Психопат

      Как и он, Грин-де-Вальд — человек с беспринципными интересами. Как и Том, он тоже страдает хронической бессонницей, и сообщения сыплются одно за другим в ночной темноте с упорством пьяной бывшей, которую Том наверняка хотел бы убить.       Проголодался, красавец?       Не сомневаюсь.       Ну, убери порнуху, Томми, ведь ты же знаешь, что все это ФАЛЬШИВКА, не так ли? Оно не заполнит ту темную дыру в твоей груди.       У меня для тебя есть НАСТОЯЩЕЕ удовольствие.       Станция метро на Уиллоу-авеню, 8800. Ты поймешь, когда увидишь.       Возьми с собой свой любимый нож.       .       Не волнуйся, это не я.                   Если отбросить непристойную театральность — этого достаточно, чтобы возбудить его интерес.       Теплая, влажная, дымная ночь; от нее мир кажется талым, как недоеденный рожок мороженого или другая скользкая штука, по которой так и хочется провести языком. Том чувствует себя голодным по самой неясной и необъяснимой причине, как будто ему дали для укусов слишком мало кожи и слишком много зубов.       Он паркуется в квартале неподалеку и идет пешком. В его поведении чувствуется нетерпение, мерзкий невроз. Серая толстовка скрывает под глазами темные впадины, выглядящие, как синяки от драки, черные перчатки скрывают дрожащие от адреналина руки — маленький тесак, нож для разделки мяса, рукоятка которого незаметно спрятана за поясом.       Высокий, широкоплечий мужчина, расхаживающий по улицам так, словно они ему принадлежат, посылает очень четкий сигнал.       Все — и длинноногие, бегущие девушки, и старик, жонглирующий продуктами, и мамаша, разговаривающая по телефону и толкающая коляску...       Все переходят на другую сторону.       Эта реакция инстинктивна. Том знает, что это называется самосохранением. Это значит, что они понимают, что опасность, угрожающая их существованию, — это не война, не голод и не что-то сверхъестественное; это всего лишь тихий, личный страх столкнуться с кем-то вроде него.       Днем станция метро представляет собой кипящую массу человечества, где плечом к плечу стоят люди из всех слоев общества, не оставляя друг другу ни малейшего личного пространства; посреди ночи — это тихий, пустынный вестибюль, подходящий для преступления.       За пределами ровного луча телефонного света, там, где стоит Том, кромешная тьма. Темнота вверху, темнота внизу и черный туннель. Воздух такой же спертый, а пустые бутылки из под газировки, — такие же неподвижные, как старый поезд, который стоит с открытыми дверями, — бьются о его ботинки.       Он протискивается сквозь двери, но уже через несколько шагов внутри ощущает отвратительный запах — запах тела, определенно мужского. Замаскированный тонким слоем одеколона.       Вот оно сидит, его угощение, которое Том быстро определяет как довольно спортивного белого мужчину средних лет. Хотя сейчас он сидит, съежившись и спрятавшись за рядом сидений в самом конце купе.       Голос:        — Кто вы? — звучит панически, испуганно, виновато.       Очень, очень виновато.        Том стоит молча, светя фонариком телефона и разглядывая этого человека, подняв брови. Он не ожидал диалога. Часть его разочарована, потому что для этого случая он наверняка подготовил бы драматическую речь. Но дело в том, что Том сегодня слишком увлечен, чтобы беспокоиться об эстетике.       — Здравствуйте? — из темноты доносится другой голос. Более высокий, совсем юный.        И в этот момент с сиденья рядом с мужчиной показывается грязная голова. Это ребенок.       Ребенок?       Мужчина и ребенок. Щекотливая ситуация приводит Тома в замешательство. Он не отрываясь смотрит на происходящее, словно пытаясь сложить дважды два и понять ответ. Но в конце концов в его сознании складывается цифра «четыре» — на лице появляется ползучая гримаса отвращения, и ох, он находит ответ таким омерзительным.       — Ты. Сюда, — приказывает Том мальчику, и тот сразу же спешит к нему. Затем, пристально наблюдая за тем, как мужчина виновато опускается на сиденье, он тихо спрашивает: — Это твой отец?       Мальчик, которому на вид не больше пяти лет, обеспокоенно мотает головой.       Том поднимает брови.        — Ты вообще его знаешь?       На этот раз медленно, почти боясь признания, мальчик качает головой.       Том переводит свет своего телефона на его глаза — ярко-зеленые — и не находит ни покраснения, ни припухлости, ни расширения, ни каких-либо других признаков наркотиков. На руках и коленях мальчика нет ни ран, ни признаков насилия. Если только насилие не скрывается под одеждой ребенка. Ужасающая мысль...       — Можно я потрогаю твою голову? — вежливо спрашивает он и ждет, пока ему разрешат — небольшим кивком — продолжить осмотр. Он не раз видел, как Гермиона делала это с жертвами тупых травм. Его пальцы проводят по коже головы и находят небольшую вмятину на затылке, рядом с затылочной костью. Удар, скорее всего, крупным предметом. Ребенок был ранен, похищен и, скорее всего, подвергся насилию.       — Он дал мне конфеты, — признается ребенок испуганным шепотом. — Он сказал, что я ничего не почувствую. Но я их не съел... я держал их под языком и выплевывал... они были очень плохими на вкус.       