Психопат

      Его сестра — фригидная стерва — впечатляет своим семнадцатилетним постоянством. Если и существует такое понятие, как идеальное алиби, то это то, которое держит тебя на расстоянии, чтобы правдоподобно отрицать свою вину. Единственный человек, на которого Том может положиться, думая на десять шагов вперед, как для того, чтобы защитить его, так и для того, чтобы защититься от него — это Гермиона.        Его сестра — монолит.        И как все монолиты, она рано или поздно рушится.                   Он целует ее в испуганные губы. С театральной кровожадностью, с нарастающим напором и искусным языком. Том пробует на вкус ее беспомощность, смакует ее тонущую уступчивость, прилив тепла, который заставляет ее обмякнуть в его объятиях. Заставляет ее отчаянно хвататься за него, обхватывать руками шею, как это делают пары в черно-белых фильмах.       Он изучил эту сцену в «Касабланке» в мельчайших подробностях.                    — Не урони меня, — икает она.       Захлопнув за ними дверь, Том приглушает свет.       — Не говори, — он кусает ее губы. — Вообще ничего не говори.       Этот рот раздражает. Он умеет убивать эрекцию в считанные секунды после того, как ее спровоцировал.       Ее губы приоткрываются, согревая выдохом плоть его уха. Она отворачивает лицо, и он, украдкой хмыкнув, целует ее в щеку.        — Ты это спланировал? — спрашивает она, оглядывая его комнату и замечая отсутствие грязного белья, свежие простыни, пропылесошенный ковер. Лампа у кровати, от которой тени просто идеально падают на четкие линии его лица. — Спланировал, чтобы соблазнить меня сегодня вечером?       — Никогда, — лжет Том. — Думаешь, я буду так стараться для тебя?       — Тогда почему... Том...       Он бросает ее на свое одеяло и забирается сверху, церемонно накрывая ее тело. Она изумленно смотрит на него. Он — кудрявый, с темными и сияющими глазами. Фантастически красивый мужчина, с порочно красивой улыбкой.       Целует ее.        — Том, — его имя захлебывается ее вздохом.        Она обхватывает его шею, углубляя поцелуй, выгибается, когда он разделяет ее губы своими; насмешливо смеется над ее нетерпением.        — Посмотри, как ты флиртуешь, — говорит он. Она шипит. — Ты флиртуешь со своим младшим братом, — его рука возится с ее блузкой. Большим и третьим пальцами он ловко расстегивает каждую пуговицу. — С тобой что-то не так, Гермиона.       Когда жалкая ткань распахивается, он стягивает ее, собирает в маленький клубок и отбрасывает в сторону.       Он усмехается, глядя, как она пытается прикрыться руками.       — Предупреждай девушек, — проворчала она, ее лицо окрасилось в восхитительный розовый цвет.       — Никогда, — смеется он, опираясь на локти и не сводя глаз с сестры.       Ее руки мягкие, тонкие. Талия менее выражена, чем у порноактрис, ребра тонкие, как тростинки под нежным слоем плоти.        Взгляд возвращается к груди.       Он хочет увидеть больше.       Отрывая от нее руки — («Я сказала: предупреждай» — говорит она) («Я предупреждаю сейчас» — говорит он), — тянется, расстегивает непримечательный персикового цвета бюстгальтер, одним движением срывая его.       Ее грудь.       Он не может оторвать взгляд.        Маленькая. Упругая. Такая, что ее можно сжать и пощупать, и не свисающая, мягкая масса опущенных больших грудей, которая пугает Тома, заставляет чувствовать себя ребенком, словно его задушат, надо сосредоточиться на Гермионе, на его сестре Гермионе, любящую его и ненавидящую одновременно, привлекательную для взгляда больше, чем другие женщины. Мягкие ареолы окружают кораллового цвета точки каждого восхитительно возбужденного соска, блестящие капельки на бледной коже. Так и хочется протянуть руку.       Он берет ее, наслаждаясь упругостью плоти. Нежная. Чувствительная. Декадентская кожа. Пальцы касаются, пощипывая крошечный розовый бугорок.       