Психопат

      ГРЮМ: «Впереди веселое время».       ГРЮМ: «Грегори, 54, недалеко от реки. Подозреваемый найден в лесу с пропавшим ребенком».       ЛОНГБОТТОМ: «На вид ему около двадцати пяти лет. Высокий, белый мужчина…»       МАКГОНАГАЛЛ: «Они всегда такие. Не кажется ли вам, что у подозреваемого при себе оружие?»       ЛОНГБОТТОМ: «Отсюда ничего не видно».       ГРЮМ: «Мы подъедем поближе».       ЛОНГБОТТОМ: «Подождите…»       ГРЮМ: «Я сам с ним разберусь».       МАКГОНАГАЛЛ: «Черта с два ты это сделаешь».       МАКГОНАГАЛЛ: «Только если планируешь втянуть департамент в еще один судебный процесс».       МАКГОНАГАЛЛ: «И потерять второй глаз».       ГРЮМ: «Я сделаю то, что посчитаю необходимым».       ЛОНГБОТТОМ: «Мы не знаем, насколько опасен подозреваемый».       МАКГОНАГАЛЛ: «Послушай стажера».       ГРЮМ: «Я могу взять его. Я ни разу не проигрывал в драке».       ЛОНГБОТТОМ: «Но вы потеряли свой глаз».       МАКГОНАГАЛЛ: «Это не собачья драка. Это арест. Будем надеяться, что подозреваемый не окажет сопротивления».       ГРЮМ: «Будем надеяться, что окажет. Я пристрелю его задницу».       МАКГОНАГАЛЛ: «Я пристрелю твою задницу, если ты выстрелишь в него».       ГРЮМ: «Твердолобая сука».       МАКГОНАГАЛЛ: «Твердолобая сука, пытающаяся избежать судебного процесса».       ЛОНГБОТТОМ: «Эм...»       МАКГОНАГАЛЛ: «И что теперь?»       ЛОНГБОТТОМ: «Ну...»       ЛОНГБОТТОМ: «Я просто думаю, что подозреваемый... до нелепости хорош собой, мэм. Мы уверены, что сообщение от вышестоящего руководства было верным?»       МАКГОНАГАЛЛ: «Оно поступило с федерального уровня. Я не имею права подвергать это сомнению».       ГРЮМ: «Черт возьми, Минни. ЦРУ?»       МАКГОНАГАЛЛ: «Не могу разглашать».       МАКГОНАГАЛЛ: «И это неважно».       МАКГОНАГАЛЛ: «Ты намекаешь, что привлекательные мужчины не могут совершать отвратительных поступков, Лонгботтом?»       ЛОНГБОТТОМ: «Я просто... говорю, что подозреваемый может легко найти себе девушку. Ему не обязательно совращать детей».       ГРЮМ: «Некоторым мужчинам не нужны девушки или что-то рациональное. Некоторые мужчины просто хотят наблюдать, как мир рушится».       ГРЮМ: «Или он может быть геем. Кто знает».       ЛОНГБОТТОМ: «Я просто думаю...»       ГРЮМ: «Ты стажер. Ты здесь не для того, чтобы думать. Ты здесь, чтобы учиться».       ЛОНГБОТТОМ: «Это не значит…»       МАКГОНАГАЛЛ: «Ребенка зовут Гарри Поттер. Он один из многих детей, пропавших в последнее время».       МАКГОНАГАЛЛ: «Предполагается, что подозреваемый причастен к торговле детьми».       МАКГОНАГАЛЛ: «Давайте просто порадуемся, что эта никчемная пара Дурслей потрудилась заполнить заявление о пропаже ребенка».       МАКГОНАГАЛЛ: «Приближайся, Грюм».       ГРЮМ: «Приближаюсь».                   У Геллерта ужасное чувство юмора.                   Деревья исчезают с хлопаньем дверцы машины, а мир становится черным: черные сиденья, черный пол и черные металлические прутья между Томом и полицейскими. Не кульминационный момент с мигающими красными и синими огнями — просто медленная, утомительная поездка, которую нужно пережить.       Одна из альтернатив утоплению. Но не самая предпочтительная. Музыка, звучащая в полицейской машине, ужасна; это мягкий джаз.       Скучная музыка — Том предпочитает громкую, ритмичную, сексуально заряженную. Молодежную музыку. Музыку с сиськами. Оскорбительную для палитры утонченного человека. Отцу нравился джаз по тем же причинам, что и черно-белые фотографии обнаженных женщин с пропорциями кинозвезды. Новая мачеха Тома с песочными часами, такими же, как у Мэрилин Монро — 90-60-90, — факт, которым отец хвастался всем, кто готов слушать. Прошло семнадцать лет, а разум все еще не дает ему забыть эту деталь.        В своем роде эта информация была актом убийства.        Том с закованными в наручники руками развалился на заднем сиденье — унылый, беззаботный. Обдумывая логистику. Как убить арестовавших его копов, когда вытащить заточку из заднего кармана, куда ударить толстяка, что потом делать с телами, просто сбросить их в реку, толстяк наверняка утонет, зачем проявлять изобретательность, если он опаздывает на работу, и так далее, в муках экзистенциальной депрессии все высокофункциональные мысли неизбежно приводят его к убийству или его альтернативе — самоубийству, и такая тоска нарушает его нормальные функции. Быть таким живым — это изнурительно; это больно.        