Ах да.       Мотив слишком очевиден.       Прекрасно.       Великолепно.       Геллерт был прав; это настоящее наслаждение.       Том протягивает ладонь, и молчаливая властность жеста побуждает ребенка безропотно опустить недоеденные таблетки ему в руку.       — Спасибо, — он убирает таблетки в карман и опускается на колени. Чтобы быть на уровне глаз ребенка. — А как тебя зовут? — он говорит низким голосом, полным внимания.       — Гарри, — испуганно отвечает мальчик.       — Гарри, — Том улыбается, приятно. Успокаивающе. — Я хочу, чтобы ты кое-что сделал для меня, Гарри. Я хочу, чтобы ты пошел туда, — он кивает на тусклую флуоресцентную вывеску туалетной кабинки возле поезда: — Запри дверь и жди, пока я не приду за тобой. Подожди несколько минут, — потянувшись в карман, он достает из него спутанные наушники и прижимает их к руке мальчика вместе с телефоном: — Вот. Послушай музыку, пока будешь ждать.       Гарри кивает с поджатым, дрожащим ртом и быстро убегает.       Проведя рукой по своим и без того безупречным волосам и поджав губы, Том снова встает в полный рост прямо перед мужчиной. Резко расправив плечи, он наклоняет голову в сторону, хищно глядя на затемненную фигуру. Он открывает рот с ухмылкой и издевкой:       — Маленькие мальчики. Серьезно?       Он выслушивает жалкие вопли отрицания (Вы ошиблись! Клянусь, я еще ничего не сделал!). О, но ты ведь собирался, не так ли? Если бы я тебя не поймал. Том ненавидит этот ответ. Это просто отговорка. Я еще ничего не сделал. Как будто прерывания преступления достаточно, чтобы оправдать само преступление. Возможность убить потенциального педофила вызывает приятную дрожь по позвоночнику. Катарсис будет несомненным, наравне с давно назревшим сеансом психотерапии. Его лицо отражает мрачное выражение, но внутренности пылают, предвкушая кровавую расправу, в которой ему не придется сдерживаться. Кто будет скучать по похитителю детей?       — Знаешь... — Том вынимает тесак, взвешивает оружие в руке, наблюдая, как на лице мужчины отражается ужас. — Я делаю тебе одолжение... Ты ведь понимаешь это, да?       Тесак не тяжелее кухонного ножа, но режет при первом же прикосновении, даже при минимальном давлении. Его зазубрины напоминают волны, но не беспорядочные, как на дешевых ножах — это самая дорогая кухонная утварь Тома. Они будут плавно входить и наносить максимальный урон, словно острие рыболовного крючка.       По какой-то причине, когда Том видит свое отражение в стали, мысли уносятся прочь, а лицо напоминает ему лицо отца. Теперь Том слышит его, в пустом пространстве своей головы, которому он принадлежит, что-то, похожее на забытое воспоминание. Ты можешь делать все, что хочешь, пока тебе это сходит с рук. Отец говорил, что мораль по своей сути ущербна, она непоколебима, насколько это позволяет мир, а мир за пределами их жизни за белым забором полон жестоких людей, самых отвратительных преступников.       Отец забыл упомянуть, что он сам был одним из них.                    — Закрой глаза, сынок.       Тени падали в его комнате, зубы взрослого сверкали, как ножи, деревянная бита была вытянута в его руке.       Удары приходили в его желудок быстро, неуклонно, методично.       Том помнит, как бешено колотилось его сердце. К концу он помнит, как лежал на полу и смеялся — большими хрипами.       Он понятия не имеет, почему он вообще смеялся. У отца было ужасное чувство юмора.       А еще отец был мастером создавать ситуации, в которых Том был вынужден учиться какому-то навыку или страдать от тяжелых последствий. Например, самообороне.       — Борись с этим — борись со мной!       Большие варварские пальцы вцепились в волосы Тома, вдавливая его череп в асфальт. Он помнит хруст костей. На мгновение его глаза прижались к твердой земле, и он потерял сознание от боли, а потом руки отца погрузили голову Тома под воду. Погружение в жидкость было подобно пощечине и рождению; его глаза, уже открытые, привыкли к темноте. Он был в полном, чистом сознании, особенно в те секунды перед отключкой.       Отец, прежде всего, научил его ярости.                     Когда металл впивается в стену, порыв ткани предупреждает Тома о том, что его жертва отскочила с траектории удара тесака.       Раздраженный таким упрямым неповиновением, Том холодно смотрит на него.         — Как ты смеешь, — говорит он без малейшего колебания.        В мужчине срабатывает инстинкт самосохранения. Сузив глаза, он бросается на Тома, с силой футболиста из колледжа хватая его за плечи и яростно толкая в спину.       Жесткий кулак бьет Тома по лицу.       Боль отражается на его лице знакомым ощущением подбитого глаза, временно лишающим его зрения, пока следующий удар уже летит в живот. Тело отклоняется в сторону, рука наносит ответный, гораздо более тренированный удар в живот мужчины. Двумя руками он хватает его голову и подносит колено к носу; раздается тупой треск, и Том отпускает голову с отросшими сальными волосами.       