливо умолять:        — Я хочу последний раз потрахаться. Хочу жестко и грубо.       Если Белла хочет боли, он даст ей ее. В конце концов, он знает толк в боли. Он нетерпеливо смотрит на часы — матч через семь минут — и говорит:        — Быстро.       Белла снимает пальто.       Том встает.         Подкрадывается, хватает ее за запястья и толкает. С восторгом наблюдает, как она пошатывается. Отступает со стоном, а он идет следом — плечи напряжены, каждый тренированный мускул на руках тверд и напряжен. Глаза — хищны и коварны.       Она ударяется спиной о стену.       Хрипит, когда неровные кирпичи впиваются ей в спину — на ней появятся синяки, — когда он прижимает ее к себе, слышит прерывистое дыхание, когда наклоняется, на его лице расплывается злобная улыбка.        — Белла, — шепчет он, и его поцелуи поначалу остаются такими же мучительно нежными, как прикосновение птичьих перьев, трепещущих на ее шее и губах, пока он не слышит этот вздох.        Его пальцы проворно скользят по ее плечам, стягивая с них черное платье, по обнаженной коже бегут мурашки. Он чувствует тепло ее кожи, ее учащенный пульс; она теплая и возбужденная.       Большая рука обхватывает ее нежную шею, словно петля, и к ней быстро присоединяется другая, когда Том крепко сжимает ее горло. Ее глаза испуганно расширяются. Наконец-то, думает он, надеясь, что она сможет увидеть его истинное лицо. Он слышит, как воздух втягивается через ноздри, и смотрит на нее, в нее, с холодной жестокостью, без малейших эмоций, и начинается асфиксия.       Вдох.       Она прижимается к нему, обхватывает его руками, умоляет, кричит:        — Стой, стой, стой, — давит на него, но Том не шевелится, мрачно улыбаясь и все крепче сжимая ладонями ее гладкую шею.        Это, это ему нравится.        Хрупкость женщины завораживает. Страх витает в воздухе между ними, эти маленькие, но мощные импульсы, гораздо более сильные, чем вожделение. Ему нравится, как медленно синеет ее лицо. Ее расширенные от ужаса зрачки умоляют его остановиться, и это, это, конечно же, только усиливает неуловимое возбуждение. Белла больше никогда не будет такой интересной и возбуждающей, как сейчас.       Это лучшее, что она может ему дать.        Он хочет большего. Хочет хныканий. Рыданий. Мольбы о пощаде до тех пор, пока голосовые связки, запрятанные глубоко в ее красивом горле, не порвутся.       Он хочет увидеть, как свет покидает ее ошарашенные глаза.       Он хочет...       Он останавливает свой разум. Отступает от скользкого края.       Его ждет ужин. Этого будет достаточно.       Он ослабляет хватку, позволяя ей рухнуть на пол. Слушает, как она задыхается, пока в конце концов жалкие стоны не уступают место столь же жалким рыданиям.        Синяк расцвел. Со временем увянет, как последние лепестки лета, станет фиолетовым и желтым, когда вернется цвет ее кожи, но пока он будет таким. Как память о нем.        Том томно наклоняет голову, наблюдая за ней с жестокой насмешкой в глазах.        — В чем дело? Не то, что ты хотела?       — Почему ты такой ужасный, — причитает она. Глупый звук, жалкий, беспомощный звук, от которого ему хочется проткнуть ей горло. — Я сказала, будь грубым, но не делай мне больно.       И вот опять.        «Не делай мне больно».       Она совсем не понимает его.       — Я люблю тебя, — умоляет она, глядя на него снизу вверх, с лицом, испачканным слезами и тушью. Когда черствое лицо Тома не выдает никаких эмоций, она повторяет: — Я люблю тебя.       — А я хочу тебя убить, — прямо говорит он. — Я ненавижу тебя. Я так же ненавижу себя, но, кажется, тебя я ненавижу больше... Я думал о том, чтобы перерезать тебе горло, по крайней мере, сотню раз с тех пор, как мы встретились.       