Психопат

      Реддл-старший относился к сыну как к мужчине, даже когда тот был слишком мал, чтобы принять это бремя.       Он везде брал Тома с собой. В туалет: вот так нужно держать член, чтобы пописать. В магазин: вот так можно обманывать мужчин на доллар за раз. На уроки вождения: вот так надо выкручиваться из штрафа подвешенным языком. В банк: вот так надо подделывать документы для уклонения от уплаты налогов. В школу: отличное место для «практики», когда ты только начинаешь. У них даже нет металлоискателей на входе! Расхлябанные стандарты государственного школьного образования не впечатлили Реддла-старшего, который собрался обучать своего ребенка сам, беря Тома на «экскурсии» в тюрьмы и на судебные заседания. Законы, говорил отец, — это инструкции, написанные сильными и глупыми, и именно здесь (сказал он, элегантно взмахнув рукой в сторону пустого зала суда, скамьи подсудимых, на которой обвиняемый сидит во время судебного разбирательства) оказываются неудачники, те, кто не умеет играть в эту игру. Никогда не совершай ошибку, соглашаясь на некачественное алиби. Плохое алиби хуже самого лучшего прокурора в стране. Отец показал Тому, как держать свой первый нож и стрелять из своего первого пистолета, а также как делать яды из доступных бытовых ингредиентов. Хлорид лития малотоксичен и не является эффективным средством для убийства, так что зачем это Геллерту — Том был химиком еще до того, как пошел в первый класс.          Иногда по ночам, в прохладе кошмаров, Том снова чувствует себя семилетним. Сидит на цементных ступеньках того маленького дома, держит в руке увядший цветок одуванчика, растущий из того же маленького потрескавшегося места, что и всегда.        Отец сидит двумя ступеньками выше, опершись локтем на согнутое колено с учтивым образом кинозвезды. Наклон головы — и начесанные локоны откидываются в сторону. Идеально вовремя, идеальная поза; все его движения — как из фильма, который Том еще не успел посмотреть. Отец — картонный абрис мужчины, блестящего и утонченного. Ему за тридцать, но на его лице нет ни одной морщинки благодаря навязчивой ежедневной десятиступенчатой процедуре по уходу за кожей. Он носит хорошо сидящие дизайнерские костюмы, делает эпиляцию груди, отбеливает зубы и, вероятно, другие части тела.       Отец — преступник, гений и монстр.       — Младший, — отец улыбается ему своими ослепительными зубами. — Я встретил женщину с такими же увлечениями. Как ты думаешь, стоит ли мне жениться?       Том зарывается глазами в книгу, лежащую на коленях, и произносит отрывисто:        — Прекрати, — с упреком. — Заткнись.       Локоть игриво подталкивает его под ребра.        — Почему бы и нет? Все остальные люди так делают.       Том смахивает пыль с потрепанных страниц «Государя» Никколо Макиавелли. Он хочет сказать: Другие люди, да. Но не ты. Слишком сюрреалистично представлять своего отца в моногамии, даже если это будет притворная игра. Подобные капризы никогда не подходили Тому, который не готов к последней шараде в своей жизни, полной шарад. Брак. Глупо звучащее слово. Том скоро пойдет во второй класс и предпочтет провести остаток лета, заканчивая свой длинный список литературы, чем беспокоиться о следующей цели романтических размышлений своего отца. Но на этот раз я действительно влюблен! Отец может обмануть весь мир, может обмануть себя, но Тома ему не одурачить.       У Тома есть дела поважнее — например, собрать свой первый компьютер.       Но игры отца на первом месте. Детство Тома прошло в тени человека, который больше, чем жизнь, больше, чем любое другое существо; в пространстве, где судьи, президенты и папы римские не имеют юрисдикции. Даже если Том часто мечтал о том, чтобы расти в детском доме, вместе со всеми счастливчиками, которым не приходится иметь дело с отцом, даже если он много раз просил, умолял, отец не отречется от него. Отец говорит, что нельзя бросать своих сыновей, как бы сильно они тебе ни нравились, или наоборот.         — Только своих дочерей, — говорит отец. — Против дочерей легко получить судебный запрет. А вот сыновья — это ДНК. Мало того, что у них отличное алиби, они вырастут и обидятся на тебя, если ты их бросишь.       — И что? — огрызается Том, не понимая, почему это должно иметь значение.         — И то, младший. Если я тебя брошу, и ты вырастешь злым, как все молодые люди в наше время, то однажды ты вернешься, чтобы убить меня, — звучит мудрый ответ. — На самом деле это будет твоей прерогативой.       Том часто задается вопросом, не был ли он создан в лаборатории отца, в чашке Петри. Кажется невозможным представить, что его отец способен на блуд или любое действие, требующее физического контакта с другим человеком. Все это звучит так тревожно для его ушей.        — Это глупо, — говорит маленький Том. — Какой смысл убивать тебя?       Отец незаметно пожимает плечами.        — Не всегда есть смысл в том, что мы делаем, — говорит он. — Импульс гораздо сильнее разума.       — Но в наших поступках должен быть смысл — ты так не считаешь?       — Это очень наивное мировоззрение, младший, — смех отца настолько же низкий, насколько и покровительственный, настолько же и без юмора.       Том вздрагивает от руки, которая приземляется ему на спину. Он перелистывает страницу своей книги и говорит:        — Тогда хотя бы позволь мне убежать.       — Нет, — скучающе произносит он, рукой перебирая волосы Тома и зачесывая пальцами назад отросшие пряди, которые свисают на задумчивые глаза юноши. — Там слишком много педофилов. Иди в свою комнату. Почисти зубы — пусть они будут блестящими, — в голосе отца нет ни капли властности, когда Том встает и дуется — «наказанный» на весь вечер. Он произносит это с тем же отсутствием чего-либо, с каким все всегда было и всегда будет.       Черная дыра.         И Том понимает, что это и есть самый настоящий отец.                     Он просыпается во второй раз, в другом сне, в ловушке сонного паралича. Год спустя, в возрасте восьми лет, в своей спальне, прислушиваясь к пению Джейн.       Песня — это беззвучная симфония, которую напевает Джейн, когда думает, что никто не проснулся и не слышит ее. Сквозь шум крови в ушах она звучит далеко-далеко, и Том напрягается, чтобы услышать ее — угасание и оживление мачехи, шорохи и смещения, когда она кружится по его комнате. От амфетаминов.       Песня является воплощением Джека и Джилл.       — Идут на горку Том и Миона, несут в руках ведерки, — поет Джейн детским и обманчиво-сладким голосом. — Свалился Том и лоб разбил... — песня снова переходит в гул. Ее шаги удаляются, и Том слышит щелчок закрывающейся двери.       Он чувствует болезненное першение в горле.       Таблетки (хлорид лития) забили ему рот.       Он задыхается.       Он начинает тонуть, цепляясь пальцами за горло, проваливаясь сквозь простыни, подушки и погружаясь в темноту.                   Это необычная идея, и Том долго размышляет над ней. Такая простая, такая причудливая: бедный мальчик и богатый мужчина соревнуются.       Сказка, старая как время.        Геллерт знает о нем больше, чем утверждает.        Это единственное объяснение для...       — Хлорид лития, — с сиплым шипением выдохнул Том, бешено шагая по квартире, имея в виду то, что было найдено в таблетках, конфискованных у Гарри, — не смертелен при проглатывании. Имеет не самый обычный состав. Вызывает рвоту, нарушение координации, сонливость и звон в ушах. Не является препаратом, с помощью которого можно усыпить ребенка. Ребенку станет плохо, но он не потеряет сознание и не умрет... — иначе Том не дожил бы до десяти лет. — Так почему же Геллерт...       Убийство — не такая уж изысканная цель. Любой бандит может убить.        Нет, планы Геллерта, несомненно, более изощренные.       За несколько часов комната Тома превратилась в логово для расследований. На каждой плоской поверхности разбросаны бумаги, испещренные фрагментами кода. На странице за его столом выписаны буквы L I C L, с которыми он обращается так, словно это иероглифы, начало загадки, сложная криптография. Ведь если Геллерт имеет доступ к записям Тома и прослеживает прошлое, то, несомненно, он уже должен знать, что Том изучал в школе — и почему его исключили.       Откинувшись на спинку компьютерного кресла, Том надел наушники и принялся яростно кодировать командную строку Linux. Его пальцы делают быстрые перерывы, чтобы глотнуть диетической колы. Экран его ноутбука мерцает на сайте «Дары смерти», на странице регистрации. Дальнейшие попытки расшифровки вернули его обратно.       