Психопат

      Гарри не хочет идти с ней в кабинет. Он цепляется за ее ногу, словно боится.       Может быть, потому, что коридор психиатрического отделения в больнице напоминает что-то из фильма ужасов. Мрачные и холодные, с нотками отбеливателя, стены, выщербленные от сотен каталок, шипящие лампочки, омывающие их рассеянным светом. Нигде хроническое недофинансирование не проявляется так явно, как в этом коридоре — и это при том, что они только что наняли нового врача.       «Геллерт Грин-де-Вальд».       Имя, о котором Гермиона ничего не знает.        Она приседает и застегивает молнию на куртке дрожащего Гарри до самого подбородка.        — Я буду... — она бросает взгляд на наручные часы, — меньше чем через десять минут. Просто хочу узнать, сможет ли он мне помочь.       Мальчик мягко кивает, его нос окрашивается в розовый цвет. После обеда он неспокоен — ему не терпится вернуться к Тому, точнее, к его коленям. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста... Я скучаю по нему! Она понятия не имеет, что вызвало такие эмоции у Гарри.       — Позже — он в мудацком настроении, — говорит она.       — Что такое «мудацкое» настроение?       — Не повторяй это слово, — упрекать Гарри бесполезно, он быстро достает телефон из куртки и сам набирает в гугле определение.        Его любопытство очаровательно, почти как у Тома, и Гермиона опускается на колени, чтобы прижаться к его щеке мягким, трепетным поцелуем. Она чувствует непреодолимую привязанность и болезненное чувство защищать. Она понятия не имеет, почему, но знает, что ей будет очень больно, если она не сможет уберечь Гарри.        Она закрывает глаза, все еще размышляя над словами Амоса.       Я не думаю, что ты хорошо справляешься со всем этим.        Разум — это миллионы взаимосвязанных нейронов, химических и электрических импульсов, целый мир сам по себе. Разум сложен.       И, возможно, он сломан.        Некоторые называют психиатрию шарлатанской наукой. Она слышала это в разговорах с коллегами: Психиатрия — это не настоящая медицина, а просто фабрика по производству таблеток. Развращенная безрассудным диагностированием нормальных человеческих переживаний.       Гермиона не знает, подходят ли ей эти «нормальные человеческие переживания». Но даже если не совсем подходят, меньше всего ей нужен «диагноз». Она хотела бы просто вылечить себя. Разобрать себя — сосуды, кровь и кости — и сделать себя заново, может быть, даже немного красивее: девушка, на которой Виктор, вероятно, хотел жениться.       Врезать лезвие в ее разум и удалить зуб, зажатый между пробелами.       Зуб ее матери.                   Гермиона до сих пор помнит ту ночь.       Ей двенадцать — она уже достаточно взрослая, чтобы понимать, как выглядит неправильность.       Ей двенадцать — она практически взрослая, а Тому всего девять, он еще совсем ребенок, и Джейн, вечно под действием от амфетаминов, находится в комнате брата.       Темно, мертвые часы сна, и Реддл-старший спит.       Скрючившись снаружи, Гермиона через маленькую замочную скважину видит Тома, сидящего на краю кровати, бледного и мрачного, с таблетками в ладони. Как испуганно дергается его маленькое плечо, на котором загибаются острые ногти Джейн. Женщина соблазнительно воркует ему на ухо:       — Какой ты красивый мальчик...                   Гермиона вспомнила бессонные ночи, проведенные за дверью своего младшего брата. Защищая от неправильности.       Она помнит ледяную твердь под онемевшими ногами. Тяжелое подрагивание ее ноющих век, удаляющийся глухой стук взрослых ног — ужас свернулся толстым, тугим и жалким клубком у нее в животе. Она помнит, как Том затащил ее внутрь (бормоча себе под нос «идиотка»), как они свернулись калачиком на его кровати. Его руки обнимают ее за спину, ее подбородок у него на плече — два тела дрожат под одеялами.       Утром он с облегчением вздохнул:        — Джейн не пришла.                     Она рада узнать, что доктор Грин-де-Вальд — старый.       Простой. Консервативный. По-отечески.       Сидя за своим тусклым письменным столом, он перелистывает страницы Библии, произнося отрывки под нос, пока очки висят на ободке его аквилинного носа.       Религиозный человек.       Старомодный, — со вздохом думает Гермиона, — но она уверена, что сможет с этим смириться. Есть вещи и похуже.       Она пожимает его руку, неловко и сконфуженно, чувствуя себя глупо. Вот она, двадцативосьмилетняя женщина, все еще в самом начале взрослой жизни. Замужем и все еще одна.        — Здравствуйте. Извините за беспокойство, я...       — Добрый день, доктор Реддл, — он наклоняет голову в знак приветствия. Жестом показывает на пустой диван. — Все еще Реддл? Или теперь Крам?       Она опускается на подушки, проводит пальцем по обручальному кольцу.        — Я... Реддл. Я не меняла фамилию.       — Интересно, — он передвигается по кабинету с тростью. — Чаю? — и наливает чашку из кипящего чайника.       Гермиона берет ее и нюхает, хотя у нее нет на то причин. Детская привычка.        — Спасибо, — она делает глоток. Теплый, ромашковый, успокаивающий. Хлорида лития нет, иначе она бы это поняла.        — Как вам здесь пока нравится? — спрашивает она.       — Мне все нравится, — отвечает он спокойно и уверенно среди вороха бумаг и папок, сводя на нет ее жалкие попытки завязать светскую беседу. Этот доктор вежлив. Все по делу. Гермиону это вполне устраивает. Хороший врач будет держать границы — стены. Стены необходимы для таких людей, как Гермиона.       — Почему же вы не сменили фамилию? — повторяет он вопрос, устраиваясь в кресле, сложив ноги и обхватив колени. Повернувшись к ней лицом, он говорит мягким, непринужденным тоном, словно спрашивает о погоде.       — Я… — ее нижняя губа касается прохладного фарфора. Почему она этого не сделала? Виктор хотел, чтобы она это сделала. Но она отказалась. Сказала, что не может, потому что...       — Мне трудно отпустить ситуацию, наверное.        Имена, людей, обиды.       — А как же «Уилкинс»?       Чай обжигает ей язык. Девичья фамилия ее матери жжет, как кислота.        — Мне она не нравится, — шепчет она, сжимая плечи. — Никогда не нравилась.       — Потому что вам не нравилась ваша мать?       Не прошло и тридцати секунд, а он уже понял ее суть. Должно быть, ее чертовски легко читать. Хрестоматийный случай задержки развития.        — Мы не выбираем родителей, доктор.       Услышав мягкую заминку в ее голосе, он любезно протягивает ей коробку с салфетками.        — Нет, не выбираем, — говорит он с излишним сочувствием, пока она вытирает глаза. — Мы обходимся тем, что у нас есть. Не так ли?       — Именно, — она высморкалась в салфетку.       Она чувствует на себе пристальный взгляд Грин-де-Вальда. Его глаза напряженно следят за ее лицом. Длительный контакт со стальными серыми глазами заставляет ее отвернуться к окну.       — Почему вы так ненавидите свою мать? — голос доктора такой же тихий и мягкий, как чай в ее чашке.       — Потому что, — она родила меня, — она была плохой матерью. Она влюбилась в психопата.       — Но почему вы ее ненавидите? Почему бы не ненавидеть своего отчима?       — Я тоже его ненавижу. Он был жестоким. И тоже влюбился в психопатку.       — Подобное притягивает подобное, — почти задумчиво произносит Грин-де-Вальд. Она оборачивается к нему, но его эмоции не читаются, наполовину скрытые тенью. — Полагаю... некоторые сочтут это романтичным.       Гермиона смотрит на него мертвым, грубым взглядом.        — Я не нахожу ничего романтичного в психических заболеваниях, — говорит она с суровой горечью. — Жизнь — не кино. Реальные люди страдают. Сломанные опасные люди нуждаются в лечении... Это несправедливость по отношению к человечеству — думать иначе.       — Это говорит врач, — уголок рта Грин-де-Вальда искривляется, то ли от обиды, то ли от интереса, она не может точно сказать. — Так скажите, вы считаете, что ваши родители тоже заслуживали такого обращения?       — Я считаю, что они заслуживали казни.       — Боже, Боже, — хмыкает доктор, почти радостно делая пометку. — В вас нет ни унции прощения, не так ли?        — Я не хочу учиться прощать своих родителей, — говорит она, позволяя гневу скрыть дрожь в ее голосе. — Они были чудовищами. Я буду ненавидеть их до самой смерти.       На лице врача появляется вялая, белая, словно кость, улыбка.       — Хорошо, Гермиона, я не заинтересован учить вас прощению.       — Тогда чему вы можете меня научить?       Грин-де-Вальд наклоняется, подпирая подбородок пальцами.        — Мы еще доберемся туда, — он почти незаметно подмигивает. — Давайте продолжим разговор. А теперь расскажите мне о своем брате...                   Когда Гермиона не сидит в лаборатории, выкрадывая сердца трупов, она планирует свою следующую препарировку. Она рисует в уме бесконечные узоры из крови и тканей, прослеживает пути от одного сосуда к другому. Мертвецы не менее интересны, чем живые, а иногда и более — это само собой разумеется, но это не оправдание. Именно поэтому Том никогда не сможет стать врачом: у него нет эмпатии. Врач должен спасать жизнь пациента, несмотря ни на что. Гермиона, которая серьезно относится к своей работе, никогда не позволяла пациенту умереть.       