Психопат

      Иногда трудно быть влюбленным в свою жену.       После тренировки по регби Виктор Крам сидит, облокотившись на барную стойку.        — Налейте, босс, — он гремит льдом в своем стакане.       На него смотрят настороженно.        — Скоро отправишься домой, Вик? — бармен наливает виски до золотистой линии.        Виктор пожимает плечами и пьяно ухмыляется. Если он сейчас отправится домой, то останется один в пустой комнате с пинтой выпивки. Лучше побыть среди других одиноких мужчин. Учитывая все проигнорированные звонки и сообщения, его жена ушла в самоволку. Зная Гермиону, это обычное поведение. Она склонна к периодам крайней замкнутости, когда без объяснения причин прячется в морге, подчиняясь навязчивой идее, засевшей у нее в голове. Поскольку жалость к себе в других людях всегда смущала Виктора, сейчас он этого делать не будет.       Вместо этого он выпивает третью рюмку.       Кислое жжение в горле, и его внимание переключается на телевизор. ESPN. Местный канал. Главное событие вечера — показательный боксерский матч, — отложили на три часа, и все пьяницы в этом баре глумятся и бунтуют, услышав объявление. Нетерпеливые ублюдки.        Восходящая звезда «Быстрых рук» Том Реддл, который должен был сразиться с тяжеловесом Каркаровым сегодня вечером, до сих пор не прибыл. Тренер Мик Махоуни, который отказывается отменять поединок, говорит: «У нашего мальчика Томми есть плохая привычка вести себя как королевская особа. Он привык приходить с большим опозданием, но всегда выкладывается по полной», — уверяет он. «Я виноват в том, что избаловал его — он самоуверенный парень с безупречной работой ног. Есть грань между уверенностью и высокомерием, и Томми как раз на ней. Ничего не поделаешь...»       Кто-то выключает телевизор.        Виктор фыркает. Когда пропадает отстраненная сестра, очевидно, пропадет и брат-ублюдок.          — Еще, — ворчит он, и бармен снова наполняет его стакан. Он полагает, что должен немного поволноваться. В конце концов, это его семья.        Не то чтобы Гермиона когда-либо нуждалась в его помощи. Его жена — идеальная женщина во всех смыслах этого слова. Совсем не требовательная. Никогда не ругается, не жалуется, не придирается, не проверяет, не загулял ли он с мальчиками, не обвиняет его в том, что он спит с другой женщиной — Виктор не изменщик, хотя Гермиона простила бы ему любой «промах» — оправдание для распутников, а дни Виктора уже давно прошли. Он не Том Реддл, в расцвете сил и высокомерия, который живет полной жизнью и «меняет женщин, как вкус мороженого», как говорит его измученная старшая сестра. Виктор не скучает по дням Тома Реддла. Эти дни оставляют тебя разбитым и одиноким. Виктор ненавидел себя до встречи с Гермионой.        Даже родители Виктора любят Гермиону. Мать Виктора видит в ней идеальную невестку: не настолько красивую, чтобы угрожать изменой, но обладающую ценными навыками взрослой жизни, которых не хватает ее собственному сыну. Угрюмый отец Виктора, всегда считавший Виктора неудачником и исторически ненавидевший всех женщин, с которыми встречался Виктор, даже сказал: «Ты должен держаться за эту. Без нее ты пропадешь».       Он прав.       Гермиона никогда не смеется над недостатками Виктора, например, над его отсутствием финансовых знаний. Виктор — парень доверительного фонда, о котором всегда заботились, и есть вещи, которые он так и не понял, например, как работает кредит. К счастью для него, Гермиона более чем компетентна в вопросах уплаты налогов, финансирования их дома, своевременных ежемесячных платежей — она предпочитает быть главной, говорит она.        Гермиона готовит ужин каждый вечер... когда он возвращается домой с тренировки, уставший, с кривой ухмылкой, весь в поту... а после — десерт... Клубничное парфе, приготовленное умелыми пальцами хирурга, любимое лакомство Виктора, которое он с удовольствием поглощает, пока его миниатюрная жена стоит у раковины, засучив рукава, и старательно моет посуду. После того, как она позаботится о свежих дневных болячках Виктора, он будет лежать в ванне с обнаженной задницей, глубоко расслабленный, с зеленой омолаживающей маской на лице. Ты как принцесса, — вздыхает она, сдувая с лица локон, и Виктор с наглой улыбкой чмокает ее в нос. Мы просто две принцессы-лесбиянки. Он наблюдает, как ее гибкие пальцы скользят вниз по его рукам, не торопясь расслаблять каждую его мышцу.       