Чтобы получить доступ к остальным страницам, ему нужно авторизоваться.       А это значит, что ему нужен пароль.        — Конечно, — пробормотал он, маниакально глазами перебирая буквы и цифры на клочках бумаги, ища подгруппу этих букв, которые могли бы соответствовать классу сопряженности или шаблону, или — слову.       Да, пусть будет просто слово.       Код Геллерта странный, очень странный, потому что это не потоки статичного кода. Он постоянно меняется. Но в этом есть преднамеренный замысел. Одни и те же числа исчезают и появляются вновь — 23, 1, 24, 25 — именно в таком порядке. Том перебирает в уме свою библиотеку криптографических головоломок. Шифр Вернама? Шифр Вернама, как презервативы, предназначен для одноразового использования. Один удар. Одно исправление. Они используются странами для критически важных военных сообщений, которые можно увидеть только один раз.        Это также означает, что у Тома есть один шанс сделать все правильно.        Он откидывается в кресле, сжав челюсть, и агрессивно барабанит пальцами по столу. Он чувствует себя снова в Йеле, на лекции профессора Дамблдора, переполненной ведущими математиками-исследователями страны. Мальчишками и девчонками с мозгами, похожими на двигатели, почти с идеальными результатами стандартизированных тестов, с полным отсутствием социального чувства, как и подобает любому классу, который ведет уважаемый профессор. А сзади сидит Том, с потемневшими глазами, под действием лекарств и в полубессознательном состоянии, с надвинутым на голову капюшоном, которому слишком многое нужно доказать...       Мистер Реддл, поскольку вы единственный правильно выполнили домашнее задание, пожалуйста, выйдите к доске и объясните нам, как разгадать этот шифр.        Объясните остальному классу, почему они ошибаются.        — Конечно, профессор, — бормочет Том себе под нос, под скрип фломастера, лихорадочно выводящего непонятные цифры на чистой бумаге, разбивая их на части и обрабатывая фрагменты соответствующими участками своего мозга. У него кружится голова от вероятностей. — Они ошибаются. Вы тоже ошибаетесь. Вы все ошибаетесь, потому что... — его рот кривится в усмешке, — вы — это не я.       Четырехбуквенный код.        Если 23 1 24 25 — это послание, то L I C L, несомненно, ключ. Значит, если он присвоит каждой букве числовое значение, если «А» — 1, «B» — 2, то...       Проходит несколько минут.       У него что-то получается.*       КРАМ. В шифре написано КРАМ.       Муж-гей? Том сомневается, но пробует.       Он вводит имя-пароль в маленькую панель, и сайт открывается, показывая экран с зеленым текстом:        ПОЗДРАВЛЯЕМ [V0ld3m0rT]! ВЫ ПРИГЛАШЕНЫ НА НАШЕ СЛЕДУЮЩЕЕ МЕРОПРИЯТИЕ 24 ИЮЛЯ. ПОЖАЛУЙСТА, СВЯЖИТЕСЬ С ВАШИМ ПОМОЩНИКОМ ДЛЯ ПОЛУЧЕНИЯ БОЛЕЕ ПОДРОБНОЙ ИНФОРМАЦИИ.       Том проводит испачканной чернилами рукой по взъерошенному, наполовину торчащему пучку волос. Разражается безумным торжествующим смехом.       После семи кропотливых часов работы он решил эту проблему. Что бы «это» ни было.       — Гермиона, я наконец-то взломал... — Том останавливается, крутясь на месте и раздраженно оглядывая затемненную квартиру. Здесь нет людей, только ковры кремового цвета и стены стерильного вида.       Его сестра уехала и забрала ребенка с собой.         Том вспоминает их утреннюю ссору. Как он дразнил ее. Кричал, чтобы она «убиралась».       — Великолепно, — шипит он, откидываясь в кресле и опуская плечи.        Ему нужна Гермиона в комнате, чтобы заигрывать с ней, пока он делает заметки, вычеркивает идеи и ищет альтернативные объяснения. Сестра нужна ему для того, чтобы помочь составить мозговой штурм — как бы это назвал врач? — да, дифференциальный диагноз. Может ли все быть так просто? Неужели «связной» — это Крам?       Том хочет позвонить сестре и сказать, чтобы она тащила свою задницу сюда.       Встав, он с надменным зевком разводит руками в стороны, а затем направляется в ванную. Возмущение бьется в каждом шаге. Кто сказал Гермионе уйти? Он сказал — но не в этом дело. Он хочет, чтобы она лежала у него на коленях, с яростью терлась мягкой, нежной, голой промежностью о его голый член. Его устроит только теплое, мокрое, бурное соприкосновение. Глупая, раздражающая сестра. Если понадобится, он сам сорвет с нее эту юбочку.         