Кровь стекает по оскаленному лицу мужчины.         Сузив глаза, Том делает шаг назад и выхватывает из стены свой тесак, как раз в тот момент, когда мужчина достает из куртки заточку.        От броска ножа легко увернуться.        И только когда Том впервые ощущает реальную угрозу для себя, его разум внезапно становится очень тревожным. Мужчина делает отчаянный рывок, заносит нож и вонзает его в бедро Тома, кулак грубо сжимается, вены на руке пульсируют, и так же быстро Том, задыхаясь, пригибается к земле.       Горячая, обжигающая боль пронзает его конечность.        Жестко зарычав, Том находит в себе ярость — глупую, неуправляемую ярость — и только тут до него доходит, что он уже сжимает руку, замахиваясь тесаком. Он не отточенный убийца, в лучшем случае новичок, но он замахивается, стремясь поразить любую часть тела мужчины, какую только сможет. Нападавший не так уж и неопытен — внезапное головокружение от удара сильной руки отбрасывает Тома назад, и он вылетает из поезда на цементную площадку.       Том слышит треск — и если это кость, то он в этом не уверен... костяшки пальцев сильно побелели. Он встает и снова хватается за тесак — замахивается, словно ему все равно, сломается ли нож от силы удара... Металл с оглушительным треском раскалывается! Удар по центру задней части головы мужчины прошелся с такой силой, что Том тут же чувствует, как его руки дрогнут от неожиданности — отломанная древесина рукоятки ударяется о землю, металл фиксируется на черепе — мужчина хрипит, падая, как гардина на пол.       — Заткнись! — Том наносит удар по громко стонущему человеку снова... снова... снова. Пока не перестает понимать, делает ли он это, чтобы убедиться, что тот мертв, или просто вымещает свою злобу... когда его руки трясутся от перепада адреналина, а кисти больше не в состоянии удерживать оружие... Он отбрасывает тесак в сторону.        Это происходит в мгновение ока, в промежутке между одним вдохом и следующим. Руки Тома сжимают окровавленный подбородок мужчины, обхватывают кривой поврежденный череп, и он удивляется тому, как мало усилий потребовалось, чтобы расправиться с ним.       Небольшое сжатие мышц горла, и он будет мертв.       Легче, чем чистка кожуры с апельсина.       Дрожащие пальцы сжимаются, сжимаются, сжимаются — дыхание останавливается. Прекрасно. Глубокое чувство, когда видишь, как свет покидает глаза человека, — подтверждение, которое Том даже не может понять, по крайней мере, пока. Это эйфория, превосходящая все предыдущие, жар, разливающийся по венам. В этот редкий золотой момент он чувствует себя героем.       Он чувствует себя богом.        В одну минуту человек был прямо перед его лицом, более живой, чем, возможно, когда-либо, а теперь...       Теперь он — мясо на полу.       Том спокойно убирает клинок под рубашку и заправляет его в заднюю часть своих «Левайсов».                   В этот нечестивый час кудри Гермионы собраны на голове в небрежный пучок, а отвратительные розовые тапочки на ногах волочатся по прохладному деревянному полу кухни.       Она садится на стул напротив него, раскинув ноги в привычной для нее нелепой манере, и осматривает его израненное лицо с клиническим вниманием, которое, как она знает, он ненавидит.       — Значит, тебя ограбили, а потом сбежали, — с сомнением повторяет она, протирая влажной салфеткой кровь из разбитого глаза. — Что ты вообще делал так поздно?       — Ходил за продуктами, — он вздрагивает, когда она наносит жгучую мазь на его нижнее веко.       Гермиона останавливается и долго изучает его лицо, отмечая напряжение в челюсти и осторожную пустоту в глазах.       За ложь он получает быстрый удар по плечу.       — Я видела, в каком жалком состоянии находится твой холодильник, — огрызается она. — Если бы ты действительно ходил в магазин, мне бы не пришлось беспокоиться все это время, чтобы покормить тебя, да ведь?       Проходит десять минут, считает Том, прежде чем появляется пульсирующая головная боль. Проходит десять минут, прежде чем он начинает жалеть о том, что пришел в дом сестры. В его бедре — рана от лезвия, требующая медицинской помощи, в багажнике машины, припаркованной на улице, лежит труп, но больше всего его бесит склонность Гермионы зацикливаться на совершенно неправильных вещах.       — Я не просил тебя беспокоиться обо мне.       Обида ползет по ее маленьким, изможденным бессоницей чертам.        Она сердито выдыхает и обрушивает на его грудь шквал мелких, неэффективных ударов — ярость девушки, вечно злящейся на своего брата.       — Ты... — первый удар, — знаешь... — второй удар, — это не так… — третий удар, — легко.       Он ловит ее запястья, когда она идет на четвертый, скользит, нажимает большими пальцами на ее пульс, и удерживает ее в стазисе.        — На ринге это был бы фол, — сообщает он, кривя губы.       — Мы не на ринге! — кричит она в ответ. — Мы в моем чертовом доме. И я не в том настроении, чтобы ты сидел здесь и откровенно врал мне о...       — Можно мне еще один сэндвич, пожалуйста, — щебечет Гарри, сидя на стульчике с пальцами, липкими от арахисового масла и крошек, и наблюдая за происходящим.       