После ванны она сопровождает его в постель. Он снимет с нее брюки, она оседлает его, уверенно и умело, и обычно довольно тихо, устремив глаза на изголовье кровати, подстраиваясь под его дыхание и стоны. Гермиона изучила секс так, как инопланетянин изучает человеческую фонетику, то есть она все еще не в своей тарелке, но Виктор знал, на что шел, когда женился на ней, а инопланетный секс — это извращение и веселье. Гермиона хорошо освоила толчковые движения бедрами, которые позволяют Виктора достичь оргазма как можно быстрее. Она сделает приятно руками, потом — минет. После того как Виктор кончит в третий раз, у него закружится голова и появится сильная усталость, но и вставать ему не нужно, потому что Гермиона возьмет мокрое полотенце и вытрет его сама.       — Уверена? — спрашивает он, тяжело дыша и удерживая ее локоны, пока она вытирает его бедра. — Ты не должна этого делать, Миона. Немного противно, нет? — его обессиленный член безвольно лежит на животе.       — Телесные жидкости меня не беспокоят, — заверяет она. Прекрасно понимая, что его жена может назвать точный химический состав его спермы, Виктор не стал допытываться.       Вместо этого он осыпает ее щеку теплыми и обожающими поцелуями.       — Удовлетворен? Пора спать? — спрашивает она.       — Да, — он устало улыбается, с трепетом и мутными глазами. — Позволь мне сделать тебе приятно, красавица?       Но Гермиона уже встает с кровати. Натягивает белье на бедра. Затем одежду. Полоскает рот. Натягивает свой белый халат. Собирает кудри в неряшливый пучок. Проверяет свой телефон. Закатывает глаза — мистер Атомная бомба уничтожает ее сообщения так, как, без сомнения, делает это каждый вечер.        — Том взял «Крик». Он знает, что это мой любимый фильм, так что я вернусь позже.       — Ох.       Так уж сложилась жизнь.        И все же. Три оргазма. Виктор ведь не может пожаловаться, правда? Его жена-инопланетянка умеет поставить галочку во всех его делах.       — Наверное, мне придется забрать Гермиону из морга сегодня вечером.       Бармен поднимает брови.        — Э-э... — Виктор смущенно улыбается. — Моя девочка любит резать людей в свободное время, — смеется он.       — Серийная убийца?       — Почти. Хирург.       Бармен тихо присвистывает.        — Ты нашел себе забавную штучку, а?       — Эй, — протестует Виктор с ухмылкой, подняв руки. — Пока она не режет мне яйца, мне плевать. Что бы ни делало ее счастливой, верно?       — Молодец, — бармен бьет его по голове тряпкой для протирки бокалов, и Виктор разражается пьяным хохотом. — Защищай свои яйца и дай даме повеселиться, сынок, — говорит он. — Хочешь сегодняшнюю газету? Просмотри объявления.       Все завсегдатаи этого бара знают, что регбист собирается завершить спортивную карьеру.        — Конечно, давай, — уже не такой атлетичный, как раньше, он устал тренировать свое тело до предела. Дни славы остались позади. Последняя травма чуть не выбила ему колено, а следующая может просто убить. Он готов к большой собаке, сухому мартини, сидению на крыльце с живописным видом. К топоту детских ножек.       В отличие от Гермионы, Виктор вряд ли является интеллектуалом. Он читает статистику игр, смотрит документальные фильмы о спорте, обожает сиськи и имеет весьма своеобразные интересы, но когда бармен подносит газету, его внимание привлекает заголовок на первой странице.        Он гласит:       Почему Все Наши Дети Вырастают Психопатами.        Захватывающий заголовок. Один из тех липких социальных заголовков о «подводных камнях современного общества». Конечно, мир не так мрачен, как его преподносят СМИ. Виктор сворачивает страницу и кладет ее в карман. Он хочет завести детей — надеется, что когда-нибудь в скором времени — со своей женой, так что будет интересно почитать и проанализировать эту статью вместе. Виктор, насколько ему известно, никогда не сталкивался с психопатами, но им с Гермионой действительно стоит поскорее начать планировать детей.       Если, конечно, ему удастся убедить ее перестать принимать противозачаточные средства.                      Геллерт подумал, что может случайно испортить жизнь Тому, надев на его руки наручники, — как будто он не найдет способа от них ускользнуть.       — Ох, — прерывистое, голодное дыхание у его рта. — Прикоснись ко мне.       Руки Тома многогранны. Они могут найти себе применение во многих сферах.       В кабинете начальника полиции форма и достоинства Минервы МакГонагалл валяются на полу. Том прижимает ее к стене, ведя переговоры. Он ощущает вкус похоти на ее языке, влажность промежности у линии белья, его длинный палец проникает внутрь, в ее глазах растет опасение. В темноте он кажется расплывчатым силуэтом с широкими плечами, неясным и нечетким, с темными, странно блестящими, слегка прикрытыми глазами. Если бы Минерва присмотрелась повнимательнее, то заметила бы отсутствие всякого выражения на его неподвижном лице — она не смотрит так внимательно.       