Психопат

      Она говорит об отце прижимаясь к его худым коленям ее лицо откинуто назад в ночном мраке они в палатке ему пятнадцать в окне дома горит свет отец собирается спать ее ладонь вырывается Том не двигается она скользит по его руке и прижимает его руку к своей груди когда она говорит ему что ее сердце колотится он спрашивает любишь ли ты его нет нет он заставил тебя он заставил тебя сделать это он был сильнее тебя и завтра я убью его клянусь Джейн не узнает и никто никогда не узнает мы можем убежать мы можем забрать их сбережения Гермиона ты ненавидишь его не так ли верно она прижимает его руку к своей груди ее сердце колотится он поворачивается и ловит ее за руку Гермиона ты тоже меня ненавидишь не так ли она качает головой подносит руку к горлу ее пульс колотится там ее лицо смотрит на мрачное небо ночной густой воздух в его легких тьма на ее лице и горле как краска ее кровь бьется о его руку он опирается на другую дергающуюся и дрожащую и ему приходится тяжело дышать чтобы набрать хоть немного воздуха…       Том сходит с весов, и каждый мускул на его руках и животе напрягается от возмущения.       Сегодня матч, а его вес снизился на полтора килограмма. Полтора килограмма. Достаточно, чтобы понизить его в боевом классе, дестабилизировать апперкоты, замедлить джебы. Бицепсы уменьшились. Плечи потеряли объем. Талия осталась прежней — ровно тридцать дюймов, ему нравится это четное число, — но ценные очертания были утрачены.       Он натягивает красные стрейч-хлопковые Calvin Kleins на бедра до края сексуальных линий и беспокойно расхаживает по гостиной, беря со стола последнее издание «Men's Lifestyle». Листает страницы, на которых изображены сверкающие мускулистые тела — фальшивые улыбки, натертые воском груди, поддельный оранжевый загар, стероиды, — и с отвращением отбрасывает идиотский журнал. Эти пропорции невозможны, но фотошоп сегодня дурит ему голову. Даже Зевс и Посейдон не сравнятся с этими современными мужчинами.       И хотя Том Реддл — современный мужчина, или, по крайней мере, он делает все возможное, чтобы подражать им, этот кризис отвлекает его от другого. Не эстетический, а экзистенциальный. Управление — обязанность Бога, но миром Тома управляют злодеи, монстры и недостойные отбросы вроде Геллерта. Если отец умер по праву, то Бог неумелый — это значит...       Это значит, что Том должен понести заслуженное наказание, конечно?       Конечно.       Да. Не может быть справедливости по отношению к больным отросткам человечества, не может быть прощения, не может быть милосердия. Он не может этого допустить.       Возможно.       Возможно, Том Реддл — будущий Бог.       Лорд.        Лорд Реддл?       Нет.       Лорд В…       Липкая мысль тянется за ним, но он не может собрать ее воедино, — она слишком далека, и он слишком успокоенный. В его организме слишком много химикатов, блокирующих эти нейронные пути, слишком много лекарств.       Он снова обходит столешницу, выбирая из стопки очередной журнал, печатное издание о высокой моде; модели в нем слишком авангардны, чтобы их можно было трахать. В них нет ни унции жира, ни унции цвета, они запечатлены на черно-белой фотографии. У них нет задницы, за которую можно ухватиться — эта задница даже не выглядит так, словно сможет пережить отпечаток его руки. Выглядят такими же несчастными, какими и должны быть, — наркоманами из подворотни, худыми, голодными и жестокими внутри. С пустыми взглядами на тысячу ярдов. Они похожи на жертв изнасилования, которые не могут ни дать, ни принять сочувствия, — наглядное пособие по самоубийству и отчаянию.        Для Тома эти образы имеют больше смысла.       Современный человек знает, что жир — это порок, недостаток характера. Том также знает, что должен есть больше, но не может, а значит, продолжит разочаровывать сестру. Сообщение Гермионы, отправленное ему утром, до сих пор хранится глубоко в его мыслях — драгоценное сестринское жеманство. Это было не «Я люблю тебя» (как он надеялся). И не «Я никогда не хочу тебя больше видеть» (как он боялся).       Это было «Съешь большую порцию еды перед матчем».       Властное. Назойливое. Семейное. Он надеется, что она не придет на его матч. Они не могут видеться так часто. Он вообще не может видеть ее, не зацикливаясь на мягких розовых сосках, которые, как он знает, находятся под ее лифчиком. Он должен как-то разозлить ее, чтобы удержать на расстоянии.       Он придумал.       Он назовет ее «толстой».       Этого будет достаточно.       Его сестре не хватает инстинкта самосохранения. Любовь, как он понял, сопровождается прискорбным бременем слабости. Его монолит не из камня. Нет, в нем слишком много теплой плоти.        Что же касается Тома...       