Застыв на месте, оба поворачивают головы и смотрят на него.       Гермиона разминает запястья.        — Конечно, можно, ангел, — говорит она, ее голос звучит неестественно высоко и радостно. — Ты можешь взять все, что захочешь.       Она встает и поднимает мальчика, игриво толкая его на руках.       Том наблюдает со своего стула, приподняв брови, за этим странным представлением, которое разыгрывает его сестра. Она ставит ребенка на барную стойку, целует его в щечку и начинает собирать сэндвич. Она обильно и равномерно намазывает арахисовое масло на два ломтика хлеба, добавляет слой нарезанного банана и наливает высокий стакан прохладного молока. Пока мальчик спокойно ест, она чистит его очки в круглой оправе и следит за его липкими руками. В завершение она еще раз с любовью целует маленький шрам на его лбу. И тут до Тома доходит — это, как и его убийство, тоже терапия. Гермиона играет в мать, которой у него никогда не было. Он уже знает, что последует за ее словами:       — Хорошо, Том. Иди сюда. Теперь твоя очередь.       Он смеется, задыхаясь. Невероятно.       — Мои раны немного глубже, — пробормотал он.       Какое-то изменение в ее позе (опускание плеч, долгий вдох грудью) дает понять, что она понимает. Конечно, понимает — они пережили одинаково ужасное детство, — но это не сегодняшний разговор.        Она бросает ему на голову тряпку для мытья посуды.       — Продолжай давить на нее.       Том разглаживает ткань и оборачивает ее вокруг раненого бедра, прижимая ладонью, чтобы уменьшить кровотечение.        — Думаю, ребенка ударили по затылку. Ты можешь сказать, нет ли у него сотрясения мозга?       — Никаких признаков нет, но утром я сделаю ему компьютерную томографию, просто чтобы перестраховаться, — говорит она. — Нам также нужно будет связаться с полицией.       — Не надо! — трубит мальчик, его глаза становятся все шире. — Они отправят меня обратно к тете и дяде! Я не хочу туда возвращаться! Пожалуйста, позволь мне остаться с тобой, Том!       Том смотрит пустым взглядом.       — Утром я отправлю тебя восвояси, — раздраженно заявляет он, заставляя мальчика замолчать, когда тот пытается протестовать.       — Ты тоже хочешь сэндвич? С молоком? — спрашивает Гермиона, возвращаясь к нему, с напряженным лицом.       Слишком много калорий. Его разум и желудок находятся в состоянии войны; разум рассуждает, что у него нет времени, чтобы сжечь их.        — Просто кофе, — говорит он. — Черный, без сахара.       Гермиона сморщила нос.        — Не знаю, когда у тебя появились самые строгие привычки в еде.       — Я просто не голоден.       Он чувствует, как ее взгляд скользит по его рукам, где сосредоточена большая часть мускулатуры, по аккуратным и жестким углам тела, задерживаясь на узкой талии, которую он изо всех сил старается сохранить. Нахмурившись, она выдает свои собственные скрытые мысли: «Меня не проведешь».       Но прежде чем она успевает подобрать аргумент, в комнату входит ее муж.       Крам, высокого роста и крепкого телосложения, только вышел из душа. Его колючие черные волосы влажные, нижняя половина тела обернута полотенцем, а на лице — маска из какого-то зеленого крема. Это зрелище пугает Гарри, который, скорее всего, считает, что из ниоткуда появилось болотное чудовище.       — У нас теперь есть ребенок? — с добродушным смехом говорит Крам, поглаживая жену по плечу.       — Нет, — пробормотала Гермиона незаинтересованным тоном. — Его привел Том.       — У Тома есть ребенок? — ухмылка Крама расширяется. — Значит, я дядя?       — Нет, это не его... — Гермиона останавливается. И вздыхает. — Можешь пойти смыть маску с лица, милый, ты пугаешь маленького Гарри.       — Маленький Гарри, — ласково повторяет Крам. Он исчезает и появляется через минуту с чистым лицом и в рубашке, но ребенок не становится менее напуганным. Гарри сползает со стульчика и быстро бежит за Томом, которого он, похоже, назначил своим спасителем.       — Помоги! — визжит Гарри.       — Иди сядь, — раздраженно командует Том, и ребенок бегом возвращается на стульчик.       Он наклоняется, прижимает пальцы к векам и вздыхает.        — Мне нужно придумать, что делать с этой громкой, раздражающей штукой.       Гермиона берет запаниковавшего ребенка на руки и осыпает его щечки успокаивающими поцелуями.        — Он — не штука, — говорит она с теплой нежностью. — Он милый, маленький мальчик. И он привязался к тебе... Ты спас ему жизнь.        — Совершенно непреднамеренно, — мрачно произносит Том.       Он — двадцатипятилетний парень, и хотя нездорово испытывать томительную апатию почти ко всем живым существам на планете, в этом есть своя безопасность. Он достаточно разумен, чтобы понимать, что защита ребенка — это работа для социальных работников, служб защиты детей или тех, кто добровольно соглашается стать приемными родителями — идиотов с практической эмпатией. Но не таких, как он. У него никогда не было животного, которое он не хотел бы убить, не говоря уже о ребенке, и ему невыносимо думать о том, что может пострадать под его охраной. За все время своего существования он был настолько отстранен почти от всех существ, что очень редко их страдания проникали в его психику.        — Так что с тобой случилось?       Не обращая внимания на беззаботность этого вопроса, Том бросает неприязненный взгляд на мужа своей сестры. От его внимания не ускользнуло, что регбист на двенадцать сантиметров выше и весит на двадцать семь килограмм дополнительных мышц больше, и, конечно, он фантазировал, как убьет Крама, задушит его, спихнет с лестницы, протаранит его головой дверцу машины, но это безличная фантазия, потому что он, скорее всего, захочет убить любого, кто женится на его сестре.       — Тома порезали, — отвечает Гермиона, проводя пальцами по костяшкам его пальцев, проверяя, нет ли на них синяков.        — Ты подрался? — Крам поднимает свои густые брови. — Вне ринга? Ты хотя бы победил?       — Конечно, — едко отвечает Том. — Я всегда выигрываю, — подчеркивает он, глядя на крупного спортсмена, но враждебность остается безответной.       Крам, поддерживающий брата своей жены, ухмыляется.       — Несомненно, — он кладет руку на плечо Тома, который сердито его отдергивает, но враждебность опять остается незамеченной. — Видел это в прошлом матче, — Крам отходит в сторону и берет из холодильника протеиновый коктейль. — У нашего мальчика самый яростный левый хук, который я когда-либо видел, Миона. Стоит его завести, и он превращается в детонатор. Только пау-пау-пау... — Крам имитирует движения кулаками. — В любом случае, я готов поспорить, что он может легко стать профессионалом.       Гермиона, пальцы которой теперь задерживаются на его бледной, покрытой синяками щеке, хмурится.        — Тому никем не нужно становится.       Переход в профессионалы не входит в его планы. Он изо всех сил старался поддерживать свою репутацию середнячка, избегать внимания и опасности, которая может с ним приключиться. Меньше всего ему нужно, чтобы СМИ лезли в его жизнь, в его прошлое... в его историю болезни.       Очевидно, что спортсмен понял это.       — Том просчитывает свои действия, — говорит Крам, так широко расставив ноги на стуле, что кажется, будто он сейчас вывалится из него. — Я видел его... Работа ног слишком точная... И он никогда не принимает удары слишком близко к сердцу. Он проигрывает только тогда, когда это необходимо. Он может выступать в среднем весе, но я готов поспорить, что он с легкостью справится с человеком вдвое крупнее его.       Давай узнаем, мрачно думает Том, пока Крам стоит, наблюдая, как очертания его широких плеч удаляются из комнаты.       Он чувствует удар по затылку.       Глаза с темными ободками смотрят на своего брата с впечатляющей враждебностью.       — Заткнись, — ворчит она.       Его сестра, читающая мысли.       Гнев быстро сменяется сильной болью, отдающейся в ноге. Он бросается вперед, чувствуя тошнотворный прилив тепла к голове.        — Видишь, как она со мной обращается, Гарри, — произносит он, испытывая головокружение. — Добавляет оскорбление к оскорблению. Готов поспорить, она жалеет, что не смогла сама ударить меня ножом.       — Гермиона — злюка, — соглашается Гарри через заполненный бутербродом рот, желая остаться в хорошем расположении Тома.       — Красноречиво сказано, — говорит Том, пытаясь приподняться на шатких ногах, но не может удержаться и едва не поскальзывается. Гермиона ловит его; хватает за руку, перекидывая ее через плечо, и обхватывает рукой за талию.       И вот они уже идут. Давление застилает глаза, и ему трудно смотреть прямо. Коридор то расплывается, то исчезает из фокуса.       Много шагов спустя опора исчезает, и он чувствует, как его задница приземляется на холодную и твердую поверхность — бортик ванны. Одна нога внутри, другая — снаружи. Он слышит, как открывается кран, и чувствует, как холодная вода собирается вокруг его носков.       — Твои джинсы в крови.       — У меня менструация, — говорит он с гнусной полуулыбкой. — Теперь я знаю, как живет другая половина.       Его сестра, которую это ничуть не забавляет, пренебрежительно вздыхает.        — Травма хуже, чем я предполагала, — голос у нее серьезный, напряженный. — Я раздену тебя, чтобы наложить швы.       — Наверное, будет удобнее, если я истеку кровью.       — Том, — говорит она так, будто звук его имени — это аргумент сам по себе.       Ты всегда думаешь, что знаешь все лучше всех, — ругается он про себя, но знает, что должен проглотить свою мелочность быстро и крепко, как таблетку. Сегодня нет места для суицидальных размышлений. Изящного способа снять с него джинсы тоже не существует, да она и не пытается. Она расстегивает молнию, продевает пальцы в петли ремня и быстро стягивает испачканную одежду с его бедер.       На мгновение воцаряется тишина, вероятно, она смотрит на него широко раскрытыми глазами, пока он старается сохранить ясность ума.       Наконец она говорит, очень неловко:        — Я… слушай, я должна снять с тебя и нижнее белье.       