Его длинный палец скользит внутрь и наружу, внутрь и наружу, стимулируя с неторопливой точностью, с которой он загибает пальцы.        — Ох. Ох, — хнычет она ему в плечо, яростно извиваясь бедрами под его рукой. — Ох. Сделай это грубо, но не делай мне больно.       «Не делай мне больно».       Как она думает, зачем тогда она ему нужна?       Она издает тихие кошачьи охи и ахи, порнографические звуки, ее тело выгибается, стройная нога обвивается вокруг его бедра, ища близости. Движения ускоряются, она скачет на нем по собственной воле, а он в это время любуется зеркалом на стене, восхищаясь собственной фигурой, изящными линиями, тем, как свет падает на его плечи. Ее рука взлетает, пальцы цепляются за его волосы, чтобы вернуть к себе, но Том — на мгновение потерянный в скульптурной красоте собственного отражения — сопротивляется.       Выйдя из задумчивости, он поворачивается к ней и смотрит на нее безразличным взглядом рептилии.       Его большая рука обхватывает ее нежную шею, крепко, но не настолько, чтобы повредить трахею, — она удивленно смотрит на него, ее глаза округляются, а губы приоткрываются.         — Ты можешь сказать мне, кто приказал арестовать меня, Минерва? — говорит он мягким, как шелк, голосом.       — Не знаю, от высших чинов, — отвечает она, с неловким пылом поглаживая его руку.        Том не удивлен, что Геллерт имеет влияние на полицию. Он обхватывает большой рукой ее хрупкую бедренную кость, заставляя ее дрожать.              — Насколько высших.       — Это выше моей зарплаты, чтобы знать.       Он вводит палец глубже, и она вскрикивает.        — Но ты же умная женщина, не так ли? — бормочет он, ангельски улыбаясь. — Умная и уважаемая. С тобой нельзя шутить. Держу пари, ты сможешь это выяснить, — без предупреждения он прижимается губами к ее губам, на несколько секунд лишая ее дара речи. Она издает тихий стон, ее сердце колотится о его грудь. — Держу пари, ты можешь сделать все, что угодно.       Он отстраняется и видит, как вспыхивают ее глаза. Шеф полиции захочет произвести на него впечатление. Лиши ее титула, и она станет обычной женщиной. Она полна решимости доказать, что не такая уж дура, какой, несомненно, является.          Молодец, что Минерва прилагает усилия. Белла никогда бы так не смогла.       — Держу пари, я смогу это выяснить, — соглашается она.       — Я знаю, что сможешь, — Том, внезапно ликуя, бесцеремонно отпускает ее. Разворачивается и опускается в ее компьютерное кресло, раскинув длинные ноги. — На колени, давай, — говорит он, томно откидываясь на подлокотник, когда Минерва забирается на его бедра. — Войди в систему со своими учетными данными.       Минерва следует инструкциям и всхлипывает, когда его пальцы танцуют по внутренней стороне ее бедер.        Экран, пробуждаясь, вспыхивает.       — Отличная работа, — Том наклоняется вперед и кладет подбородок ей на плечо. — Раздвинь ноги, — она автоматически сдвигается так, чтобы он мог коснуться ее. Его средний палец скользит внутрь, цепляясь за ее жар, заставляя вскрикнуть и впиться ногтями в его ноги. Она прижимается к нему бедрами, пытаясь усилить ласку.        — Руки на клавиатуру, Минерва, — приказывает он, вводя и выводя палец в ужасающе медленном темпе, а затем и вовсе прекращая движение. — Посмотрим, что ты сможешь узнать об имени «Геллерт Грин-де-Вальд».       Раздается ее разочарованный стон.       Стук накрашенных ногтей.       — Ничего, — выдыхает она, и Том хмурится, наблюдая за экраном через ее плечо. Он вынимает из нее палец. Она стонет от потери ласки.        — Найди «Дары смерти», — говорит он, холодно и ровно. — Это — преступный синдикат. Я хочу знать, какого именно калибра.       Пять минут проходят в поисках.        — Их нет в нашей базе данных, значит, они не существуют, — говорит она. После беглого поиска в Google она добавляет: — Это чертова компания по производству гробов, Реддл.       Том тупо смотрит на экран.        Он снимает ее со своих коленей.       — Эй!       Том, лениво прикуривая сигарету, закидывает ноги на стул напротив, закатывает рукава, намазывает руки дезинфицирующим средством и приступает к настоящей работе. Начинает пробивать себе путь сквозь стены тяжелых шифров... Он предпочитает пробраться через главный корпус, затем запечатать противопожарную стену, а потом пройти через любой черный ход, в который сможет проникнуть.        