Его пальцы дергаются в поисках лекарств.        — Смените станцию? — его нога пинает спинку сиденья Грюма. — На что-нибудь более жизнерадостное?       — Не болтай, — ворчит толстяк, который полностью соответствует своему имени. Обычное белое лицо, квадратные плечи и выбитый глаз, из-за которого он выглядит суровым…       Легко решаемо.          Том, желающий немного развлечься, улыбается и наклоняется к нему.        — Что случилось, жеребец? — ласково спрашивает он, наклоняясь вперед между своими длинными согнутыми ногами. — Девушка ударила тебя за то, что ты трахал ее слишком нежно?       Зрачок кружится, прежде чем сфокусироваться на нем через зеркало заднего вида. С чистой яростью.        — Я сказал, заткнись, черт возьми, — рычит Грюм.       — Ну, они плохо поработали, кем бы они ни были, — говорит Том. Откидываясь на спинку сиденья, высокомерно, бесстыдно вытягивая ноги, стремясь занять как можно больше места, он думает: Я мог бы сделать лучше. Намного лучше. Я бы даже не стал целиться в глаза.        Один быстрый, аккуратный взмах по этой толстой, бледной шее...       — А что случилось с тобой, жеребец, — насмехается Грюм в ответ. — Девушка бросила тебя за то, что ты красивее ее? Поэтому ты переключился на маленьких мальчиков?       Так вот оно что.       В духе Геллерта.       Его тошнит, кружится голова. Преступление, которое должно стать причиной его дурной славы. Мышцы на руках напрягаются, но он делает глубокий вдох и заставляет себя успокоиться. Он смотрит в окно, размышляя о своем падении на уровень бездарности. Невидимого существования. Теперь он четко видит документы судебного разбирательства. Том Реддл — самый красивый педофил в мире. Оскорбительное обвинение. Неточное. Сексуальные наклонности Тома касаются исключительно женщин его возраста — на три года старше — не суть. Деревья пролетают слишком быстро. Зеленые пятна. Голова болит. Ложное обвинение звенит в голове, заставляя его чувствовать себя непривычно. Он гадает, хочет ли Геллерт, чтобы он так себя чувствовал.        Неважно. Он может придумать выход.        Синие воротнички совершают убийства, а буржуа — геноцид. Неравенство в богатстве в лучшем виде. Если все, на чем строится человеческое существование, — это убийства и войны, а все, к чему сводится человеческое сознание, — это трагическая ошибка в эволюции... У таких богачей, как Геллерт, слишком много времени, чтобы придумывать замысловатые планы, с помощью которых можно разрушать жизни.        Им не нужно ходить на работу так, как Тому.        Он опаздывает на работу.         — Я опаздываю на работу, — его голос резкий, ледяной, с исчезнувшим юмором. — Это тупо. Я невиновен... Забирайте ребенка, если хотите.       Эти слова приводят Гарри, сидящего на коленях у Грюма, в движение. Отчаянно мотая головой из стороны в сторону, ребенок цепляется когтями в руку, обхватившую его за талию, как ремень безопасности.         Начинается водопад.       — Том — мой друг, — настаивает он, его глаза наполняются мелодраматическими слезами, маленькая рука тянется к Тому сквозь решетку. Ребенок — искусный актер. — Я хочу сидеть у него на коленях! Пустите меня!       — Веди себя хорошо, — наставляет Том, твердо, но без злости. — Нет, ты не можешь сейчас сидеть у меня на коленях.       Гарри, не желая мириться с этой реальностью, набрасывается на Грюма с маленькими кулачками, — злой, свирепый и царапающийся.        — Отпустите меня! — он кусает руку, удерживающую его на месте. Грюм вскрикивает и ослабляет хватку, позволяя Гарри сползти с его коленей и неуверенно встать на ноги. Том наблюдает, как маленькое тело пытается удержаться, а ладони неуклюже нажимают кнопки на приборной панели. Фары автомобиля мерцают и гаснут. Гудок. Кондиционер обдувает морозным воздухом. Радио трещит от назойливых помех. Когда Гарри нажимает на передачу, машина резко останавливается и едет назад.        — Следите за ребенком! — кричит Лонгботтом, нажимая на педаль тормоза.       — Я, блядь, пытаюсь! — кричит в ответ Грюм, пытаясь ухватить визжащего Гарри за талию и получая заслуженный удар по лицу. Он оглядывается на Тома. Смотрит на Тома злобным, свирепым взглядом, как бы говоря: Это ты виноват.       Том бесстрастно пожимает плечами.        Перед ним расстилается широкое шоссе, на котором почти нет машин. Взгляд устремлен прямо перед собой, он лишь наполовину осознает мир за пределами клаустрофобического комфорта своего сознания: руки Лонгботтома, пытающиеся удержать руль против яростных дерганий и саботажа Гарри, бесконечный поток ругательств Грюма, почти насильственное переключение передач, свет светофоров... Сознание Тома возвращается только после того, как крошечные пальчики нащупывают кнопки радио.        Веселая музыка. Наконец-то.        Мир проносится мимо в мельтешении огней и звуков, шипение шин по гладкому асфальту теряется под стремительным, пульсирующим, синтетическим ритмом:       Давай поговорим о сексе, малышка       Давай поговорим о тебе и обо мне       Давай поговорим обо всем хорошем       И обо всем плохом, что может произойти       Делай это на барной стойке, мы будем трахаться часами       Давай поговорим о сексе       Чего бы ты ни пожелала, ты можешь получить это       Говори, о сексе, малышка       Делай это в душе, киска — это власть       Песня искусственно поднимает Тому настроение.       Он хочет написать сестре прямо сейчас.        Оказавшись полезным в создании суматохи, Гарри бросается на руль и снова уводит машину с курса. Плохо поставленный ритм бьет по ушам Тома, в то время как машина сворачивает на встречную полосу («Возьми эту херню под контроль!» — кричит Грюм). Две встречные машины пытаются избежать лобового столкновения — и вовремя: Лонгботтом хватается за руль («У меня получилось») и пытается вывести машину на нужную сторону, объезжая, обгоняя, виляя, ослабляя давление на педаль газа. Пока Грюм пытается усадить драчливого ребенка к себе на колени («У тебя руки мерзкие, верни меня Тому!»), а полицейская машина нахально проносится по узкому повороту, Том, воспользовавшись паузой между отвлеченными полицейскими и смертельной опасностью, достает телефон из кармана своими скованными запястьями. На экране уже оскорбительно мигают слова:       ГЕЛЛЕРТ ГРИН-ДЕ-ВАЛЬД        запрашивает        ВИДЕОЧАТ       Опять? Геллерт может оказаться еще худшей бывшей девушкой, чем Белла.        Том сбрасывает звонок небрежным движением пальца. И вместо этого отправляет серию возбужденных сообщений своей единственной и неповторимой.       Арестовали.       Нужно алиби.       Прости за ту ночь.       Но Гермиона не хочет принимать расплывчатые извинения. Поэтому он добавляет:       Прости, что пытался тебя трахнуть.       Чтобы подсластить ситуацию, он продолжает, набирая именно те слова, которые, как он знает, она хочет услышать:        Я извращенец.       Признание в аморальном поведении. Ей это понравится.       Я должен быть лучшим братом.         Саморефлексия — отчаянная, неизведанная территория. Гермиона будет плакать. Она скажет эти слова: «Я люблю тебя»… Бросится к нему в объятия, крепко прижмется к нему всем телом... тем телом, которое он видел обнаженным.        Мне нужно провести языком по твоему...       Его большой палец нажимает на кнопку «Назад».       Переход к флирту не слишком удачен. Похоть делает Тома рассеянным. Эта дверь закрылась — сестра захлопнула ее, — а его разум все еще зациклен на ней, эти ошибочные мысли требуют лечения, реабилитации, или он так и останется в фантазиях, и он не может так поступать с сучки — это расходный материал, сказал отец, «Гермиона» — это имя, которое Том пишет на бланке экстренной связи, который тренер заставляет его заполнять перед каждым матчем, отец сказал...       Неважно, что сказал отец.        Том больше никогда не прикоснется к своей сестре.       Прикоснуться к ней — значит уничтожить все надежды.                    Как раз в тот момент, когда Гермиона направляет пистолет на череп Геллерта Грин-де-Вальда, готовая сделать точный выстрел в мозг, звонит ее телефон.       Наступает неестественная тишина.       Она разбивает холодную оболочку ее уверенности. Реальность возвращается, она дышит осторожно, с опаской, вновь дрожащим пальцем обхватывая спусковой крючок, ожидая, пока сердце успокоится, а нервы придут в норму.        