Боль стучит в висках, он чувствует, как глаза закатываются к затылку, и задается вопросом, чем, черт возьми, он заслужил это. Смерть через кастрацию. Это библейское наказание за убийство? Ветхий Завет? Если это так, то ему и Богу придется очень откровенно поговорить на исповеди в следующее воскресенье.       — Не волнуйся, дверь заперта, — неловко продолжает сестра, решив сделать ситуацию еще хуже, чем она есть. — Виктор не увидит ничего такого.       Том не раз задавался вопросом, старается ли Гермиона нарочито провоцировать или же она просто не способна понять свои намеки. Ее разум — это лабиринт, в котором он потерялся. Семнадцать лет, проведенные в ее обществе, не приблизили к истине. Он решает, что дело в притягательности противоречий — врач и убийца. Стетоскоп и лезвие. Она, сохраняющая жизнь, и он, который...       Что-ж.       Он ощущает, как ее пальцы — мягкие, теплые, раздражающе женственные — захватывают резинку его трусов-боксеров и спускают их вниз по бедрам. Как спортсмен, который провел более чем достаточно времени в переполненных раздевалках, Том равнодушен к наготе и не интересуется мужскими гениталиями. Гермиона же...       Долгая, тревожная пауза.       — Том, — слышит он ее низкое бормотание.       — Да?       — Что мне делать… — пролепетала она, явно ошеломленная.       Том смеется, почти уверенный, что ее лицо стало ярко-красным. Она никогда не видела ничего столь великолепного.       — Мои глаза здесь, Гермиона.       — Я знаю, где твои глаза, — хмыкает она. Он чувствует, как в его ладонь втискивается капсула обезболивающего, которую он инстинктивно принимает. — Тебе нужно наложить швы на верхнюю часть бедра. Я просто пытаюсь придумать, как мне обойтись без твоего... — она даже не может произнести это. — Как ты мог возбудиться прямо сейчас?       — Кровь заводит меня.       — Твоя собственная?       Таблеткам требуется совсем немного времени, чтобы успокоить нервы и заставить его ни черта не чувствовать.       Прислонившись спиной к кафельной стене, он улыбается со всей надменностью греческой статуи. Затуманенно. Безразлично.        — Теперь это не в моей власти. Я предоставляю вам, доктор, распоряжаться моей анатомией так, как вы считаете нужным.       Гермиона с протяжным вздохом надевает перчатки.       — Ты думаешь, что ты такой хитрый, — бормочет она, осторожно отодвигая его эрекцию в сторону, чтобы промыть ножевую рану. — Но ты не более чем мерзавец.       Его плечи слегка вздрагивают, борясь с жжением пропитанной спиртом марли, скользящей по ране.        — Я думаю, ты имеешь в виду «придурок».       — Нет, я больше не буду проводить с тобой фаллические ассоциации.       Его сестра портит ему веселье.        — Представь, что сказал бы Фрейд, — усмехается он.       — Вот почему ты не можешь играть кабинетного психолога, Том. Ты всегда называешь худших людей.       — А представь, если бы мы пошли к семейному психологу, — продолжает он, ухмыляясь. — Если бы он заставил нас сесть на этот большой диван, на расстоянии трех метров друг от друга, с тупым Крамом посередине...       — …Ужасно...       — …И спросил, что ты думаешь о моем члене.       Гермиона берет полотенце и, не отпуская его, крепко прижимает к ране, ожидая, пока кровотечение и жжение утихнут.       — Думаю, я бы умерла от унижения, — произносит она.       После того как боль утихает, ее крепкие руки усердно работают над холстом его плоти. Том отворачивается, хотя знает, что все будет быстро, чисто, тщательно. Гермиона не совершает ошибок. Как и ожидалось, она почти не причиняет боли. Накладывая каждый стежок с той медленной точностью, которую он видел в работе с хрупкими волокнами, со стеклянными предметами под микроскопом, с нежной плотью миокарда. Ее прикосновения так легки, что кажется, будто рана затягивается сама собой. Время от времени костяшки ее пальцев в перчатках касаются края его обнаженного члена, вызывая восхитительную дрожь возбуждения. Он тихо выдыхает, чувствуя, как жар ее рук проникает сквозь перчатки в его самые чувствительные участки кожи. Как бы сильно он сейчас кончил. Если бы она захотела, то могла бы подарить ему самое лучшее и самое худшее переживание в его жизни.       Это довольно жалко.       — Вот так, — наконец мягко говорит она.       Подавляя свои мысли, Том произносит хриплое «спасибо». Он чувствует, как ее обнаженные руки без перчаток берут его за лицо и опускают вниз, чтобы встретиться с глазами.       Она устало улыбается, теперь уже нежно, пальцами смахивая со лба пряди волос.        — Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, — шепчет она. — А теперь не надо снова нарываться на ножи, —  наклоняется, чтобы поцеловать его в губы.       Он берет ее за подбородок, прежде чем она успевает отстраниться, и еще несколько секунд держит край ее губ прижатым к своему.        — Как еще я удержу твое внимание? — пробормотал он.       За это замечание он получает еще один удар по затылку.                   — Ты точно не хочешь остаться здесь? — спрашивает Том в третий раз, заводя машину и проверяя зеркало заднего вида, когда выезжает с подъездной дорожки. — Дом моей сестры лучше, чем мой.       