Она никогда не позволяла «пациенту» умереть.        В этот вечер она находится в квартире Тома, убирает посуду после ужина и пытается сосредоточиться на рутинной работе. Гарри, съев свою порцию спагетти, заснул на диване, свернувшись клубочком, а Том — моральный ублюдок, каким он и является, — в это время расправляется со всей той жалкой добросовестностью, которую заслужил.       — Твоя раздражающая привычка, — бормочет он через плечо, уткнувшись носом в ее щеку и обжигая дыханием ее кожу, пока она вытирает губкой грязную тарелку, — справляться с моими проблемами. Быть ответственной.       Гермиона вздрагивает, когда вес его большой руки ложится на ее талию. Прохлада воды между пальцами и медленное, ползучее изнеможение в ее костях берут свое.       Том сегодня блистает — каждый его дюйм создан для тактильных манипуляций или соблазнений. С момента их последней встречи в его мозгу сработал переключатель.       Он в полной форме павлина.        Его белая рубашка в обтяжку облегает широкие плечи и худощавый торс, а черные брюки скроены так, что демонстрируют стройность его ног. Волосы нарочито взъерошены, словно ее пальцы всю ночь запутывались в них — чего не было, — пока он теснит ее, проводя губами по щеке.        — Прекрати это, — шипит она, резко пихая его локтем по ребрам. В ответ Том лишь обхватывает ее ногу, босой ступней мягко проведя по голой икре.        Касаясь рукой ее живота, он тихонько мурлычет ей на ухо:        — Что именно, м-м?       Гермиона поворачивается, чтобы внимательно изучить его челюсть.        — Наконец-то ты сегодня побрился, — презрительно замечает она. — Хотя и пропустил одно место.       Резко развернув плечи, Том опускает голову, низко, как хищная птица. Его улыбка сверкает неискренностью.         — Правда?       — Идиот, — говорит она, проводя легко ладонью по его щеке. — Я помогу, — ее рука уже шарит по ящику, чтобы достать его лучший нож для перерезания горла.        Темные глаза Тома задерживаются на нем, как это всегда бывает, пока она смачивает кончик большого пальца губами. Она подносит его к подбородку и слегка проводит.       На мгновение она замирает, держа его челюсть ладонью, изучая череп, то, как плоть обволакивает кости под тяжелыми глазами. Он устремляется к ней, желая поцеловать, но она ловит его.       — Том, — приказывает она, сжимая пальцами его щеки.       Он смеется, не стесняясь.       Удерживая его лицо — теперь улыбающиеся скулы, — Гермиона наклоняет его лицо к потолку и решительно проводит заточенным лезвием по коже на нижней стороне челюсти. Одним плавным движением она убирает волосяной покров.        — Вот так. Все чисто.       Том задумчиво потирает челюсть большим пальцем.         — Чуть не порезала меня.       — Я бы никогда.       — Вот как? — в тот момент, когда его рука снова пытается обхватить ее талию, она поспешно ускользает.        С бокалом и бутылкой вина в руках она направляется к балкону, донельзя раздраженная и пыхтящая под нос:        — Ты всегда промахиваешься в одном и том же месте — ты просто ужасно бреешься.       — Хорошо, что у меня есть ты, — Том скользит за ней и, прислонившись головой к стеклу на двери, наблюдает за ней, — чтобы привести меня в порядок, ножи и все остальное.       Она наливает себе полный, заслуженный стакан — она уже несколько часов возится со сверкающим Томом — и выпивает его одним махом; от резкой терпкости у нее болит горло. Ночь молода и ужасна, как и ее брат, — сырые тучи затянуты предчувствием бури. Неприятные вещи всегда таятся на горизонте. Словно готовясь к этому, она мрачно наливает себе второй бокал.       — А что, если бы у тебя больше не было меня? — произносит она сухим звуком и без веселья.        — Наверное, я бы умер.       — Это не смешно, — она бросает взгляд.       Том, чье лицо идеально затенено в ночном полумраке, пожимает плечами, прислонившись к стеклу.        — Ты спросила, — говорит он.        Она опускает подбородок на перила, почесывая затылок. Наверное, я бы умер. Какие жестокие слова. Том всегда знал, как заставить ее чесаться.        — Что же мне с тобой делать? — пробормотала она, взбалтывая красное в своем бокале.       Уголки губ Тома изумленно дергаются.        — Заткнись, — она снова вскидывает голову и смотрит на него.        — Тогда не спрашивай, — повторяет он и надвигается на нее, доставая вино рукой, которой накрывает ее плечи.       Ее пальцы сжимают его запястье в безмолвном «не надо».       