Сначала он найдет свои собственные записи.       ТОМ РЕДДЛ       ВОЗРАСТ: 25       ПРОФЕССИЯ: БОКСЕР       АРЕСТОВАН ЗА: ПОХИЩЕНИЕ РЕБЕНКА       Позор. Удалить, стереть, вычеркнуть. Том награждает себя чистым листом.       Дальше — время искать Геллерта.       Том уверен, что он где-то здесь. Полиция может легко выдать ордера на арест и получить информацию о следах от потенциальных заказчиков, но лишь немногие агенты знают, как интерпретировать эти данные. Если Геллерт взломал электронную систему и подделал информацию, они, скорее всего, ничего не знают.        Хочет он того или нет, но Геллерт где-то здесь.       Когда проникает злоумышленник — цифровая дверь или окно остаются незапертыми. Ты ищешь улики в месте проникновения, например, электронный след в грязи. И пытаешься определить, что могло быть скопировано или похищено.       Постукивая пальцами, Том просматривает файлы в поисках случайных, неструктурированных вторжений отдельных лиц и небольших групп, а также хорошо организованных и точечных ударов со стороны агентств. Наблюдай за цифровым миром в движении. Это происходит быстро, без остатка, словно лезвие прошлось по пикселям, пока не исчезло все мерцание. Нажми «пауза». Посмотри на большую черную магнитную ленту, которая растягивается в тонкую сторону. Нажми «воспроизведение». Бесконечные потоки цифровых коридоров, идентичные, облаченные в черное клоны цифр, скользящие по экрану, как стайка крошечных тунцов. Выдели интересующий тебя фрагмент кода. Переключай, переключай. Раздели код на фрагменты, полуфрагменты, наночастицы. Все, что может привести в действие сигнализацию о вторжении. Если он сможет распознать ошибочный IP-код, то, возможно, сможет определить местоположение Геллерта — выдавая желаемое за действительное.       И все же.       Геллерт не так хитер, как ему кажется.       Том может писать самоуничтожающийся код, подделывать веб-адреса, направлять свои атаки через устройства невинных жертв и создавать видимость, что они находятся в нескольких странах одновременно. Он знает, что оставить след — значит умереть.        Разум Тома — это видеомагнитофон, когда дело доходит до поиска ошибок. Он перематывает, останавливает, воспроизводит, переключает. Он приближается к критическому фрагменту.        Несколько минут спустя: поток ошибочного кода.                    К приходу сестры Том успевает загрузить необходимые метаданные на флэшку. Он видит ее через дверное окно в кабинете Минервы.        Сегодня у Гермионы, должно быть, выходной, думает он, потому что она не в белом халате и не потрудилась привести себя в приличный вид. Он слышит в голове ее презрительный голос: «Как будто я буду стараться ради тебя». На лице ни капли косметики. По выцветшей толстовке Yale тянется пятно от кофе. «Я больше никогда не надену юбку рядом с тобой». Шлепанцы на изящных ножках. Спутанные волосы едва держатся на шее благодаря резинке Hello Kitty. Она взяла с собой кожаную сумочку, перекинутую через плечо, в которой лежат бумажник, ключи от машины, влажные салфетки, дезинфицирующее средство для рук, помада и, несомненно, множество коробок с посудой. Один только размер этой сумочки может убить человека.         Его сестра приехала, готовая к войне.       Том уже слышит, как она кричит на Грюма. Он встает у двери и с ликованием подслушивает:          — Вы не имеете права арестовывать моего брата без предъявления ордера!       — Соблюдение процессуальных норм — это конституционное право...       — С вами свяжется чрезвычайно влиятельный адвокат моего богатого мужа.       — Я подам в суд на этот отдел!       — Я хочу поговорить с тем, кто за это отвечает...       — И не миссис, а доктор Реддл для вас!       Конституционное право, богатый муж, «Я — доктор» — Гермиона раскрывает все карты.         Его сестра — скромница.       Минерва, уже полностью одетая, заглядывает Тому через плечо.        — Кто это?       Лонгботтом открывает дверь и бросает вопросительный взгляд на Тома без наручников, заключившего провокационную сделку с его боссом. Он сообщает:        — Угроза девятого уровня, мэм. Очень богатая дама угрожает закрыть весь отдел.       — Какого черта, — говорит Минерва. — Она не настолько богатая.       — Она говорит, что ее родственники — Крамы, — передает Лонгботтом. — Говорит, что подаст на нас в суд за нарушение процессуальных прав ее брата. Грюм говорит, что пристрелит ее, если она не уберется к чертовой матери.       Плечи Тома напрягаются.        — Никакой стрельбы не будет, — говорит Минерва своему подчиненному. — Скажи Грюму, чтобы он отступил и вел себя цивилизованно. Я не стану рассматривать еще один иск из-за его вспыльчивого поведения.       Лонгботтом устало вздыхает.        — Ну, вы же знаете, какой Грюм… эй, что вы...       Том толкает Лонгботтома к двери, направляясь через холл к Гермионе, которая стоит в нескольких дюймах от офицера Грюма. У него красное лицо, он кипит от злости. Она тоже. Грюм тянется к кобуре, а Гермиона лезет в свою сумочку. Это опасное сочетание одинаковых характеров. Грюм весит девяносто килограмм ярости. Ростом его сестра — сто пятьдесят семь сантиметра, и Том видел, как она смотрела в дуло заряженного пистолета. Его сестра представляет опасность для себя и для полицейских повсюду. Она не непроницаема для пуль.       Том подходит к ней сзади. Обхватывает руками ее легкие, напряженные плечи. Массирует. Успокаивает.       — Пойдем, — нежно целует он ее ухо.       — Да, именно так, — говорит Грюм. — Забирай свою сучку и...       И Том ничего не может поделать с тем, что происходит дальше. Он стоит перед Гермионой. Его плечи напряжены, а кулак рассекает воздух, словно невидимый эластичный шнур. Он летит, разрывая кожу и кости, костяшки пальцев с силой врезаются в челюсть офицера.        Грюм пошатывается.              — Не смей ее так называть, — рычит Том. Его дыхание холодное и злобное.        Грюм вынимает пистолет из кобуры и направляет его на не дрогнувшего, стоящего перед сестрой Тома.       — Кто снял с него наручники? — Грюм рычит с разбитой губой, выплевывая пунцовую кровь.       Том делает шаг вперед и одним тренированным движением рефлекторно выворачивает руку Грюма с пистолетом так, чтобы направить ее в сторону. Он с силой сжимает руку, опрокидывая мужчину на землю. Одним яростным движением вырывая пистолет из его сжатых пальцев, он целится ему прямо в лицо.       — Встань на колени, — говорит он, взводя курок. Громкий стон наполняет его ликованием. — На колени. Ты должен извиниться перед ней, или я вышибу тебе второй глаз.       — Какого…       — Сейчас же.       Плечи Грюма дрожат. Он в мольбе опускается на колени.        — Я... я сожалею.       Том оглядывается на сестру, высоко подняв брови.        — Прекрати эти глупости, — вздыхает она.         Минерва МакГонагалл прочищает горло, и они поворачивают головы. Она смотрит между ними тремя и произносит:        — Я все улажу, Аластор, — она кивает Гермионе. — Пожалуйста, — пытается она. — Давайте вы и ваш... кошелек поговорите в моем кабинете, доктор Реддл.       У Гермионы нет легиона адвокатов — они есть у ее родственников.       Том Реддл — бедный мальчик, который вышел из грязи и, скорее всего, скоро вернется обратно, а вот Виктор Крам — из золота. Жертва «потреблудия»: родители дали ему все, и он вырос, полагая, что богатство означает, что ему не придется сталкиваться с последствиями своих поступков. Конечно, он прав. Именно так устроен мир. Три аборта, — сказала Гермиона брату. Родители Виктора Крама заставили трех женщин сделать аборты. Потом было несколько вождений в нетрезвом виде. Неопределенное количество наездов на людей. С тех пор он привел себя в порядок. Что еще более важно, у Крамов есть команда адвокатов мирового класса, чтобы Виктор никогда не оказался в зале суда. Брак с Крамом означает, что Гермионе предоставлен полный доступ к его команде адвокатов — и она не преминула воспользоваться ими, чтобы спасти Тома.        Том наблюдает за происходящим из окна комнаты. Гермиона сидит в кресле напротив начальника полиции, прижав к уху мобильный телефон, и громко разговаривает по телефону с адвокатом Шеклболтом. Минерва МакГонагалл вжимается в кресло за своим столом, выглядя маленькой и запуганной.       Так и должно быть.        Гарри дергает Тома за ногу, находясь в особенно хорошем настроении после сна.        — Мы скоро сможем уйдем? — щебечет он Тому.       — Да, скоро, — говорит Том, ухмыляясь при виде того, как его сестра откровенно подрывает авторитет. — Гермиона просто должна закончить быть Гермионой.                   После нескольких часов юридических маневров и подкупа Том оказывается на свободе. Однако удар по затылку оказался сильнее, чем когда-либо.        — Залезай. В. Машину, — шипит она.        Вернувшись в компанию двух своих любимых взрослых, Гарри уже пристегивается на заднем сиденье, когда Том садится на пассажирское место. Дверь машины захлопывается. Двигатель рычит, просыпаясь. Гарри спокойно жует принесенный для него бутерброд с арахисовым маслом. Они едут в гнетущей тишине, мимо мрачных уличных фонарей, взгляд Гермионы устремлен на темную дорогу, а Тома — куда угодно, только не на нее. Напряжение висит в воздухе, которое в машине такое горячее, что трудно дышать; слишком тихо, слишком много нужно сказать, слишком много нужно дать объяснений.        — От тебя пахнет духами, — наконец шепчет Гермиона. Он удивлен, что это первое, что пришло ей на ум. А не «Как тебя арестовали?» Он также удивлен тем, как обиженно она говорит. — Ты мерзкий, — продолжает она. — Такой мерзкий. Когда ты знаешь... — она прерывается.       Становится тихо. Том хмурится.        — Закончи мысль, — приказывает он.        Ее поза меняется. Плечи и спина напрягаются, словно раненые каким-то метафорическим ударом.       Она отрывисто смеется, поворачивается, глядя в зеркало заднего вида.        — Нет, — говорит она. — Я не доставлю тебе такого удовольствия.       — Ладно, — вот и все, что он говорит. Соглашается. Но это не то, чего она хочет — она хочет поссориться с ним, хочет поговорить об этом, потому что в ту секунду, когда он поворачивает голову, чья-то рука быстро и сильно бьет его по лицу.       Щека горит. Он проводит по ней ладонью, сверкая глазами.       — Да пошел ты, — шипит она. — Неужели ты никогда, хотя бы раз, не можешь побыть со мной хоть немного порядочным человеком.       Машина с грохотом останавливается у знака «Стоп». Том слышит шипение пневматики, внутри все резонирует от глубокого рыка двигателя. Он чувствует стук в черепе. В воздухе пахнет керосином и отчаянием.        — Думаю, я всегда доказывал тебе, что не могу, — говорит он, откидывая сиденье так низко, как только можно. Натягивает толстовку на лицо и глаза, задирает подбородок.        И снова спор девственницы и распутника. Она сдерживается. Он — переусердствует. Разные методы лечения одного и того же дефекта. Он может найти себе шлюху в любой день недели, зайти в полицейский участок или бар, неважно, они все хотят его, это не его вина, и не его вина, что Гермиона будет сидеть с этим горьким выражением лица, неодобрительным и таким преданным, когда она знает...       — Я просто хочу, чтобы мой брат был менее жестоким.        Жестоким? Она говорит о жестокости.       — Это ты вышла замуж только для того, чтобы уйти от меня, — говорит он грубо, потому что сейчас как нельзя более подходящий момент для этого.       — Я... — она замолкает, потянувшись пальцами к его рукаву, чтобы оторвать нитку, пока подбирает следующие слова. — Ты должен быть благодарен. Виктор — причина, по которой я смогла спасти твою задницу сегодня!       — Мне не нужно было, чтобы ты меня спасала, — беспечно отвечает Том. — Ты — удобная, а не необходимая.       — Удобная, а не необходимая... — усмехается она, больно ударяя его по колену. Он ворчит. — Хорошо, Том. Тогда не пиши мне в следующий раз!       — Не буду, — говорит он.       Повисает пауза, пока Гермиона с молчаливой агрессией крутит руль, заставляя их тела накрениться при резком повороте направо. (Гарри, сидящий сзади, восклицает: «уиииии!») Том сердито возится с радиоприемником, но безрезультатно.       Далее происходит самое худшее из возможного. Его сестра стаскивает с себя толстовку и бросает ее на заднее сиденье, стряхивая при этом с волос пучок. Под ней оказывается белая майка. Локоны рассыпаются по спине и стройным рукам, и он видит очертания ее бюстгальтера.       Зря я пропустил исповедь на этой неделе, думает Том, устремив взгляд в окно. Он должен был пойти в церковь. Бог намерен наказать его за каждую неблаговидную мысль. А может, за убийства? Сколько бы их он ни совершил.       Позволь мне вести себя хорошо, сердито молится Том Богу. Она — моя сестра-стерва. Не усложняй мне жизнь.         Бог слышит только слово «усложнять».       Они наезжают на выбоину, Гермиона вскрикивает, ее грудь подпрыгивает — совсем немного, она маленькая и мягкая, — и бретелька лифчика сползает, проклиная Тома за то, что он не так давно держал между пальцами ее сосок, хрупкий, нежный, розового оттенка.        Ощутив острый приступ влечения, Том сжимает ноги. Ему хочется остановить машину, вытащить Гермиону и безжалостно прижать ее к капоту... Попробуй еще раз... «Помочь ей натянуть одежду обратно» — вот так, более красноречиво... Красноречие — инструмент джентльмена, софистика требует сознательных усилий, примитивные биологические тенденции бесполезны... Мысли, которые он должен подвергнуть цензуре, преодолеть... Том отрубит себе член, отомстит предательству собственной анатомии, если она совершит нарушение в отношении его единственной и неповторимой. Желание искалечить себя — не такое уж редкое явление в и без того склонном к насилию сознании, страдающем от слишком большого количества нелепых побуждений, но наделенном высшими способностями, которые не позволяют ему лучше разбираться в себе... Том понимает, что хотел бы быть импотентом. Отец говорил, что импотенция — это позор для мужчины, особенно для молодого человека. У отца не было сестры. Это был его позор. Это было его преступлением и его трагедией. У него не было сестры.       