Ребенок на пассажирском сиденье ерзает. Выглянув в окно, Гарри робко машет рукой Гермионе, стоящей в открытой двери своей широкой прихожей, а затем наблюдает, как большой дом уменьшается вдали, когда они выезжают из блестящего, закрытого района выше среднего класса.       — Крам — страшный, — шепчет он.       Том усмехается, высунувшись из открытого окна, чтобы прикурить сигарету.        — Я гораздо страшнее, — уверяет он.        — Что ты будешь делать с телом, Том?       — Каким телом?       — С трупом в твоем багажнике.       Ребенок проницателен.       Том выдыхает струйку дыма, небрежно крутит руль, сворачивая на проселочную дорогу без опознавательных знаков, где деревья более хрупкие, ветки более ломкие, а шины цепляются за каждую выбоину, кочку и щель.       — Я что-нибудь придумаю. Сделаю так, чтобы он исчез.       Существует методика убийства, и если бы у Тома была неделя на подготовку, он бы все убрал. Геллерт был прав, когда говорил, что ему нужно научиться убивать в условиях дефицита времени. Эффективность — ценный навык, поэтому импровизированное, спонтанное убийство ставит Тома перед уникальной проблемой: утилизация мусора. Сбросить в реку? Закопать в лесу? Прибегнуть к помощи мусоросжигательной печи?       — Ты когда-нибудь раньше убивал кого-нибудь, Том?       Ребенок спрашивает это невысоким, испуганным, но любопытным голосом.       Занятый мыслями о покупке мусоросжигателя и о том, сколько это будет стоить, Том смотрит в зеркало заднего вида и крутит руль, пожимая плечами.        — Не знаю.       — Почему не знаешь?       — Потому что, Гарри, — говорит он, все еще выдыхая дым и глубокий, полный отчаяния вздох в бездну ночи. — Ты помнишь конфеты, которые тот человек пытался тебе дать?       Ребенок серьезно кивает.       — Я сидел на них почти всю свою жизнь, — говорит Том хриплым голосом. — Я никак не могу вспомнить все, что когда-либо делал.       —Ох, — на лице Гарри появляется растерянность, и его глаза в тихом разочаровании устремляются на колени. — Пожалуйста, не говори полиции, что я сбежал из дома, Том.       Теперь правда наконец-то открылась.       Губы Тома кривятся.       — Ты сбежал, да?       — Я должен был! — кричит ребенок, защищаясь и упираясь кулаками в бока. — Они посадили меня в шкаф.       — Кто?       — Мои тетя и дядя... они злые, Том.       Том выбрасывает сигарету в окно и насмехается.        — Ты еще слишком мал, чтобы знать, что такое зло.       — Я знаю, что такое зло, — шепчет Гарри. Сгорбившись на своем сиденье, он выглядит как капризный ребенок. С того места, где сидит Том, он не может разглядеть ничего, кроме макушки Гарри и грязных подошв его слишком больших, поношенных ботинок.       Он сирота, это точно.        Свернув в свой квартал, менее богатый, безопасный и пригородный, чем квартал его сестры, Том проезжает мимо потрескавшегося тротуара, заваленного шприцами, и стен, на которых красуются пестрые граффити. Из верхних окон доносятся звуки музыки. По улицам ходят проститутки в безвкусных нарядах и высоких сапогах в поисках работы, — с худыми телами, похожими на булавки, и выступающими сквозь бледную кожу костями.       Не место для ребенка.        И все же.       — Позволь мне остаться с тобой, — настаивает Гарри. — Я ненавижу свою семью. Ненавижу их.       В течение кратчайшего мгновения Том колеблется. Затем на его лице появляется жеманная и контролируемая улыбка, играющая с жесткой линией рта. Спокойно, мрачно и пугающе монотонно он произносит:       — А что ты хочешь, чтобы я сделал с твоими тетей и дядей, Гарри. Убил их? Разрубил их на части и закопал части тела на их ухоженной лужайке, чтобы полиция немного поискала мусор? Потому что я могу. Легко. Я стану самой страшной трагедией, которая когда-либо случалась в их жизни, и мне это понравится.       Мальчик смотрит на свои колени, словно борясь со своей совестью, на его лице застыло выражение недовольства.       — Все в порядке, ты не должен этого делать, — говорит он через минуту. И поднимает глаза. — Честно говоря, я думаю, что ты тоже немного злой, Том.       — Тогда ты понимаешь, почему я не могу тебя оставить, — говорит Том, сосредоточив взгляд на дороге. — Утром я позвоню в полицию.       — Я сказал, что ты немного злой, — настаивает Гарри. — Но я не думаю, что ты совсем уж злой... ты спас меня.       — Это потому что, Гарри, мне было очень весело сегодня.                     Возможно, Тома делает таким опасным то, что он не был воспитан женщинами, совсем. Его воспитывал телевизор.        Он никогда не знал свою мать, только то, что она была горничной, которую быстро вычеркнули из жизни после его рождения. А потом, когда ему исполнилось восемь лет, в его жизнь ворвалась Джейн, мерзкая невеста отца, любившая бутылочки с таблетками больше, чем когда-либо любила Тома.       съешь эту конфету, Том, теперь эту, теперь эту, теперь проглоти       мне плевать, что она невкусная, глотай       перестань беспокоить свою новую мамочку, проглоти конфету, а теперь иди, блядь, спать       посмотри на свою сестру, не обращай внимания на блевотину на ее кардигане, что за милый безмятежный ребенок уже спит       никогда не сопротивляйся       будь хорошим ребенком, Том.                   