Психопат

      Проснувшись, Гермиона щурится от резкого солнечного света, пробивающегося сквозь занавески ее дорогого пригородного дома, прислушивается к лаю щенков на улице и запускает руку под нижнее белье — тихо, сквозь дрожь вздыхает. Она думает о темных глазах Тома, о его черных волосах, зачесанных назад, как у крутого богача, которым он не является... о хитрых густых бровях, волевом подбородке, устремленном в камеру, о том, как он самодовольно позирует на черно-белых плакатах, которыми пестрят фасады городских зданий.       Наглые надписи под ними, которые всегда гласят: Придешь на мой следующий матч?       Не сегодня, Сатана, — думает уставшая Гермиона.        Она ласкает себя, представляя, как грубые подушечки его сильных пальцев лежат на ее бедрах, скользят по внутренней стороне бедер. Внутри нее.        Выдыхает.        Она срывает с себя одеяло, переворачивается и стонет в подушку. Она плачет. Она плачет, потому что ее брат — слишком большой ублюдок, чтобы когда-либо плакать, а кто-то должен плакать. Плакать — это правильно. Это помогает ей чувствовать себя нормальной. Когда громадное тело Виктора переворачивается и сонно ворчит: «Детка, что случилось?» Она страдальчески улыбается и говорит: «Менструальные спазмы».       Это действительно гениально. Ее карточка-освобождения-из-тюрьмы за каждую неправильную эмоцию. Мужчины по своей природе боятся крови; почему бы не использовать ее, чтобы избежать приставаний по поводу утреннего супружеского секса? Больше вопросов не будет.        Муж Гермионы не может на нее смотреть, и это нормально, потому что Гермиона не хочет, чтобы на нее смотрели, никогда не хотела, чтобы на нее смотрели, и делала все возможное, чтобы скрыть мерзость внутри себя. В детстве Гермиона никогда не была любимой девочкой, и это стало только хуже после того, как ей подарили такого же нелюдимого брата. У них не было общих счастливых дней рождения и Рождества, у них были общие амфетамины. Дексамфетамин. Хлорид лития.        Нелюдимые дети вырастают в таких же нелюдимых взрослых.       Гермиона Реддл росла угрюмой, циничной и глубоко раздраженной. На семейных фотографиях она уклонялась от руки отчима, лежащей на ее бедре, и при этом настороженно следила за рукой матери. На школьных фотографиях она всегда стояла в конце, в стороне от толпы, и ее волосы всегда были всклокочены, а заколки путались в локонах, как в воздухе, и у нее всегда были выпуклые ямки под глазами — под уставшими глазами старшей сестры. Может быть, с недовольным изгибом губ там, где должна быть улыбка. Может быть.       Виктор считает, что женился на святой. Он думает, что она — мягкая, нежная девушка, которая когда-нибудь станет матерью его детей. Хранительницей очага.       Ангелом-хранителем.                    Дважды в неделю она еле волочит ноги на терапию. Сидит у окна возле вазы с увядшими цветами и старается не быть инертной. Доктор Грин-де-Вальд сидит за своим столом и улыбается холодно и отстраненно, как это делают профессионалы.       — В последнее время ты кажешься... более отстраненной, чем обычно, — говорит доктор Грин-де-Вальд, и в его взгляде сквозит любопытство.        Он прав. Сегодня у нее выходной, но Гермиона все равно в больнице. Сейчас раннее утро. Она в спортивном костюме. Немытые и нечесаные волосы собраны в неряшливую кучу. Она проигнорировала бесконечный шквал сообщений Виктора, выбежав из дома. Сегодня ей не до мужа. Она чувствует себя затворницей. Возможно, она настроена на борьбу.        — У меня была плохая ночь, — зевает она в сгиб руки.       — Почему? Ты думала о Томе?       — Отвратительно.       Она смотрит на стакан с водой на столе врача. Она устала говорить о своих психосексуальных чувствах, о противоречивой боли любви и стыда, о разрушении и извращении. Это, по сути, отвратительно.        Грин-де-Вальд, должно быть, чувствует это, ее тихое унижение, потому что он переводит разговор в другое русло.        — Давай поговорим о его таблетках — тех, что ты для него делаешь.       Гермиона вздыхает и смотрит в окно, размышляя о цвете восходящего солнца. Красное, словно полупрозрачная кровоточащая плоть облака, поврежденная артерия. Выглядит жутко.        — Пас, — коротко говорит она.       — Тогда давай поговорим о Джейн.       Она возвращает взгляд и говорит:        — Мне просто нужно, чтобы вы выписали антидепрессанты, доктор.       — Ты думаешь, у тебя депрессия?       