Его сестра соблазнительно хнычет.        По его позвоночнику пробегает томная дрожь. Его захватывает то, как ее плоть касается его блуждающих пальцев. Он раскрывает ладонь, и она извивается под ним, как червяк, когда его грубые, ловкие пальцы скользят по нужному месту, по-настоящему трогая и исследуя.       Она вздрагивает, откидывая голову назад. Его кровь приливает к лицу при виде ее белой шеи, подставленной для подношения.       Он обнажает зубы.       Наклоняется и прикусывает ее гладкую ключицу, проводя языком по соленой плоти одним длинным влажным движением.       Ее бедра прижимаются к нему.       Он сжимает ее бедро, словно готовясь к тому, что произойдет дальше.       Он дышит ей в шею:        — Слишком много флирта, Гермиона.       Она снова ерзает.        — Что слишком?       Том стонет. Свирепо смотрит. Обхватывает ее бедра руками и наклоняется над телом, в отместку покачивая собственными бедрами в бесспорно наказующем поддразнивании.        — Тебе это нравится? — жестоко спрашивает он. — Ты хочешь побороться?       Она удивленно шипит. Он заключает ее в объятия. Опускает бедра ниже так, что она чувствует предательскую выпуклость его члена между ними.        — Посмотри, что ты наделала, — дразнит он. Медленно, мучительно медленно двигает бедрами по тонкой ткани, защищающей ее влагалище.       Веки Гермионы дрожат, голова откидывается назад. Она стонет:        — Пошел ты.       Том выдыхает, наслаждаясь ее маленькими пыхтением и писком, когда он толкает ее на кровать.        — Грязное, — фыркает она, как стерва. — Это грязное поведение.       — Хватит думать, — поучительно произносит Том. — Заткни свой чертов рот. Заткнись.       В животном желании нет никакой утонченности. Оно такое, каким и должно быть, — глупое, импульсивное. Он не позволит Гермионе разрушить их шаткую дегенерацию умными словами.        Она стонет, из ее горла вырывается прерывистое:       — Ох.        Ногой обхватывает талию Тома. Том улыбается, запоминая вид лица сестры, откинутого назад и беззащитного от удовольствия.        Он наклоняется, вдыхая ее влажный, мускусный запах, пока губами захватывает любой желаемый участок кожи — щеку, челюсть, шею — и посасывает в точке пульса. Через несколько секунд после этого она, раскрасневшаяся и задыхающаяся, полуобнаженная, трется о его бедро.       — Я ненавижу тебя, — злобно дышит она, когда пальцы Тома проникают под ее юбку и ощупывают тонкую ткань под ней — теплую и ощутимо скользкую. Она вся мокрая. Одно прикосновение к ней — и все. — Опускаешь меня до своего уровня.       Его большой палец проводит по ней, мягко, как перышко, но достаточно, чтобы заставить ее извиваться под ним.        — Кто-то должен позаботиться о твоей девственности.       — В последний раз говорю, я не...       Он зажимает ее открытый рот своим голодным рычанием. Это вызывает у него тихий стон, который он с жадностью проглатывает. Ее пальцы больно сжимают сосок.       Еще один сладострастный стон.       Это заставляет его кровь гореть.       Он хочет проглотить каждый полуголодный звук, слетающий с ее губ, хочет обхватить ее худые, яростные конечности и трахнуть ее в простыни. Жестокий, безжалостный секс, в котором она выкрикивает его имя.       От этой фантазии у него в горле встал комок.        Ошибка. Он совершил ошибку. Он высказал эти мысли вслух, потому что услышал: «Том!»       Жесткая ладонь ударяет его по голове.       Откинув волосы на лоб, он отступает назад с жарким, задыхающимся смехом. Он смотрит на дрожащее под ним тело, раскрасневшееся, розовое и обнаженное, сверкая от триумфа глазами. Он видит контраст в ее свирепом взгляде.         Это его тоже злит.        Он хватает ее за грудь, не разрывая зрительного контакта. Сжимает в ладонях.        — Не могу поверить, что ты скрывала ее от меня все эти годы, — говорит он едко.       