Ему нужно, чтобы Белла впала в ужас. Ему нужно, чтобы она убежала. Наивность — отвратительна. Инстинкт самосохранения вызовет к ней некоторое уважение.        Она сидит, поджав губы.         Поэтому он продолжает, подняв брови:       — Единственная причина, по которой я еще не убил тебя, — это то, что сестра заставляет меня принимать таблетки.       Еще тише.        Белла продолжает разочаровывать его.       — Тогда мы сможем справиться с этим, — жалобно умоляет она. — Просто... продолжай принимать таблетки своей сестры. Просто принимай их вечно. Мрачные и задумчивые мужчины в кино всегда стоят того.       Он смотрит на нее, совершенно изумленный.       Она добавляет, приглушенно:        — Я все еще хочу быть с тобой... Ты напоминаешь мне моего отца.       Том смотрит еще секунду, его ресницы дрогнут.        У него болит голова. Кости становятся неуловимо мягче, сама его сущность — холодной, тонкой и податливой.       Отец говорил, что человек — это сумма его несчастий. Когда-нибудь ты подумаешь, что несчастья надоели, но потом, по словам отца, время становится твоим несчастьем. И время застревает в замкнутом цикле. Время — это вращающийся круг насилия и деградации, стиральная машина, а Том продолжает нажимать на кнопки снова и снова. Он будет нажимать на них, пока не умрет от ран или не научится выключать ее. В любом случае, убийство этой суки не поможет. Он подходит к двери, открывает ее и говорит:        — Тебе пора домой.       — Я не пойду, — настаивает Белла, по ее лицу текут слезы. — Ты не можешь оттолкнуть меня, просто чтобы защитить... это слишком романтично...       Единственное, что Том пытается защитить, это себя от юридических последствий — он не хочет снова оказаться в полицейском участке.       — Иди домой и позвони Нарциссе, — приказывает он, все еще придерживая дверь. — Звони, пока она не возьмет трубку. Иди.       Белла с упрямой решимостью смотрит в пол, ее круглое лицо испачкано слезами от туши, как будто только решимость исправит то, что он натворил. Том проглатывает стон разочарования, грозящий разорвать его горло, и, не обращая внимания на ее хныканье, грубо поднимает ее за тонкую руку.       — Белла, — повторяет он с холодной властностью у ее уха. — Тебе нужно уйти. Я не шучу. Я собираюсь убить тебя и разрубить на мелкие кусочки — ты должна уйти от меня.       — Я не уйду.       — Уйдешь, — шипит он, тащит ее за руку к двери и выталкивает за порог. Белла пошатывается, поспешно сворачивает за угол и исчезает в рыданиях.       Том снова смотрит на мерцающую красным вывеску в конце полутемного коридора. ЭТО НЕ ВЫХОД.        Мрачная ситуация.       Это не выход.                    Как только она уходит, его телефон вибрирует.       ГЕЛЛЕРТ ГРИН-ДЕ-ВАЛЬД        запрашивает        ВИДЕОЧАТ       Опустившись на скамейку, Том запускает руки в волосы и стонет. Это никогда не закончится.       Он нажимает кнопку ПРИНЯТЬ.        — Разве ты не доставил мне сегодня достаточно проблем? — кисло спрашивает он.       — Ну, привет, красавчик, — раздается псевдосексуальный гогот. На камере темный фон, Геллерт сидит за столом и ужинает какой-то уткой. Геллерт поддерживает зрительный контакт с Томом, пока тот разделывает птицу, с интенсивностью, которая кажется навязчивой, хотя Том не собирается чувствовать себя оскорбленным другим мужчиной. Хищническое поведение теряет смысл для другого хищника.        Геллерт откусывает кусок птицы и жует.        — Подумал, что тебе будет интересно узнать, чем я могу поделиться, — говорит он, медленно облизывая испачканные губы.       — Мне никогда не интересно, — говорит Том, борясь с выражением отвращения. — У тебя ужасное чувство юмора.       