Молния сверкает в маленькой гостиной. Ветер стучит в водосточные трубы снаружи, а дождь бьется об одностворчатое окно — мрачная колыбельная внезапной бури.       Свернувшись калачиком на раскладном диване, Том резко просыпается. Раздается раскат грома, и снаружи бледно-голубая полоска света медленно набирает силу вдоль восточного горизонта, но не это его встревожило.        А мальчик, проснувшийся в этот богом забытый час, с потными прядями волос на лбу и наморщенным носом. Маленький назойливый ребенок.        — Что ты делаешь? — бормочет Том, нехотя шевеля губами под плотной тканью своего одеяла.       — Мне страшно. Мне постоянно снятся кошмары о плохом человеке. Можно я буду спать здесь с тобой?       — Нет, — коротко отвечает Том. — Я не твоя мать.       С этими словами он закрывает глаза, желая снова заснуть. Когда его дыхание начинает выравниваться, он чувствует, как маленький мальчик опускается к нему на колени.        Он открывает глаза и смотрит на него.         Гарри сидит с поджатым ртом и сложенными руками, не желая отстраняться.       Том вздыхает, поднимает его за подмышки и механически опускает на другую сторону раскладного дивана.       — Оставайся здесь, — ворчит Том, утыкаясь носом в подушку и отворачиваясь.       Не более чем через несколько секунд к спине Тома прижимается маленькое тело. Настойчиво тянет за воротник.       — Пожалуйста... — тихонько хнычет ребенок. — Не заставляй меня возвращаться к дяде, пожалуйста, пожалуйста...       Эти «пожалуйста» продолжаются целых десять минут, пока Том не упирается в стену широко раскрытыми, налитыми кровью глазами, впадая в экзистенциальный кризис. Хотя он никогда бы не причинил вреда ребенку, он поворачивается, чтобы зажать рукой скулящий рот сироты. Одной рукой он отстраняет тело, прижатое к его боку, как пиявка, и жестко отпихивает его на всю длину кровати.       — Я поговорю с сестрой утром... Я уговорю ее, чтобы она позволила тебе пока пожить у нее, — холодно и отрывисто сообщает Том, глядя на него усталыми глазами с красными ободками. — А теперь иди спать.       Гарри яростно трясет головой, на его лице появляется злая гримаса.        — Я хочу остаться с тобой, — кричит он и, снова прижимаясь к Тому, обхватывает его за талию, зарываясь лицом в его бок. Обнимая.       Растянувшись на спине, Том широко моргает и в разочаровании проводит рукой по волосам, не совсем понимая, во что, черт возьми, он ввязался. Даже Белла не так настойчива, и он обычно может выгнать ее с помощью элементарных манипуляций, когда она становится навязчивой. Но он не может выгнать ребенка на улицу. У него нет опыта общения с такими маленькими и беспомощными, и он боится, что у него не будет рычагов влияния на ситуацию. Как торговаться с пятилетним ребенком?        Он берет телефон и яростно набирает сообщение единственному доверенному лицу:       Я собираюсь пронзить твой череп лезвием.       Ответ мгновенный:       И тебе привет, красавец.       Не спится?       Развлекся сегодня? Получил свою порцию?       Том скрипит зубами, пальцы печатают:       Я убил твоего человека.       Что мне делать с ребенком?       Ты можешь делать с ним все, что захочешь.       Он твой, чтобы играть с ним.       ;)       От такого намека Том роняет телефон.       Он ошеломленно смотрит на устройство. Дыхание стало затрудненным. Он ощущает омерзение. Впервые за долгие годы жизни он испытывает неподдельный трепет ужаса — уже не апатию, а холод и отвращение. Он покрыт слизью и личинками, с него капает гниль чего-то настолько ужасного, что он не может описать это словами.       Отцепив сонного мальчика от себя, он отпихивает его на другую сторону кровати, но не насильно, а просто вынуждая к необходимому физическому разделению.       — Что такое? — Гарри зевнул, смутившись.        — Заткнись.       Том не может смотреть Гарри в глаза, его чувство приличия нарушено. Он сидит, зарывшись головой в руки. Ему хочется вырвать свои глазные яблоки. Один только намек заставляет его чувствовать себя ужасно и мерзко.       Он снова берет телефон и яростно набирает:       Ты больной ублюдок.       А ты нет?       Ты думаешь, что тебе удастся похвастаться тем, что ты сегодня хладнокровно убил человека?       Скажи мне, тебе было весело играть в героя?       Я бы никогда не изнасиловал ребенка.       Это твоя проблема, а не моя.       Всплеск насилия поднимается где-то внутри Тома, словно волна, пытающаяся захлестнуть его чувства. Рот искривляется, он рычит, кипит от негодования.       Я действительно собираюсь убить тебя, Геллерт.       Да?       Ты чертово чудовище.        В чужом глазу соринку увидишь, а в своем бревна не заметишь.        Я не буду милосердным.       Я найду тебя и уничтожу всю власть, состояние, наследие, которыми ты владеешь. Я вырву твои кости и скормлю их собакам. И буду наслаждаться каждой секундой твоей смерти.       Это то, что я люблю слышать.       С нетерпением жду этого, Томми.       Поболтаем позже <3