На его поднятые брови она предупреждает:        — Это не очень хорошо сочетается с твоими лекарствами.       Том сжимает челюсть — непроизвольное движение она подмечает как разочарование, но он отдает бутылку. С изящной небрежностью он опускает одну руку в карман.       — Тогда ты сможешь сбежать от реальности без меня, — недовольно говорит он. — Посмотри на себя, ты вынуждаешь нас расстаться.       — Ты справишься, — уверяет она, делая долгий глоток, а он негромко смеется, поглаживая костяшками пальцев один из ее кудрявых локонов.        — Я удивлен, что ты не устаешь от попыток снисходительно относиться ко мне, — говорит он, перебирая пальцами ее волосы. — Но, думаю, это тешит твое эго. Так же, как это тешит мое...       — Том.       — И, конечно, это дает мне повод для игры, — заканчивает он, надевая свою самую невинную улыбку.       — Я не та, с кем ты можешь играть, — огрызается она.       — Ну да, — говорит Том, поднимая глаза вверх, пытаясь уйти от темы, — полагаю, это не имеет значения в любом случае.       Проходит целая минута молчания, и он говорит без всякой преамбулы:       — Ты помнишь, кто убил моего отца?       Он говорит об этом так непринужденно, как будто спрашивает о завтрашней погоде.        Гермиона прислонилась к перилам и смотрит в ночь, чувствуя пустоту. Внизу город течет своим напряженным чередом, шумит и гудит, но на десять этажей выше она достаточно далека от него, чтобы быть пассивной наблюдательницей.       — Зачем? Ты хотел послать им корзину с подарками? — она допивает последние капли вина.        Опираясь на перила рядом с ней, Том пожимает плечами.        — Может, и хотел, — говорит он.       — Но какое это имеет значение? Пусть мертвые остаются мертвыми.       Это сомнительный ответ, и он считает его неумелым. Она знает это, потому что он долго и пристально изучает ее темными глазами, лишив лица всякого притворства эмоций.        — А что насчет Джейн? — спрашивает он.       По балкону пробегает холодок.       — Что насчет Джейн? — говорит она.       — Она исчезла. О ней больше никогда не слышали, — Том смотрит ей в глаза, словно ища в них что-то. — Мы... никогда не говорили о ней откровенно.        О ней.       — И что?       — Ну, я знаю, что ты была близка с ней, — его голос звучит отстраненно, отстраненно от ситуации. Он звучит странно из-за прилива крови к ее ушам. — Ты знала Джейн лучше всех.       Гермиона не знает, как вести с ним этот разговор. Она вдруг почувствовала себя такой хрупкой, как никогда прежде. Тряпочной матерчатой куклой. Листом, готовым порваться при малейшем давлении.       Что-то в ее мозгу отключилось.       По ее лицу неожиданно текут беззвучные слезы. Она глотает тяжелые, дрожащие вдохи, не осознавая, как крепко сжимает бокал, пока тот не разбивается в ее ладони.       Она вскрикивает от внезапной жгучей боли. Кровь тонкой алой струйкой течет по линии ладони и вниз по руке, капая с локтя.       — Дай-ка я посмотрю, — резко говорит Том, беря ее пораненный палец. К ее ужасу, он кладет палец в рот, развратно посасывая и слизывая кровь.       — Что ты...       — Дезинфицирую, — затем он лижет ее ладонь, а на ее маленьком запястье он достаточно раскрывает губы, чтобы поглотить ее плоть целиком.        Он проводит медленными, нарочитыми поцелуями по ее тонкой руке, пока не пробует языком всю кровь, а затем скользит рукой по ее талии, накрывая своим губами ее губы, как будто это единственный способ сделать все лучше.       Его дыхание — горячее, влажное и грязное, и ее сердце замирает, почти останавливается. Она чувствует вкус соленой крови.       Ее влажные ресницы касаются его щеки. Она моргает, быстробыстробыстро, пытаясь остановить слезы, пока мысли мчатся со скоростью тысячи миль в секунду. Первая мысль: «Почему мой брат целует меня?» Вторая: «Я не хочу, чтобы он останавливался». После этого никаких мыслей нет.       — Ох, — ее голос напряжен, что-то среднее между хныканьем и мольбой, пальцы настоятельно хватают его за плечи.       В следующее мгновение она целует его в ответ, впиваясь своими окровавленными губами в его губы. Его язык проскальзывает мимо ее зубов и касается кончика ее, и она резко выдыхает, чувствуя электрическое возбуждение, как будто прикоснулась к проводу под напряжением.       Том отстраняется, и его полные губы становятся пунцовыми от ее сущности. Он смотрит на ее залитое слезами лицо, читает на нем нужду, в медленном изгибе его бровей — самодовольная победа.        Прежде чем она успевает возразить, он поднимает ее с пола на руки и тащит в свою спальню, словно мешок с картошкой.