Это провоцирует. Выражение ее лица меняется от гнева до возмущения.        — Ты больной извращенец... — еще один сильный удар обрушивается на его затылок. Том хмыкает, слегка приподнимает голову и чувствует, что следующий удар ее ладони твердо пришелся по его щеке.       Он с изумлением ощущает жжение плоти.        Его сестра — жестокая сука.        — Да что с тобой не так? — кричит он. Ловит пальцами ее запястье на четвертом взмахе, направленном на него.        — Что с тобой не так? — рычит она в ответ, еще более свирепо. — Ты садист, гребаный монстр...       Он оскаливается, хватает ее за кулак и прижимает к кровати, удерживая и наклоняясь над ней. При виде того, как он облизывает губы, выражение ее лица меняется.       — Я собираюсь трахнуть тебя, — заявляет он холодно, прямо, без обиняков. — Ты уже много лет доставляешь мне головные боли. Я сыт по горло... Я заслужил это.       В следующую секунду он бросается на нее. Гермиона вскрикивает и, толкнув рукой прикроватную тумбочку, сшибает его лампу на пол.       Комната погружается во тьму.       В темноте не слышно ничего, кроме извивов и звука ткани о кожу, когда его конечности скользят по ее в беспокойном стремлении к доминированию. Его сестра сопротивляется, конечно, сопротивляется, дергает его за волосы и толкает в лицо. Он снова проводит ладонью по ее одетой промежности, и она отбрасывает руку. Он обхватывает этой рукой ее шею, чувствуя под пальцами панику, пульс в горле. Улыбается.       Не выдержав, Гермиона дергается и вгрызается в его плечо, сильно, больно. Эти маленькие укусы пробуждают его, приводят в ярость, пока он не откидывает ее голову назад. Влажные губы касаются ее шеи, раз, два. Это неистовство, безмолвный, бессловесный спор между братом и сестрой, безжалостные хватания, касания и пихания, покусывания горла и губ...       Поцелуй, еще один поцелуй. Ее трепещущее дыхание переходит в резкий, прерывистый хрип. Этот поцелуй не приятен; это асфиксия. Том сжимает ее сопротивляющиеся руки и прижимает их к матрасу, рычащим ртом вдавливая ее в подушки. Он целует ее так, словно хочет ранить, словно хочет задушить, словно она — сосуд для бушующей в нем бури, отверстие для излияния ярости. Он хочет взять. Ему не откажут.       Она размахивает руками, словно погружается в матрас, погружается под воду. Отчаянно хватается за его плечи, тянет за лицо и волосы.       Наконец она отрывает его губы от своих, и они оба задыхаются от нехватки кислорода на минимальном расстоянии друг от друга. Том смотрит на Гермиону. Ее глаза полны паники. Губы — красные, опухшие, в синяках. Он хочет снова попробовать ее на вкус. Он набрасывается на нее, чтобы поцеловать, и она хватает его за волосы.         — Остановись, — она прижимает его к своей груди.        Тяжело дыша, он утыкается носом в грудь. Выдыхает, чувствует, как вздымаются ее ребра. Чувствует, что она испытывает страх — он не слышит его, но чувствует, как она прижимается губами к его лбу. Потом она дышит — он чувствует, как двигается ее тело, как открывается ее рот — она делает вдох и позволяет себе повернуться.        — Том, — смеется она, стараясь не всхлипывать. — Это я, Том, — он чувствует поцелуй на своем лбу, потом еще один, еще. — Это Гермиона. Я люблю тебя, Том, остановись...       Ее голос изменился. Это не сестра.       Это медицинский работник.       Запустив пальцы в его волосы, она проводит медленные успокаивающие круги по коже головы. Он стонет, прижимаясь к ней, и чувствует, как сжимается ее живот.        — Гермиона... — пробормотал он, закрывая глаза.        Почему ее руки такие мягкие? Смахнув с его лба пряди, она что-то шепчет ему на ухо. То, что ему не нравится. Например, «Я не такая уж привлекательная, Том», или «Я слишком стара для тебя», или «У меня мало опыта», или «У меня голова набекрень — тебе никогда не понравится секс со мной, знаешь ли».       