Со своего кресла Грин-де-Вальд смеется. Это странно ласковый и в то же время крайне неприятный звук. Снисходительным тоном он говорит:        — Можешь взять свой телефон, дорогая. Я никуда не уйду.       Она сглатывает.        Свободной рукой проверяет телефон, а потом жалеет, что сделала это. Это Том. Конечно, он.        Должно быть, ее лицо выдает это. Грин-де-Вальд говорит:        — Твой брат выбрал самое неподходящее время. Не так ли?       — Его арестовали, — говорит она.        Грин-де-Вальд смотрит на нее со знающим блеском в глазах. Он садится, его длинные пальцы загибаются на концах подлокотника, как лапы паука.        — Боже, Боже. Он написал это, и для чего?       Гермиона вздыхает и смотрит в окно. В окне здания напротив что-то мелькает, она не может разглядеть, что именно, даже прищурившись, и вглядывается так пристально, что на секунду чувствует себя оторванной от реальности. Низкий громкий смешок Грин-де-Вальда возвращает ее к действительности.        — Том Реддл, — размышляет он. — Вечно что-то затевает. Я так его люблю. Такой веселый, коварный и красивый мальчик.       «Красивый».       Это слово постоянно произносится. Одно и то же слово.       Секунду спустя сознание Гермионы улавливает точное значение этого слова. Насмешка. Она будет вспоминать ночь с Томом и своей матерью по кусочкам — искаженные образы и ощущения, пропущенные через задыхающуюся боль в груди и стук сердца в ушах.       Она целится и спускает пистолет с предохранителя, угрожая вновь.        — Сделаешь ему ему больно, и я убью тебя, — говорит она, и из ее горла вырывается хриплый, полный боли звук. — Я убью тебя.       Грин-де-Вальд сидит неподвижно, напевая какую-то песенку, оживленно, фальшиво. Его глаза внимательно наблюдают за ней, и в солнечном свете, падающем через окно, кажется, что они искрятся весельем. В здании напротив она видит его.       Красный луч.       Снайпер.       Ее волосы, ранее собранные в пучок, распустились по плечам, спутанными прядями струясь по спине. Прядь упала ей на глаза, но она не может ее убрать, потому что красный свет дрожит на груди.        Она чувствует тяжесть в легких. В ушах шумит кровь, как рев, как бурлящая вода и пронзительный гул флуоресцентных ламп морга. Она задыхается, пытаясь отдышаться во внезапно ставшем безвоздушным мире, и когда ее зрение проясняется, оказывается на коленях на покрытом ковром полу, с рядом лежащим пистолетом. Красный луч снайпера все еще направлен на нее. Она качает головой, глаза снова застилают слезы.        — Скажи им, чтобы не стреляли, — произносит она сдавленным голосом. — Пожалуйста, я не хочу...       Грин-де-Вальд стоит над ней. Гермиона встречает пустоту в его глазах.        — Ты должна пойти и спасти Тома, — говорит он ровным голосом, и его улыбка тронута холодной уверенностью. — Ты все еще нужна ему, его милая и заботливая Гермиона. Джилл для его Джека. Мы можем продолжить этот сеанс терапии позже.       Красный огонек в ее груди стал ярче.       — Нет, не можем.       — Можем, — он опускается на колени и вдавливает пистолет обратно в ее ладонь, смыкая пальцы вокруг него. Это обжигает ее кожу, и гнев горько подступает к горлу. — И мы это сделаем, Гермиона, — его ухмылка становится хищной, злой, пустой и широкой. — Я все еще должен рассказать тебе о Джейн, не так ли?                   Начальник полиции — суровая женщина по имени Минерва МакГонагалл. Очки в толстой оправе, черные волосы собраны в тугой пучок, ни одной пряди не выбивается, стройные ноги аккуратно сложены, она сидит через стол от него в комнате для допросов с прямой спиной. Излучая энергию строгой библиотекарши. Привлекательная, очень даже. Отличное развлечение.       — И что же вы делали в лесу сегодня утром, мистер Реддл?       «Мистер Реддл».       Ох, он собирается повеселиться с ней.        Прикованный за запястья к столу, Том наклоняется вперед, низко опуская брови и широко улыбаясь.        — Давайте прогуляемся, — говорит он, перекатывая каждое слово на языке. — Отличный день для прогулки, не так ли? Тепло, влажно, в меру скользко... Вы любите прогулки, Минерва?       