По ее мнению, у нее депрессия. По ее мнению, она находится в депрессии уже двадцать восемь лет. Она чувствует, как где-то там, за почкой или за печенью, в ее теле живет лучшая версия себя — Гермиона, которая говорит ей, что нужно зализать раны, повзрослеть, двигаться дальше... найти настоящую зрелую любовь. К самой себе? История любви на века: Почему Гермиона не может просто любить Гермиону? Разве это не было бы хорошо? Но мерзость в ней победила.        — Или антипсихотик, — размышляет она вслух.         — Ты думаешь, у тебя психоз?       — Думаю, мне нужно что-то, — Гермиона, расположившись на футоне, поджимает под себя колено, хотя и не может заставить себя поставить ногу на пол. — Я просто чувствую... безнадежность.       — Ничто из того, что ты сказала или сделала, не является основанием для приема лекарств, — голос Грин-де-Вальда ровный, идеально контролируемый.       — Инцест не требует лекарств?       — А ты считаешь, что требует?       Гермиона ничего не говорит. В Томе больше крови, чем когда-либо. Если она вскроет запястье, то все равно не истечет кровью. Ей не хочется объяснять незнакомцу, что такое «семнадцать лет», поэтому она тупо смотрит на фотографию светловолосой жены и дочери, стоящую на столе Грин-де-Вальда.       Наверное, хорошо, — с горечью думает она, — иметь нормальную семью.        Грин-де-Вальд замечает предмет ее пристального взгляда. Улыбается.        — Когда ты в последний раз разговаривала с матерью? Что происходило?       Гермиона поднимает голову и встречает его взгляд.        — Семейная ссора, — говорит она, хотя не может вспомнить выражение лица Джейн в тот момент, когда Реддл-старший готовился свернуть шею своей падчерице. Слов не было произнесено, но она знает, что Джейн смотрела на нее.        Вскоре после этого был эпизод, в котором Том зарезал своего отца.       Маньяки. Семья жестоких маньяков.       — Я не видела Джейн с тех пор, как отец Тома погиб во время ограбления, — нейтрально говорит Гермиона. — Я понятия не имею, где она... Мне все равно.       — Конечно, тебе все равно.       Это что-то разбудило внутри нее.        — Нет, — настаивает она. — Если бы я когда-нибудь снова ее увидела, я бы... — она прерывается с дрожащими плечами.       — Что бы ты сделала? — спрашивает Грин-де-Вальд. Со слишком снисходительной улыбкой. — Давай, Гермиона, скажи, что ты действительно чувствуешь. Это безопасное место.       Безопасное место. Слоги падают, как камни, пробивающие блеск неподвижного пруда, взбаламучивая осадок на дне. В комнате воцаряется тишина, и стагнация между ней и Грин-де-Вальдом усугубляется их общей неискренностью.       Безопасное место. Гермиона знает, что таких мест не существует, не для таких, как она.        И все же.        — Я бы причинила ей боль за то, что она причинила боль моему брату, — мрачно признается она.        Она смотрит на доктора. Широкая уродливая ухмылка покрывает все его лицо.       Он выглядит счастливым.        — Ты бы убила ее? — его голос приобрел жеманный, почти дразнящий оттенок. — Думаете, вы способны убить кого-то, доктор?       — Полагаю, мы никогда этого не узнаем, — спокойно и ровно отвечает Гермиона.       Без предисловий Грин-де-Вальд лезет в ящик стола и достает пистолет. Черный пистолет, достаточно маленький, чтобы спрятать его в лифчике, если на тебе свитер, или в трусах.       Небрежным движением он кладет пистолет на стол.       Когда Гермиона смотрит на оружие, что-то обхватывает ее горло и сжимает, вытесняя воздух из легких. Она борется в полумраке, пытаясь справиться с невидимой хваткой на шее. Мысли размываются от паники.       Здесь так нельзя, думает она. Это же больница!       Заметив ее беспокойство, Грин-де-Вальд подмигивает:       — Расслабься. Он не заряжен. Пока, — он достает магазин с патронами и кладет его рядом с пистолетом. — Все это часть твоей терапии. Поверь мне. Я профессионал в этом деле.       Гермиона встает.       — Я скажу охране. Я позвоню в полицию прямо сейчас, — угрожает она в ярости.        — Нет, не вызовешь, — с ликующим смехом отвечает Грин-де-Вальд.       — Почему нет?       — Потому что, Гермиона.       Пистолет цел, за исключением магазина. Грин-де-Вальд быстро проверяет его, целится в пол и плавным, отработанным движением отводит затвор назад. Опускает палец на спусковой крючок.        — Реддл-старший умер не при ограблении, — говорит он и нажимает на курок.        Звук именно такой, каким должен быть, — глухой механический щелчок.        Грин-де-Вальд настороженно поднимает голову и смотрит на нее.       — Я не понимаю, о чем вы, — говорит она.       