Грубая тактика. Его сестра пытается отговорить его, представляя себя ущербной.       Это не сработает.         Он целует ее сосок — злым, зубастым, не по годам крепким поцелуем, от которого она вздрагивает.        — Позволь мне самому все выяснить, — его голос низкий и хриплый, раздраженный. — Пожалуйста.       Гермиона с мучительной нежностью берет его большие ладони в свои, потирая мозоли. Она осыпает поцелуями каждую ладонь и кладет их на талию.        — Хорошо, — шепчет она, укладываясь рядом с ним, неподвижно и спокойно. — Но без причинения друг другу боли. Обещаешь?       Том проводит кончиком языка по ее оголенному пупку, заставляя застонать. Пальцами играет с подолом ее юбки, жаждая соприкоснуться с тем, что находится под ней.       — Обещаю.       Ухватившись за резинку на ее бедрах, он спускает ее до колен.                    Он смотрит.        Там есть следы.       Они красят верхнюю часть ее бедер. Их слишком много на коже, блеклых и розовых, самый заметный тянется от внутренней стороны бедра до двух сантиметров выше левого бедра. Глаза изучают плоть, которую никогда раньше не видели. Не свежие, но на них трудно смотреть. Следы, думает он, пока не в состоянии переварить другое слово. Порно не подготовило Тома к этому. В порно тела выглядят по-дурацки идеально. Порнодевушки страстные и громкие, всегда готовые потакать твоим фантазиям. Следы на бедрах Гермионы говорят о другом. Ему вдруг становится плохо. Нужно отвести взгляд, вернуться к ее лицу и груди, сосредоточиться на своем возбуждении. Перед глазами мутнеет. Ногти впиваются в ладонь, и он сглатывает, сглатывает снова, снова, снова... Его сейчас вырвет... Нельзя, чтобы его глаза задерживались на этих следах, иначе его вырвет... Его сейчас…       Неуверенно вдыхая и выдыхая, он садится. Ему нужно дышать. Ему нужна сигарета. Ему нужны таблетки. Дыши, говорит он себе. Просто дыши. Вдох. Выдох. Вдох. Остановись, и дыши, и дыши, и не прекращай дышать, не прекращай, мать твою.       Гермиона наблюдает за ним. В ее глазах мелькает обида, но она исчезает прежде, чем он успевает ее разглядеть.       — Передумал? — говорит она. — Я настолько уродлива?       — Заткнись, — неуверенно произносит он. Он держит ее за подбородок и поворачивает голову так, чтобы ее щека прижалась к подушке; он не может смотреть ей в глаза. — Я не тороплюсь.       — Это совсем на тебя не похоже.       За мгновение до этого он прижимался к обнаженному телу сестры, теплому и такому, такому жаждущему трахнуть ее... А теперь в груди Тома застыло ледяное напряжение, непонятное ему самому.        — Я... — он сглатывает, пытаясь побороть внезапный приступ головокружения. Он поднимает голову, ошарашенными глазами уставившись в изголовье кровати. — Не очень хорошо себя чувствую.       Преуменьшение. У него приступ паники.        — Это из-за синяков, да? Они старые. Виктор не возражает против них, но если ты возражаешь, то это нормально. Мне все равно... Я все равно тебя ненавижу.       От любви до ненависти за считанные секунды. Его сестра колючая, как дикобраз. Она делает так, что к ней невозможно прикоснуться, даже если она этого хочет. Но Том знает это уже много лет.         — Меня не беспокоят шрамы, — почти мстительно он проводит пальцем по ее соску. Она тихонько хнычет, и он записывает этот звук в маленькую ячейку своего сознания. Он вернется к нему в другой раз. — Я не собирался поднимать эту тему.       — Ты можешь спросить, если хочешь.       Том снова смотрит ей в лицо, а она смотрит куда-то вдаль, за его ухо.       Его горло кажется тугим, плотным.       Он с трудом сглатывает. С хриплым смешком говорит:        — Правда?       Она пожимает плечами, словно ей наплевать на все на свете, но только не перед ним.         — Расскажи мне, — говорит он, лишенный той твердости, с которой отдает нерушимые приказы. — Ты должна рассказать мне об этом. Я имею право знать.       — Зачем? Чтобы я смогла заставить тебя притвориться?       — Я…       — Потому что я думаю, что ты можешь притворяться, что тебе на меня наплевать, в течение часа, может быть, двух... в лучшем случае, — злобно говорит она, все еще глядя куда-то вдаль. — Достаточно долго, чтобы ты успел завестись, я полагаю.       Забудь о Геллерте. Его сестра взялась за дело. Она сама собирается убить Тома, и сделает это, пока он еще возбужден.        — Гермиона, — шипит Том, острая боль подкатывает к его горлу. — Я не буду играть в игры. Скажи мне, блядь, кто.       Наконец маска ломается, и ее лицо морщится. Она поворачивает шею, быстро моргает, пытаясь скрыть набежавшие слезы.       — Твой отец, — наконец шепчет она.         В груди у Тома образовалась глубокая яма, и она зияет широкой пустотой. Через секунду она поглотит его, и он не может позволить Гермионе увидеть это.         Он вскакивает с кровати и мчится в ванную.        Его сейчас вырвет.                     Ненависть впивается в его горло. Он пытается вытолкнуть ядовитую желчь. Не получается. Он недостаточно поел, чтобы вызвать рвоту. Внутри него нет ничего, что он мог бы изгнать. Он полый человек — пустой, как воздушный шар. Желудок продолжает сжиматься, пытаясь вытолкнуть хоть что-то. Он все надеется на что-то. Но ничего не выходит. Его плечи трясутся. Кожа лица — холодная и липкая. Он навалился на сиденье унитаза. Ничего не происходит. Ничего не выходит, ДНК его отца, которую он не может изгнать.       Сестра дает ему таблетку «Алка-Зельтцера» и стакан воды. Прислоняется коленями к кафелю в ванной, поглаживая его по спине. Она шепчет успокаивающие слова, — она прекрасна — и это словно булавки впивается в череп Тома. Это было так давно, все хорошо, я люблю тебя, я в порядке, я люблю тебя, я не хочу, чтобы ты волновался, я люблю тебя. Он всю жизнь слышит одни и те же слова, и это не может исправить нанесенные раны. Ее навязчивое присутствие должно раздражать и приводить его в ярость, но этого не происходит. Никто не упрекнет ее в том, что она так и не вычеркнула его из своей жизни. Он знает, что не вычеркнет, даже если попросит.        — Скажи мне, что я убил его.       — Том...       — Скажи мне, — рычит он, к горлу подступает жгучий ком. — Скажи, что это был я, — его память затуманена, но Том знает, что это сделал один из них; только так их жизнь обрела смысл.       — Это был ты, — шепчет она, и Том чувствует, как на него нахлынуло облегчение, небольшое чувство правоты. — Прости... Я бы не позволила этому случиться, если бы знала, как ты отреагируешь.       Сестра недооценивает его реакции на различные вещи. Том может очень хорошо реагировать. Возможно, у него нет полного набора цветных карандашей, но отвращение, гнев, ярость, безумство и суицидальные мысли он более чем способен испытывать.        — Скажи мне, что это была безжалостная смерть. Что я заставил его страдать. Заставил ощущать боль.       — Это так, — говорит она, хотя ее брови остаются насупленными от дискомфорта. — Я думаю, твоему отцу было больно, несмотря на то, какую боль он ощутил.       Хотя она все еще в юбке, верх все еще был обнажен. Том больше не может смотреть на ее грудь, поэтому он поднимает взгляд на ее глаза. Но он не может смотреть и туда, не может смотреть никуда, не думая об отце, не может трахнуть ее, не желая вышибить себе мозги, поэтому он не сможет трахнуть ее вообще никогда. Угасшая надежда. Запятнанная. Разрушенная. Конец.        Его плечи все еще трясутся.        — Я должен был убить его раньше.       — Прекрати.       — В тот день, когда он женился на Джейн. Я должен был перерезать им глотки во сне. Мы с тобой могли бы сбежать.       Ее рот искривляется в страдальческой улыбке.        — Как дети-беглецы. Это ужасный план.       — Это безупречный план, — ворчит Том, чувствуя иррациональный огонь внутри.        