Если она снова наденет юбку, он может задохнуться. Ему не сбежать. От фантазий. Кошмаров. Как он прижимает язык к ней, чтобы коснуться ее скользкого желания, как медленно, мучительно наматывает круги на пуговке ее клитора...       Как широко могут раздвинуться эти нежные, дрожащие ножки...       Как легко современный мужчина может взять то, что хочет.       Ему даже не нужно просить.        Сестра его простит. Она любит его. Она простит. Любой проступок. Изнасилование. Что угодно.       И это, думает Том, худшее осознание в его жизни на данный момент.                   Чуть позже он уже находится в ванной комнате с запертой дверью и, засунув руку в боксеры, стонет и самоудовлетворяется, другой рукой листая интернет на телефоне. Он ввел «сводная сестра», «брюнетка», «кудри», «маленькая грудь», «без задницы»… но есть еще кое-что, что алгоритм сайта не сможет найти. «Теплые руки», «мягкие глаза», «семнадцать лет», «всегда в бешенстве», «самая большая сука в мире», «никогда не замолкает», «говорит: я тебя люблю», «нужно заткнуться»…       Его предпочтения стали слишком специфическими.       Порнография теперь не поможет.        Он выгибает шею так, что смотрит в потолок, и издает низкий гортанный стон, рывком возвращаясь к мысленным воспоминаниям. Ее маленькие пищащие звуки все еще звучат в его голове. Они подпитывают его фантазии. Боже, как он хочет, чтобы она стонала прямо ему в ухо, задыхаясь и заикаясь у него на шее, под его двигающимся покрытым потом телом. Так было бы лучше. Нет, не лучше. Было бы хуже, намного хуже, но он все равно хочет этого. Он должен получить ее.       Он не может ее получить.        В дверь постучали как раз в тот момент, когда он был на грани. Недолго думая, он натягивает трусы и открывает дверь, чтобы посмотреть на незваного гостя.       — Я проснулся, — с зевотой сообщает Гарри, потирая сонные глаза. — Кажется, я съел слишком много лапши на ужин. У меня болит живот... Ты можешь это исправить?       — Нет, не могу, — говорит Том, яростно оттирая руки в раковине. — Почему бы тебе не перестать есть все подряд? Просто мысль.       — Почему ты все еще в мудацком настроении?       Том замирает, напрягая плечи.       Он поворачивается.       — И где ты научился этому слову? — ледяным тоном говорит он, вытирая руки о полотенце.         — Гермиона, — раздается щебетание. Гарри улыбается, пребывая в блаженном неведении.       Конечно, во всем виновата его сквернословящая сестра-стерва.       Еще одно дополнение к алгоритму.         Том вздыхает. Взваливает ребенка на плечо, несет его к дивану и усаживает. Затем достает бумагу для принтера и горсть фломастеров — самое близкое к мелкам, что есть в квартире.       — Вот, — Том протягивает канцелярские принадлежности. — Занимайся.       Гарри кивает, беря все цвета в один нетерпеливый кулак.        — Хорошо!       Полагая, что ему удалось укротить ребенка, Том опускается в свое кресло и открывает дневник в коричневом кожаном переплете. Он чувствует ледяной удар разочарования по позвоночнику — он терпит эту дрожь достаточно долго, чтобы почувствовать, как зацикливается, как в голову лезут беспорядочные планы: увеличение режима тренировок, дополнительный день скручиваний рук, более строгое сокращение жиров и углеводов... и вода — ему нужно пить больше воды, да, очистить свои внутренности, очистить, очистить, смыть болезнь, стыд и уродство...       (Мужчины становятся такими мягкими и уродливыми с возрастом, не так ли?        Какой красивый мальчик твой брат, Гермиона.        Будем надеяться, что он никогда не изменится.)       Том сидит за столом и записывает в дневник свои несовершенные, острые как лезвия мысли. До тех пор, пока не чувствует, как холодный и влажный кончик чего-то проводит по плоти его бицепса.        Он поднимает голову и сразу же бросает взгляд на татуировщика.       — Я сделал динозавра! — Гарри взвизгивает с лицом, покрытым красными и черными пятнами. — Красиво, правда?       Том смотрит на свой бицепс, на нацарапанный рисунок, отмечая, что в лучшем случае он похож на картошку. Он поднимает руку и разминает мышцу.        — Вот теперь он разозлился. Посмотри, что ты наделал.       — Нет! — визжит Гарри. — Оно собирается меня съесть!       Том хмурит брови и злобно улыбается.       — Беги.       Ребенок взлетает. Несется по коридору, неловкими конечностями перебирая так быстро, как только может, пыхтя и задыхаясь, пытаясь убежать от великого зла, которым является...       Конечно, длинные шаги Тома настигают его в считанные секунды.       Его мобильный телефон разрывается.        Придерживая извивающегося ребенка одной рукой, а другой поднося мобильник к уху, Том отвечает:        — Алло?       Это работа.        — Арена уже чертовски полная! — тренер звучит задорно — в предвкушении больших денег. — Ты бы видел, сколько эстрогена в этой толпе, парень. Каждая пума в городе, должно быть, вылезла из подпола ради тебя.       