Он раздевается, включает кран в ванной и скрывается за занавеской. Мыльная пена не может стереть ощущение ее с его тела. Самая мягкая, самая нежная на свете. В идеальном состоянии. Едва ли ею пользовались.        Он знает, что Гермиона простит его, если он все сделает правильно, потому что прошло уже семь часов статичного молчания — а значит, она ищет предлог, чтобы увидеть его снова. Как бы далеко он ее ни пошлет, она всегда будет возвращаться к нему.       Такова природа сестры.       Когда заканчивает мыться, он поворачивает кран душа, и пар от теплой воды застилает зеркало в ванной. Том опирается мускулистой рукой на раковину и смотрит на свое туманное отражение, с нарочитой тщательностью проводя лезвием по линии челюсти. Затем умывается и наносит крем для лица с отточенной точностью. Затем трижды накладывает крем против морщин на нежную кожу вокруг глаз, разглаживая слабые складки в уголках. Он наносит отбеливающие полоски на оба ряда своих очень ровных зубов и подстригает брови до тех пор, пока они не приобретают нужный мужественный вид — пока он не удовлетворяется тем, как выглядит: молодо, непринужденно, с ярко выраженным образом «Тома Реддла».       Возраст — порок в обществе, которое поклоняется молодости. Короли и философы на протяжении веков искали секрет бессмертия с помощью глупых и радикальных средств.       Том Реддл, по его собственным сведениям, уже нашел современное решение.       Отложив в сторону крем против морщин, он хватается за телефон. Отправляет первое сообщение, хотя бы для того, чтобы испытать себя:       Посмотрим, что будет, если ты наденешь юбку рядом со мной?       Ее ответ занимает несколько минут, но он быстр и язвителен:       Иди гори в аду.       Неясен и опасен.        Накинув на плечи банное полотенце, Том раздраженно рычит, глядя на экран. Его левая рука уже начала ползти вниз по животу.       Оглядываясь назад, можно сказать, что флирт — не лучший способ начать извиняться.        Хотя он до сих пор не знает, за что извиняться. За то, что дал понять Гермионе, что она нуждается в энергичном трахе? Это очевидно для всех, кроме мужа-гея.       При виде ее следующего сообщения грудь сжимается.       Гермиона написала:       Я тебя ненавижу.        По ребрам пробегает тяжесть.       Она расстроена. Придется взять себя в руки. Он укротит ее, пока она до конца не обиделась, пока не решила, что больше никогда не хочет видеть своего брата-извращенца. Том не будет брошен из-за такой глупости, как биологический импульс.       Он набирает:       Гермиона, мне жаль.        Ему не жаль, и ее не переубедить.       Ты бестактный ублюдок, ты знаешь это? У тебя нет морали.       Конечно, она будет говорить о морали.       Проблема в том, что тебе просто наплевать, Том. На женщин, на семью... на меня.         Том смотрит на свой телефон, с шипением дыша сквозь зубы, и отвечает:         Это ты сидела у меня на коленях.        Я пыталась тебя накормить.        К черту ее игру в недотрогу. Она считает его дураком?       Хороший брат не стал бы пользоваться ситуацией.        «Хороший брат». Ее тело хочет кончить, а она говорит «хороший брат».       Отлично. По обоим пунктам.       Приходи сегодня вечером. Я заглажу свою вину.       Я куплю твое любимое вино.        Напоить сестру, чтобы она снова обрушила на него ужасные оскорбления, — это самое большее, что может сделать Том. Нормальная жизнь должна быть восстановлена.        Хотя ее реакция менее чем идеальна:        Не могу. Я ужинаю с семьей Виктора.        Его рот кривится. Семья Виктора, что за оскорбительный, имбецильный набор слов.       Ты не можешь пропустить?       Обращаясь к своему положению младшего брата, он добавляет:       Я плохо себя чувствую.       Что с тобой теперь????       Заноза.       Необходим твой хирургический опыт.       Я позволю тебе отпилить мне руку.       Том знает, что его сестра смотрит на экран, сглатывая раздражение, но она поддастся ностальгии, которую он внушает.       Ты драматичный ублюдок, ты знаешь это?       Я тебя ненавижу.       На этот раз от этих слов у него не болит в груди.       