Грин-де-Вальд опускает пистолет и поворачивается к своему компьютеру. Читает:        — Гермиона Реддл, 17 лет. Нападает на офицера полиции, проявляющего агрессивное поведение по отношению к ее брату. Умная девочка, но демонстрирует патологическую ненависть к авторитетам... вытекающую из жестокого обращения с ней в детстве со стороны отчима.       Грин-де-Вальд смотрит на нее со странным, располагаемым к себе выражением. Она стоит, ошеломленная. Понятия не имея, как он обнаружил эти древние записи о ее юношестве. Том давно взломал и стер их.       — Ты проницательна, — говорит он, приглашая ее вернуться вниз. — Проницательна и осторожна. Ты знала, как избавиться от мертвого тела, чтобы оно никогда не выдало твоего брата. Твою сообразительность следует отметить, Гермиона. В обычной жизни она подавляется. Не так ли?       Она смотрит на него, слезы застилают ей глаза. В горле пересыхает. Она чувствует себя открытой и беззащитной, словно внезапно оказалась перед ним обнаженной. Его лицо бесстрастно, нечитаемо, и в его глазах нет ничего похожего на осуждение или жалость.        — Если не хочешь, можешь не показывать свои карты, — спокойно советует он.        — Я не понимаю, о чем вы говорите.       — Хорошая девочка.       Она медленно сглатывает. Хорошая девочка. Унизительное уменьшительное, много раз слышанное в профессии, где доминируют мужчины. Наряду с «дорогая» и «милая». И слышать это, будучи хирургом? Патологическая ненависть к авторитетам. В своей области доктор Гермиона Реддл — высший авторитет.        Хотя сейчас ее сердце колотится, и ей хочется вырезать его из грудной клетки. Кто такой этот «Грин-де-Вальд»? Как он может знать такие сокровенные вещи?       Она никогда не рассказывала об этом ни единой душе.       Она не ответила. Неужели она только что раскрыла Тома? Подвергла ли она опасности своего брата? Разрушила ту хрупкую жизнь, которую они построили для себя? Теперь ей придется играть хрупкую и глупую, придется исправлять ситуацию.       Она должна быть, как выразился бы Том, тупой сукой.       Это единственный выход.       Она зарывает голову в руки и начинает очень громко выражать свои мысли:       — Я изменила своему мужу, — рыдает она пронзительным голосом и со слезами, бегущими по щекам. — Я хочу развестись. Я переутомилась. Я плохо сплю. Я больна. У меня бред... Мне нужны лекарства.       — Гермиона, дорогая, пожалуйста. Это театральные штучки, — спокойно говорит Грин-де-Вальд. — Ты не умеешь играть.       Ее плечи напрягаются, рыдания резко стихают.        — У меня есть решение получше, — продолжает Грин-де-Вальд с излишним энтузиазмом. Раздается звук открывающегося ящика.        Когда Гермиона поднимает взгляд, на столе, рядом с пистолетом и патронами, лежит третий предмет.        Флакон с таблетками.        Хлорид лития.        Таблетки ее матери.        — Давай поиграем в банальную игру с ассоциациями, Гермиона. Посмотри на эти таблетки. А теперь посмотри на пистолет. Скажи мне, что тебе хочется сделать.       — Что?       — Что, если я скажу тебе, что знаю, где Джейн?       Теперь все сходится. Угроза. Этот доктор — фарс. Его прислали, чтобы замучить ее. Он угрожает всему, что имеет значение. Ее брат снова в опасности. Что-то замирает глубоко внутри Гермионы — важная, существенная, желанная, человеческая часть ее. Она смотрит на Грин-де-Вальда с мертвенным вниманием, и это заставляет ее чувствовать себя слишком похожей на Тома.       Это неправильно. Старшая сестра делает поблажки своему брату, которые не может сделать для себя. Она врач, хирург, с большой совестью и необычайной властью над жизнями.       Вот почему это неправильно.       Это неправильно.       Это неправильно.       А Гермиона...       Она не может устоять. Это слишком сложно. Это мечта наяву, чрезмерно потворствующая фантазиям, вроде тех, которыми она развлекалась в детстве: дробовик, рот ее матери, взрыв, голова Джейн дергается раз, два, кровь на стене. Брызги, брызги.        — Она хотела, чтобы ее похоронили или кремировали? — спрашивали люди. — Кто должен прийти на похороны?       И никто этого не знал. Взрослые, кем бы они ни были, просто смотрели друг другу на ботинки или плечи, пока не воцарилась тишина, и тогда маленький, тощий Том встал на цыпочки, чтобы быстро и с изрядным стуком поставить кофейник. Кофе отлично сочетается с внезапной смертью.       Но ее мать не умерла. Пока еще нет.        Гермиона встает. Поднимает пистолет и мастерски заряжает ствол. Сняв пистолет с предохранителя, она направляет его на торжествующе улыбающееся лицо Грин-де-Вальда.       — Скажи мне, где Джейн, — говорит она резким и ледяным тоном, держа палец на спусковом крючке.