Пальцы Тома касаются ее с той осторожностью, с какой приближаются к картине. Они поправляют бретельку бюстгальтера, скрывающего ее грудь, поглаживают плоть плеча. Безопасно. По-джентльменски, ох как по-джентльменски.       Ее глаза по-прежнему прикованы к дороге, но плечо расслабляется.       Лицо смягчается. Она все поняла.        — Все в порядке, — шепчет она, протягивая руку, чтобы сжать его ладонь. Костяшки его пальцев теплые. Ему хочется взять ее руки и прижать к своему лицу, обхватить пальцами ее запястья и почувствовать биение сердца под живой кожей.         Он просто выдыхает.        — Хорошо, — говорит он.       — Думаю, со временем все будет хорошо, — уверяет она. — Мы проходили и через худшее... Это тоже пройдем.       Коринфянам 4:17-18 — это не то, что Том ожидал услышать сегодня.       — Это тоже пройдем, — повторяет он, прослеживая языком тяжесть этих слов, и тут же умолкает. Она повисает, эта постыдная и тяжелая тишина, и он молча размышляет, как вернуть утраченное, пока она крутит руль, пока их тела снова двигаются в такт повороту. Дорога изгибается, удаляясь от деревьев. Она пересекает холм, затем, извиваясь, спускается вниз, увлекая взгляд и разум вперед, по все еще зеленому туннелю. Он смотрит в окно, погрузившись в тяжелые дневные грезы о ней.       — Я начала проходить терапию, — ее голос проникает в его сознание, напряженный и дрожащий. — Я надеюсь, что это поможет... — она улыбается ему извиняющейся улыбкой. — Я немного запуталась... Думаю, я просто слишком сильно тебя люблю.       В груди Тома заныло.         — А? — говорит он.       Уголок ее рта недовольно кривится.        — Я нашла психотерапевта, который поможет справиться с этими иллюзиями.       Иллюзии. Гермиона как-то не заметила, что Том хочет ею полакомиться. Он жаждет к своему языку прикосновения ее скользких половых губ и возбужденного клитора... лаская ее пальцами, он держит ее ноги... гоняясь за этими бессмысленными отчаянными стонами... он не может насладиться порно... Эти иллюзии более чем взаимны, и они разрушают его жизнь.        — Что посоветовал тебе врач? — спрашивает он, внезапно становясь очень мрачным.       Звонит ее телефон.        — Это он?       — Наверное, — Гермиона убирает телефон в сумочку, прежде чем Том успевает ознакомиться с содержанием сообщения. — Он считает, что мне нужно отправиться в путешествие. Проветрить мозги.       Том поднимает брови.        — О?       Вздох, сопровождаемый долгой паузой.        — Я собираюсь исчезнуть на несколько дней. Без сети. Поэтому я не буду часто писать. Уверена, ты не будешь возражать.       Он замирает, его мысли внезапно становятся ужасающе пустыми.       — Куда ты поедешь? — резко спрашивает он.        — Не знаю, — говорит она, потирая багровые тени под глазами. — Мой разум как будто бы разрушается. Я совершенно не в себе. Мне нужно свыкнуться со всем.       Резкость и загадочность ее слов сбивают его с толку. Половое созревание? Не с этим ли ей надо «свыкнуться»? Потому что она надевала юбку и потому что у него нет самоконтроля... Том не может припомнить случая, когда бы он не думал о сестре. Он вообще не помнит жизни до нее.        Они подъезжают к месту работы Тома — боксерской арене.        Он выходит из машины первым, и Гарри выпрыгивает следом, цепляясь за ногу Тома, а сам наклоняет голову к окну, чтобы встретиться глазами со своей сестрой, ища в них что-то особенное. Они закрыты, и по ним невозможно что-либо прочесть.       Опасно.       Он медленно поднимает руку к ее лицу. Пальцами перебирает волосы у ее виска, отводя их от глаз.        — Гермиона, — произносит он, словно собираясь сказать что-то очень важное, но ничего не говорит, а лишь прикасается двумя холодными от ветра пальцами к ее щеке, прослеживая изгиб кости под кожей.         — Остановись, — прошептала она, когда его хватка на ее запястье стала настолько крепкой, что причинила боль; он заставил себя отпустить ее.        Он спрашивает низким, слишком настойчивым голосом:       — Тебе точно не нужно, чтобы я поехал с тобой?       Гермиона не поднимает на него взгляд.        — Лучше я сама поеду, — ворчит она, сует ключи в замок зажигания и заводит машину. — Это даст мне неделю вдали от тебя.       Том целует ее в висок.        — И как я переживу неделю, не видя твоего лица, — говорит он со своей самой очаровательной улыбкой, словно это шутка, но это не так. Сестра не улыбается в ответ. В ней нет ни света, ни юмора.       — Потому что я удобная, — говорит она, и Том жалеет обо всем.        Он прижимает свое лицо к ее, целует в мягкую щеку, извиняясь, прижимаясь носом к ее носу, с немым: «Не уходи». Неделя может превратиться в месяц, год. Она может никогда не вернуться. Он больше никогда не услышит ее голоса, и тогда все пойдет ко дну.        Гермиона не понимает, как плохо все может сложиться.        Она может остаться с Крамом и жить нормальной жизнью, которую сама для себя построила, он больше не будет ее добиваться, он сможет обуздать эти ненужные мысли, но ему нужно, чтобы она была на связи. Ему нужно, чтобы она осталась.        Он слышит, как она тихо всхлипывает, уткнувшись лицом в его толстовку, в изгиб шеи. Он обнимает ее, чтобы прижать к себе еще крепче, и чувствует, как она напрягается. Она отстраняется.         — От тебя пахнет духами, — говорит она хриплым от боли голосом. — Мне сейчас больно. Ненавижу все...       — Прости, — он не должен был ничего делать, после того как они почти...        Ну.        Ее бровь сгибается от боли, такой сильной боли. Он берет ее за подбородок и пытается смягчить все поцелуем. Когда он наклоняется, она отворачивает лицо.        Издает сдавленный и горький смешок, глядя в зеркало заднего вида.        — Ты можешь делать все, что хочешь, — говорит она, вытирая веки. — Ты взрослый человек. Это твоя жизнь и твое тело... Мне надоело так болеть от этого.       Он смахивает с ее плеча локон.        — Это не болезнь, — говорит он низким голосом. Он и раньше замечал в ней приступы ревности; оно то вспыхивает, то угасает, как и у него.        — Я извращенная сука, — шепчет она. — Как моя мать.       — Ты совсем не такая! — Том повышает голос, резкий, непреклонный. Никто не ранит Гермиону сильнее, чем сама Гермиона. Ей нужно перестать это делать.        Она ничего не говорит, лишь безутешно пожимает плечами и смотрит в окно.       Пристальным взглядом, с которым смотрят на обрыв.        Начинается паника. Том наклоняется к краю ее рта, резко выдыхает, целует, дважды, сильно.         — Останься, — говорит он, настаивая, пальцами обвивая ее плечо. Большим пальцем он осторожно проводит по щеке, по челюсти и наклоняет ее лицо к себе. — Я подниму тебе настроение — мы поужинаем и возьмем «Крик». Или... что хочешь.       Он слышит еще один резкий, ранящий смех.        — Нет, спасибо, — говорит она, отворачиваясь. — Прибереги это для следующей интрижки. Постарайся обращаться со следующей девушкой немного гуманнее.       Том не имеет привычки тратить человечность на интрижки.        — Не уходи, — произносит он       — Это всего лишь на неделю, — уверенно говорит она, но не поднимает глаз, чтобы встретиться с ним взглядом; цель раскрывается бесконечно.       Он должен попробовать что-то новое, радикальное.       — Гермиона...       Но в горле комок, который он не может преодолеть.        Скажи это вслух, призывает он себя.       Скажи это.        Заставь ее остаться.        Это всего лишь слово.        Чувство, которого он не понимал всю свою жизнь. Уродливый нарыв, который она отказывается трогать. Очень многое зависит от этого момента.        Легкий ветерок стихает, и наступает бессмысленная, опасная тишина, листья перестают шевелиться.       Сейчас.       — Я… — запинается он.        То, что было у него в голове, не может вырваться наружу, даже в виде жесткой, насмешливой словесной бури. Даже в насмешку над самим собой.       Минута молчания, затем еще одна.        Ее поза меняется, плечи и спина опускаются — она чувствует, что он имеет в виду. Склоняет голову и смотрит на свои колени, уязвленная его усилиями. Она не смотрит на него, в его отсутствующие глаза; она слишком хорошо его знает.       Он слышит ее смех, щелчок пристегиваемого ремня безопасности. Переключение передач. Когда она поднимает голову, ее глаза влажны и расфокусированы, она смотрит на что-то на дороге, чего он не видит.        — Семнадцать лет, — говорит она, бросая, углы ее губ кривятся в отчаянии. — Семнадцать лет, и ты — мой единственный друг. Ты — все, что у меня есть. Разве это не печально?       — Гермиона...       — Я неудачница.       Она нажимает на газ и уезжает, даже не оглянувшись назад.