Гермиона притворяется, что ненавидит его, — это то же самое, что алкоголик притворяется, что не пьет. А это значит, что он должен напоить ее сегодня.        Скажи, что придешь.       Хорошо.       Да?       Да, конечно.        Я приду.        Я скажу Виктору, что у меня семейные дела.       На губах Тома играет триумфальная ухмылка. Его прозвищем может стать «семейное ЧП».                   (Геллерт копается в его прошлом — но не в тех подробностях, которые можно найти в открытых источниках о Томе Реддле. Хлорид лития был в таблетках, которыми Джейн кормила Тома. Геллерт знает подробности, которые не может знать никто, кроме членов семьи, подробности, которые затуманили сознание самого Тома. Детали, которые позволяют его детству оставаться размытой фугой, далеким воспоминанием. Геллерт, возможно, не может знать этих подробностей. Если только...)                   — Гермиона, я нашел цветок!       Мальчик протягивает одуванчик с радостной улыбкой, испачканной шоколадом, стоя под кроной дерева возле больницы, где ему только что сделали компьютерную томографию, которая, слава богу, не выявила сотрясения мозга — взрослые, бьющие детей, заслуживают сожжения. Поскольку Гарри хорошо поработал, сохраняя спокойствие во время сканирования, Гермиона угостила его мороженым.       — Мой прекрасный принц, — с улыбкой говорит Гермиона, принимая одуванчик из рук Гарри.        Она дует на его пушистые семена, наблюдая, как они разлетаются в воздухе. Прежде чем Гарри успевает броситься в погоню, она заключает его в свои крепкие, защищающие, удушающие объятия. Ей неловко: она взрослая женщина, а не его мать, и должна понимать, к чему это приведет. Материнство пугает Гермиону. Материнство порождает чудовищ. Оно не взывает к ней. Не так, как отцовство взывает Виктора, который настаивал на детях, но не сейчас, а когда-нибудь. Ее муж — высокий, темноволосый спортсмен, с квадратной челюстью и зубастым выражением лица, которое очаровывает большинство людей, хочет иметь с ней семью, но она не уверена, что сможет смириться с этой мыслью. Ей следует быть более оптимистичной. Ведь так поступают люди, не так ли?       Сегодня любой прохожий подумает, что она — мать Гарри. Хорошо еще, что Гарри, похоже, не возражает против ее вопиющих проявлений привязанности.        — Что ты загадала? — спрашивает мальчик, удобно устроившись у нее на коленях и прижавшись виском к ее груди.       — То, что я всегда желаю, — Гермиона роется в сумочке, достает влажную салфетку и, воспользовавшись случаем, вытирает края его испачканного рта. — Чтобы мой брат снова ел.       — Почему Том не хочет есть? — Гарри поднимает глаза, нахмурив брови.        — Не знаю, — Гермиона вытирает капли пота с его носа. — После колледжа мы с Томом жили вместе. В то время мы часто ссорились, потому что Том... ну, Том — это Том, но он хотя бы хорошо питался. Но с тех пор как мы разъехались, он совсем перестал... — ее голос захлестывают эмоции. — Иногда мне кажется, что он делает это только для того, чтобы наказать меня…       Глаза Гарри расширяются.       Липкими от шоколада пальцами он вытирает случайную слезу, стекающую по ее щеке, и успокаивает:        — Я никогда не перестану есть, Гермиона, обещаю. Ты можешь кормить меня, пока я не взорвусь, — он делает замысловатое движение для взрыва своего живота, сопровождаемое звуковым эффектом.       Гермиона, шмыгая носом, смеется и берет еще одну влажную салфетку, чтобы вытереть его руки.        — Договорились, — говорит она, доставая маленькую бутылочку с дезинфицирующим средством и выдавливая по капельке в обе руки. Она потирает руки, чтобы показать Гарри, как это делается. — Так что у нас будет на обед?       Гарри с ликованием растирает дезинфицирующее средство в руках.        — Пиццу, пожалуйста.       Вот и следующий пункт назначения. Гермиона знает, что в больничном кафетерии есть приличная еда и даже пицца, и хотя она никогда не пробовала ее, так как обычно ест в одиночестве в своем кабинете, она уверена, что сегодня это того стоит. С мальчиком под рукой она пробирается по коридорам через море пациентов и сотрудников, срезая угол за углом, избегая любопытных взглядов, вспышек узнавания («О, смотрите, вон идет доктор Гермиона Реддл!»), за которыми часто следуют замечания («Выглядит уставшей» или «Не особенно разговорчива» или «Наверное, только что закончила операцию, не хочу ее беспокоить»). Ее бейджик неуклюже качается на блузке.       