Убийство — дело нехитрое, его может совершить любой обычный бандит с приличным ножом. Геллерт далеко не обычный бандит. Он, как и Том, стремится к глубокому смыслу. Простое убийство Тома не принесет ему достаточного удовлетворения. Азарт погони заключается в ее размахе. Цель, склонная к самоубийству, убивает без особого энтузиазма. Том сегодня чуть не утопился, что, должно быть, разозлило Геллерта, который послал за полицией, чтобы поднять Тому настроение. Том, ленивый и упрямый, тоже не стал убивать полицейских.       Так что теперь Геллерт решил попробовать что-то новое.        Геллерт подносит к губам круглый бокал с вином.        — Какую грустную, обыденную жизнь ты ведешь. В твоей жизни так много женщин, нуждающихся в том, чтобы ты их взял, а ты их не берешь, — сетует он. — Подумать только, Белла тоже чуть было не напросилась на это.       — Никто не напрашивался... — Том перебивает.        — Тогда что это было?       Он молчит.        Геллерт смеется.        — Томми, я люблю тебя, но ты преступно пассивен. Что бы ты делал без меня?       — Ну, я бы не опаздывал на работу, — говорит Том, сузив глаза.       Он игнорирует странное эмоциональное «я люблю тебя». Еще одно тактическое запугивание. Эти слова звучат как хладнокровное преступление в процессе совершения. Лучше, когда тебе говорят «я тебя ненавижу», потому что это можно предсказать заранее.        В Геллерте нет ничего предсказуемого.        — Ты уже связался со своим связным?       — С кем?       — Разве ты не помнишь? Шифр, который ты разгадал несколько дней назад, когда взломал мой сайт. Там было написано КРАМ, помнишь?       — Помню, — говорит Том, пожимая плечами в нарочитой беззаботности. — Я был занят.       Геллерт имеет наглость закатить глаза.        — Ты такой самовлюбленный, — говорит «другой». — Ты игнорируешь мои сообщения, звонки. Я давал тебе все крохи, чтобы ты хоть что-то сделал, а ты все равно не хочешь уделить мне внимания.       — И что же делает тебя достойным моего внимания? — спрашивает Том. — Мое время ценно. Возможно, я решил, что ты не имеешь права ни на грош.       — Не думаю, что у тебя есть хоть пенни для себя, Томми. Все потрачено на нее.       Том сверкнул глазами. Угрюмо.         — Жалко, — усмехается Геллерт. — В любом случае, я хочу, чтобы ты поскорее связался с мужем своей сестры. Он может показаться идиотом, но я обещаю, что его ждет нечестивое веселье.       Геллерт намерен отправить Тома на бесполезную охоту за мусором. Неэффективная уловка — менее сообразительный «другой» наверняка бы на нее купился, но Том не собирается поддаваться. У него есть флешка с метаданными, почерпнутыми из полицейских протоколов, которые он намерен изучить после матча. При словах «сестра» и «муж» в его голове зазвенели тревожные колокольчики, но он не может понять, какой способ расследования выбрать и какой из них приведет его к ответам. Слишком много нитей для расследования. Он делает очевидное заявление:       — Виктор Крам не имеет значения.       — Почему? У людей, которые существуют за пределами твоего маленького самовлюбленного пузыря «я-я-я», тоже есть жизнь, Том. Ты должен научиться больше думать о других, — Геллерт постукивает пальцем по виску, и его улыбка становится неестественно широкой. — Мы поработаем над твоими навыками общения, не волнуйся.       — Мы закончили? — говорит Том, взглянув на часы. — Мой матч через пять минут.       — Еще кое-что, — говорит Геллерт. — Я изучил таблетки, которые ты регулярно употребляешь, Том. Тебе будет интересно узнать, что... есть некоторые интересные психические побочные эффекты, — он делает паузу и продолжает: — Диссоциативная амнезия. Знаешь ли ты, что твоя сестра стирает тебе память?       Наступила тишина.       — Ты лжешь.       — Она манипулирует тобой, Том. Ты для нее как собака. Она держит тебя на поводке.       