Она не обращает внимания ни на бесхитростное подшучивание, ни на ногу, задевающую ее юбку под столом, занятая перелистыванием страниц его досье. Слишком серьезная, заносчивая, неблагодарная — прямо как его сестра.        — Вы были арестованы по обвинению в похищении детей, — ее глаза наконец-то поднялись на него. — Наряду с возможным участием в схеме торговли людьми. Есть что сказать по этому поводу? — сурово спросила она.         — Да, — Том откидывается на спинку стула, не спеша поднять подбородок. — Я опаздываю на работу, и, похоже, это никого не волнует.       — Это вы похитили ребенка?       Том бросает взгляд на дверной проем, за которым стоит ребенок, прижав к стеклу перепачканное соплями и слезами лицо и выкрикивая «Том, спаси меня».       — Я почти уверен, что эта штука похитила меня, — говорит он.       Минерва не обращает на него внимания, перелистывая очередную страницу своих файлов.        — В ваших записях нет ничего особо примечательного, кроме того, что вас исключили из школы. По какой причине, мистер Реддл?       Прошлое постоянно всплывает разными интригующими способами.        Геллерту, вероятно, тоже любопытно — откуда бы он это все ни подслушивал.       — Хакерство, — невозмутимо отвечает Том, его связанные руки достают сигарету из пачки, разложенной на столе, и подносят ее ко рту. — Учился на криптографа. Став амбициозным, случайно взломал военную базу данных. Произошла утечка важной информации. Школа узнала об этом, и меня исключили. Так мне сказали.       Он кивает с сигаретой, зажатой между губами.       — Сделаете мне одолжение?       Минерва издает раздраженный вздох, который заставляет его с нежностью вспомнить Гермиону. Он жалеет, что у нее нет таких каштановых кудрей. Он уже почти ожидает лекции о вреде курения, но Минерва протягивает ему зажигалку. Том наклоняется с сигаретой и затягивается.       — Так вам сказали? — Минерва продолжает допрос.       Он выдыхает дым, вытягивая ноги под столом.        — Моя память... размыта. Я не помню деталей.       Она хмурится в тонкой, неубедительной манере.        — Как это, должно быть, удобно для вас, — говорит она, перелистывая очередную страницу его досье.  — Вы живете один, мистер Реддл?       — Да, — Том выдыхает дым и кивает. Затем, криво улыбнувшись, добавляет: — Но будьте уверены, моя кровать достаточно большая для двоих. Если только вы не предпочитаете, чтобы вас брали на полу.       Она поднимает глаза, на ее красном лице отражается потрясение. Разумеется, шеф полиции не заметит джентльменское поведение. Ей нравятся смелые и дерзкие мужчины. Грубые. Откровенно преступные. И если его выводы верны — со спины.        Он ей нравится.       Ему понравится раздвигать ее ноги.        А даже если нет, он закроет глаза, представит кого-то другого и притворится.        — Вы не очаровательны, мистер Реддл.       Он смотрит, как ее взгляд не спеша ползет по идеальной архитектуре его тела, задерживаясь на губах, и думает: Конечно. Лживая сучка.        — Мэм, — раздается голос.       В комнату вошел растрепанный Лонгботтом с мальчиком на руках.        — Этот малыш чертовски опасен, — говорит он, тяжело дыша и волнуясь. — Мы не можем уследить за ним. Дважды ударил Грюма по яйцам. И он не хочет возвращаться к тете и дяде... Он настаивает на том, чтобы остаться с Реддлом.       — Тогда отпустите его, — вздыхает Минерва, потирая виски. — Дурсли — не самые лучшие опекуны, если они действительно держали его в шкафу.       Как только офицер ослабляет хватку на руке Гарри, ребенок срывается через всю комнату к своему любимому человеку.        — Они пытались отправить меня обратно! — возмущенно хнычет он Тому с раскрасневшимся лицом. Он поднимает руки вверх в настойчивом жесте «подними меня».       Том уныло пожимает плечами, глядя на свои закованные запястья.        На лице ребенка появляется гримаса недовольства. Решительно перебираясь через колено Тома, он сам забирается на него. Устраивается на коленях, удобно прижимаясь спиной к ткани толстовки Тома, словно это раскладушка. Раздается сонный зевок.        — Что, теперь, когда разозлил всех в комнате, пора вздремнуть? — сухо говорит Том, упираясь подбородком в голову мальчика. Гарри утвердительно кивает, прижимаясь к нему.