Она смотрит на него, потом наклоняется и целует его в щеку. Встает, еще раз целует его в макушку и выходит, садясь на край кровати. Натягивает рубашку и вздыхает:        — Мне жаль, что эта ночь стала такой нелепой. Я имею в виду, более нелепой, чем обычно.       Более нелепая, чем обычно. Какое достижение. И каким-то образом это все еще не худшая ночь в их жизни.        Убедившись, что из желудка ничего не выйдет, Том решает дать коленям немного отдохнуть. Он встает, агрессивно полощет рот и возвращается в постель. Прислонившись к изголовью, он смотрит на стену, пока она, не обращая на него внимания, занимается своим телефоном.         — Черт, — слышит он ее ругательство, когда она тыкает по дисплею. — Мне нужно идти… Виктор сегодня в плохом настроении... Я должна убедиться, что с ним все в порядке...       Том знает, что его сестра должна вернуться к Краму, вернуться к своей отдельной, прагматичной жизни. Он не может оставить ее здесь. Он хочет этого и именно поэтому не может.        Он также не может удержаться от возмущения:       — Краму следует научиться быть более самостоятельным, — говорит он, приходя в ярость. — Тебе нужно сосредоточиться на себе. Он, черт возьми, взрослый человек.       — Смотрите, кто это говорит.       — Что это значит? — огрызается он, сверкая глазами.       — Это значит: иди, черт возьми, спать, Том, — он уворачивается от кофты, грубо брошенной ему в лицо, когда она встает. — Занимайся своими делами. Я позвоню и проверю тебя завтра.        Он смотрит, как она идет к двери, замирает на мгновение, дрожащей рукой держась за ручку. Она хочет остаться, но не знает, как это сделать и поможет ли это кому-то из них. Поэтому она ждет, когда он попросит.       Она должна знать, что он не может.       Он слышит ее, этот вздох. Вздох разочарования.        Гермиона не уходит. Она стремительно возвращается и падает у его кровати. Обхватив его челюсть своими длинными, нежными пальцами, она прижимает его лицо к своему и извиняющимся тоном шепчет:        — В последний раз, обещаю. Потом я перестану... — она прижимается к его сжатым губам резким поцелуем, теплым и голодным.       Том закрывает глаза, долго и медленно выдыхает ей в рот. Рукой обхватывает ее, притягивает к себе, желая ощутить твердое тепло ее живота и бедер. Прижимает ее к себе, прикасается, целует, возвращает то, что получает. Ее губы теплые. В его комнате холодно. Он снова дышит. Должно быть, холод дает о себе знать, потому что она слегка вздрагивает, когда его руки опускаются ниже и обнимают ее талию. Том целует, пытаясь согреть холодок в груди, но он не согревается.       Когда они расходятся, то не знают, как встретиться взглядами. Она смотрит вниз, а Том — на ее макушку.        — Спасибо, — шепчет она.        — Рад помочь тебе вывести это из организма, — говорит он, целуя ее в лоб.       Он достает таблетки из ящика стола.       Теперь Том будет принимать таблетки без споров. Он будет принимать эти таблетки до тех пор, пока жив. Без таблеток Том ничем не лучше своего отца. Без таблеток нет точки опоры, а без точки опоры нет надежды.        — Спасибо, что не заставил меня переживать из-за синяков, — говорит Гермиона, напряженно глядя на одеяло. — Это было странно, учитывая, что ты мой брат и, вероятно, случайно с твоей стороны, потому что я знаю, что ты ублюдок, но все равно приятно. Заставил меня чувствовать себя... не одинокой.       Том понятия не имеет, что он сделал. На самом деле он начинает думать, что вообще ничего не делал, ничего, что когда-либо что-то значило, кроме убийства своего отца. Он не может продолжать этот разговор. Он сам не свой — озлобленный, рассеянный и беззащитный.       Поэтому он говорит то, что считает незыблемой истиной:        — Я готов убить за тебя, Гермиона, — а потом добавляет: — Без колебаний.       Она поднимает взгляд. Грустно улыбается. Ее глаза говорят: ты уже убил.