Это не новость. Но Том все равно чувствует знакомый приступ тошноты в желудке.          — Сколько? — с наигранным равнодушием спрашивает он, опуская хихикающего ребенка на диван и устраиваясь рядом с ним.        — Не думай о деньгах. Сделай это ради спорта, Томми.       — Больше, чем на прошлой неделе? — говорит Том, потирая татуировку на бицепсе. Тем временем Гарри переползает к нему на колени и врезается головой в подушку.        — Посмотрим, как пройдет матч, — это значит «нет». — Я позволю тебе нанести пару ударов ниже пояса.       — Сильных?       — Только если ты не убьешь этого тупого ублюдка.       Тренер знает, что Том согласится на эту сделку.        — Ты опаздываешь, парень. Уже идешь?       — Я как раз собирался выходить... — Том замолчал, почувствовав вибрацию телефона. На экране мелькают новые слова:       ГЕЛЛЕРТ ГРИН-ДЕ-ВАЛЬД       запрашивает       ВИДЕОЧАТ       Том смотрит на экран, сузив глаза.       Он открывает сообщения. Нет. Раздраженно набирает сообщение большим пальцем. Прекрати. Я занят. У меня скоро работа.         Геллерт отвечает:       Это не займет много времени, уверяю тебя.       Тебе даже не придется надевать рубашку.       Все равно без рубашки ты нам больше нравишься ;)       В ведении психологической войны Геллерт искусен. Он не только чрезвычайно назойлив, его метод запугивания — провокация. Никогда еще мужчина не флиртовал с Томом так агрессивно.        Он повторяет: Нет. Прекратив разговор, убирает телефон. Натягивает свои зелено-серебристые боксерские шорты поверх трусов, бросает перчатки в спортивную сумку, достает с пола гостиной брошенную толстовку и идет за ботинками. Переместившись в коридор, Том останавливается перед зеркалом и проводит пальцами по волосам, чтобы убедиться, что выглядит вполне прилично.         — Я скоро вернусь, — говорит он, когда мальчик тоже останавливается у зеркала, подражая движениям Тома по укладке волос. — Я ухожу. У меня работа. Нужно еще и машину почистить.       — Можно я тоже пойду? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...                   Наконец-то моя машина не будет вонять, думает Том и запихивает труп, который слишком долго занимал место в его багажнике, в реку. Наблюдая за тем, как он уплывает вдаль, где неизбежно окажется на чьем-нибудь заднем дворе, Том гадает, что сделают с мертвецом. Обратит ли кто-нибудь внимание на то, что его убили? Скорее всего, нет. Обществу нет дела до растлителей детей, если, конечно, они не богатые, белые и привлекательные. Тогда их изберут на должность.       Так уж устроено общество. Отец сказал, что нет смысла пытаться изменить мир или даже себя. Потому что некоторые битвы никогда не выиграть, сказал он.       Некоторые битвы даже не ведутся.       Несколько минут Том сидит на берегу реки с сигаретой в руке. Он спокойно курит, как ни в чем не бывало размышляя, не утопиться ли ему тоже. Между убийством и самоубийством есть незначительная разница — во втором случае жертва более личная, вот и все. Сегодня Том чувствует себя еще более тоньше бумаги, чем обычно, словно картонная выкройка. Он чувствует себя ужасно, ужасно отфотошопленным.        Глядя в грязную зелено-голубую воду, он видит лицо своего отца, видит рокот костей и глубокие впадины, похожие на ветровую крышу, и через долгое время уже не может различить кости на пустом и красивом лице.       Это я. думает Том. Это не он, это я.       Он чувствует, как желчь давит на горло, как болят легкие от нехватки воздуха, но не может вырваться на поверхность — неистовство бурлит в животе, искажаемое гневом, стыдом и подкрадывающейся тьмой на краю зрения. Если он не уйдет в ближайшее время...       — Мне нужно в туалет, — раздается писклявый шепот, и маленькие пальчики сжимают пальцы его большой, сильно мозолистой руки. Реальность омывает Тома, как холодная, горькая вода.         Дилемма логистики. Если Том покончит с собой, кто будет присматривать за ребенком?       Скорее всего, Гарри снова похитят. Похоже, у него есть пункт на этот счет. Все, что нужно сделать, — это дать ему еду.       Том встает.        — Конечно, тебе нужно в туалет, — сухо говорит он. — Это, есть и беспокоить меня — единственные навыки, которые ты можешь предложить.        Издавая негромкие ворчащие звуки, Гарри подпрыгивает и взмахивает руками в жесте «подними меня», и Том тут же перекидывает его через плечо.       Вглядываясь, Том видит красные и синие огни, ярко вспыхивающие сквозь сгущающийся мрак деревьев, обращенных к шоссе. Становящихся все ярче, ярче... Внезапно раздается вой сирены, и появляются очертания полицейской машины.       Звонит телефон.       Открыв сообщения, он шипит сквозь зубы. Конечно: Геллерт намерен заставить его опоздать на работу.        Второй раунд начинается, Томми.       Полиция уже в пути.       Развлекайся.