Том сжимает кулаки.       — Почему ты не помнишь, как убил своего отца, Том? — Геллерт прощупывает почву. — Это был момент твоего триумфа, а она отняла его у тебя...       — Я мог и сам подавить это воспоминание.       — И зачем тебе это нужно было бы? Ты ненавидел своего отца — а кто бы не ненавидел? Он был маниакальным, ненормальным, не так ли?       — Он научил меня всему, что я знаю.       Геллерт улыбается ему, обнажая острые кривые зубы.        — Я остаюсь при своем мнении, — он откидывается в кресле, теперь уже самодовольно. — Тогда почему ты не можешь вспомнить, за что тебя исключили из школы?       Снова тишина.        — Я помню, — лжет Том. — Меня поймали за хакерство.       Геллерт смеется громким безумным смехом:        — Нет, не поймали, кретин, твой код совершенен и точен — тебя никогда не ловили за его использование, — он выпрямляется. — Хочешь, я расскажу тебе, почему тебя на самом деле исключили? — Когда Том ничего не говорит, он продолжает: — Ты убил молодую девушку по имени Миртл. Твоя сестра спрятала тело, так что ничего не было доказано, но этого обвинения было достаточно, чтобы ты отказался от любых стремлений к высшему образованию... Ты ведь действительно не помнишь, не так ли? За свою жизнь ты совершил много-много убийств, и твоя сестра знает об этом. Она лгала тебе.       — Скольких людей я убил? — спрашивает Том.       Геллерт выглядит странно задумчивым, прежде чем ответить:        — Очень многих.       — Я тебе не верю.       — Потому что ты под седацией, — говорит Геллерт. — Ты всегда находишься, скажем, в половине своих возможностей. Она точно знает, на что ты способен, Том. Она знает, что, если бы не эти таблетки, которые держат тебя на привязи, как собаку, ты был бы великолепным. Потрясающим, блестящим, сияющей звездой на тусклом небе. Ты бы покорял миры.       Воцаряется тишина, и Том ощущает острое возбуждение, и при слове «Лорд» у него начинает зудеть в затылке. Ты можешь покорять миры. И он знает это, конечно, Том всегда знал это, несмотря на свое никчемное происхождение, все неудачи, свою апатию практически ко всем существующим существам, свое возмущение любой иерархической структурой, удерживающей его на месте, — у него есть потенциал для большего. Больше, чем жизнь, проведенная в бегах. Красота, современность и имитация нормальности — недостаточные идеалы. Сила заключается только в действии и убежденности, и нет более высокого стремления, чем стремление к божественности.       И все же он знает, что именно такой ход мыслей хочет донести до него Геллерт.        Поэтому он говорит:        — Я все еще не убежден, — и наблюдает за тем, как Геллерт пренебрежительно хмурится.        — Подумай, Том, — говорит Геллерт. — Ты знаешь, на что способна твоя сестра. Так что используй свои мозги — действительно критически обдумай свою ситуацию.       Ответа не последовало. Монотонная тишина длится секунду за секундой — Том прекрасно знает, что если сосредоточиться на часах, то время в конечном итоге будет идти медленнее, и не уверен, что ему нравится такое растяжение времени... Геллерт пытается манипулировать им, это очевидно, и с каждым мгновением Гермиона все больше удаляется от безопасности его разума и оказывается на пресловутом обрыве опасности...       — Она — дочь своей матери, — говорит Геллерт, его глаза затуманены ликованием, и, кажется, он готов сказать что-то еще, но на этой мучительной ноте Том резко бросает трубку. Он даже не говорит «до свидания», что, как он знает, оскорбит чувства Геллерта. Он убирает телефон и достает свой пузырек с таблетками.       Под мрачным светом единственной лампы он долго-долго смотрит на пузырек с таблетками на своей ладони.        Выйдя из раздевалки, он выбрасывает его в мусорное ведро.