Пока Гарри ест, Гермиона сидит и гладит его по волосам. Пока не чувствует взгляд доктора Амоса Диггори. Он подходит к ней.       — Привет, дорогая, — говорит пожилой анестезиолог. Заметив Гарри, он улыбается. — А кто этот красивый малыш?       У взрослого нет причин гулять с «красивым» ребенком, который ему не принадлежит. Ей не нравится, когда взрослые мужчины используют это слово по отношению к детям. Или женщины, если на то пошло, потому что женщины могут быть такими же плохими, как и мужчины, если дать им на это разрешение. Разве Джейн не была такой же пугающей, как Реддл-старший? Что-то в этом слове «красивый» до сих пор вызывает у нее зуд. Твой брат такой красивый маленький мальчик, Гермиона. Зуб у нее в затылке. Держи своего брата подальше от Джейн, Гермиона. Ей следовало бы отвезти Гарри в полицейский участок, заполнить заявление о пропаже ребенка, поступить как подобает ответственному взрослому человеку. Она этого не сделала.       Как выпутаться из этого.       — Мой племянник, — пронеслось у нее в голове.       Седые брови Диггори поднимаются в тревоге.        — У Тома есть ребенок?       Конечно. Это легко — переложить отсутствие социальной ответственности на Тома. Ее брат распутен, как бы в противовес ей. За эти годы он переспал со слишком многими девушками, просто чтобы доказать, что он может, иногда с двумя или тремя сразу, как помнит Гермиона — но очень хочет, чтобы не помнила, — с тех пор, как они жили вместе. Том — ублюдок, и его ублюдочное поведение — всего лишь следствие жизни; это не заставляет ее страдать, а лишь вызывает неприятные ощущения, потому что ей скоро тридцать и она не может продолжать страдать из-за одной и той же боли. Гораздо более правдоподобно, что у них двоих был бы внебрачный ребенок... Как будто ему нужен был еще один способ разочаровать ее.        — Я хотел спросить тебя, — говорит Диггори, садясь и беря руки Гермионы в свои, с отеческой заботой, на которую не имеет права. — Как ты себя чувствуешь, дорогая?       Гермиона смотрит на свою тарелку с пиццей. Она ненавидит этот способ допроса. Она ненавидит, когда ее подвергают психоанализу. Как ты себя чувствуешь? Почему ты плачешь? Это опять Том? Хочешь поговорить об этом, пока я буду растирать тебе плечи или пока ты будешь есть? Виктор тоже лезет не в свое дело, если она слишком долго находится в своих мыслях.       — Просто еще один день, — отвечает она со сдержанной улыбкой, как бы говоря: «Не твое дело».       — Ага, и как дела в братском департаменте?       В братском департаменте никогда не бывает хорошо. Братский департамент ограбили, подожгли, в него ударила молния — и все это сегодня утром. Это последнее, о чем Гермиона хотела бы говорить с благодушным доктором Диггори.        — С тех пор как ты упомянула о своих родителях, Гермиона, я... ну, ты можешь себе представить, что я волновался. Я не думаю, что ты хорошо справляешься со всем этим.       Гермиона чувствует, как поникли ее плечи. Она не справляется? Она ни разу не ошиблась во время операции. Ни разу не отпросилась с работы и не взяла длительный отпуск, даже на медовый месяц. Она была пунктуальной, умелой, верной. Она работоспособна, как никогда. Как можно говорить, что она не справляется?       Сколько еще она может сделать?       — Я обратился от твоего имени, — говорит доктор Диггори с легким извиняющимся видом. — К психиатру. Тому, которого только что перевели в больницу. У него устрашающее имя, но, честное слово, обаятельный человек, отлично умеет общаться с людьми, познакомился с ним сегодня утром — ты просто случайно напомнила об этом в разговоре, — Диггори замолкает, видя недоверие в ее глазах, и настаивает: — Я сказал ему, какой ты блестящий молодой хирург, Гермиона, правда, и как нам повезло, что ты здесь, с нами, но что у тебя были некоторые трудности в жизни, о которых тебе, возможно, стоит поговорить с профессионалом... — сунув руку в карман, он достает визитку и с умоляющей улыбкой подзывает: — Вот, попробуй, пожалуйста.       Гермиона смотрит на визитку, на имя:       Доктор ГЕЛЛЕРТ ГРИН-ДЕ-ВАЛЬД