Психопат

      Некоторые говорят, что хирурги ничем не отличаются от богов. Они обладают необыкновенной властью над жизнями. Они способны спасти их.       И наоборот.       — Пинцет, — говорит доктор Гермиона Реддл стоящей рядом медсестре сквозь ткань хирургической маски.       Доктор Гермиона Реддл стояла в халате за операционным столом, в окружении толпы сотрудников больницы, наблюдающих за ее операцией на открытом сердце. Проблема дня: стеноз клапана.       Классическая музыка — пустая, фоновая мелодия, — эхом разносится по большой, затемненной палате. Негромкая непринужденная болтовня — сотрудники обмениваются ритуальными расспросами о том, как прошли выходные, но Гермиона находится глубоко в своей голове, где с великолепной точностью изображает тонкую красную дорожку, которую она должна разрезать, чтобы вылечить это сердце.       — Как прошли твои выходные, Гермиона? — ее анестезиолог Амос Диггори ведет банальный разговор, сверяясь с монитором.       — Ножницы, — отвечает она, глядя на открытую окровавленную грудную клетку и прислушиваясь лишь наполовину. — Прошли приятно. Мы с Виктором ходили на поздний завтрак с семьей.       — Семьей? Я не знал, что ты поддерживаешь связь с семьей, — Диггори сохраняет свою репутацию любопытного старика.       Ее твердые руки замирают на мгновение, делая тонкий надрез на миокарде.        — С семьей Виктора, — уточняет она. — На моей стороне никого нет — только Том.       — Модель? — значит, Диггори видел плакаты.       Она сдерживается, чтобы не закатить глаза.        — На самом деле он боксер, — не то чтобы это было более респектабельно. — Они рекламируют его на плакатах, потому что это продвигает их, — это привлекает женщин. — Том — их самый прибыльный боксер, — ему наплевать, что они, по сути, занимаются его проституцией. — На его матчи всегда продаются билеты, — бокс — глупый вид спорта, и я хотела бы, чтобы он бросил его.       — Ага, понятно, — Диггори слишком стар и благодушен, чтобы уловить подтекст. — И как поживает боксер Том?       Привыкшая к долгому стоянию на ногах, Гермиона переступает с одной ноги на другую. Расспросы о брате заставляют ее мысленно спускаться в кроличью нору беспокойства.       — Он справляется, — она натянуто и сдержанно улыбается под маской. — Все еще... разбирается с жизнью. У него теперь есть девушка.       При каждом удобном случае она старается затронуть тему того, что у Тома есть девушка. Он встречается с девушкой по имени Белла. Он часто водит ее на свидания, и они очень счастливая пара. Важно помочь ее брату сохранить надежное алиби на случай...       Ну, на всякий случай.       Она делает отверстие в придатке левого предсердия и вставляет палец, чтобы прощупать и исследовать поврежденный митральный клапан.       — Разбираться во всем — вот для чего нужна молодость, не так ли? — вспоминает Диггори, давая непрошеный комментарий. — Пробовать новое. Найти любовь. Понять, кто ты есть.       Гермиона усмехается. Очевидно, ее брат застрял в романе о взрослении.       — На сколько он младше?       — На три года, — Гермиона нажимает пальцем на клапан, в результате чего кровь вытекает обратно в предсердие, а створки оттопыриваются. — Нам было восемь и одиннадцать, когда наши родители поженились. Сейчас нам двадцать пять и двадцать восемь. Так что он не намного младше.       — Младший брат — всегда будет младшим братом, — говорит Диггори с ласковой улыбкой. — Это скорее ментальная разница, чем физическая.       — Очень ментальная, — соглашается Гермиона, имея в виду нечто совершенно иное.       — Твой брат учился с тобой?       — Он бросил.       — Почему?       Гермиона смотрит на свои пропитанные красным перчатки. Конечно, если ты старшая сестра, работа — не единственный случай, когда ты покрываешься кровью. Не то чтобы ее брат помнил об этом или был благодарен.       — Учеба не подошла Тому, — лжет она.       Скорее: Том не подошел для Йеля. Слишком умный, неординарный и небезопасный, правда.       Почему бокс? Он мог бы стать кем угодно или чем угодно в мире, мог бы сделать любую карьеру, стать математиком, юристом или компьютерным ученым, и, если уж говорить без комплиментов, у него даже были задатки, чтобы со временем стать политиком, если бы он захотел... но к этим вещам ее брат никогда не испытывал влечения.       — Том любит неприятности, — Гермиона скрепляет скобой разрезанную плоть, зажимает орган. Чувствует, как под ее пальцами дергается славная пульсация. — Он получает удовольствие от драк... его исключили.       — Ох?       — Проблемы с поведением, — признается она, неловко передергивая плечами. — Это передалось по наследству. Во всяком случае, с его стороны. У отца Тома тоже были проблемы. Он был... — монстром, — наркоманом. Избивал... — меня, — мою мать.       Когда она поднимает глаза, старший коллега смотрит на нее с тревожным беспокойством.        — Я знаю многих психиатров, к которым можно обратиться, Гермиона, — тихо говорит он. — Нет ничего постыдного в том, чтобы искать помощи. Нужно только попросить...       Гермиона качает головой. Грустно улыбаясь.       — Со мной все будет в порядке, — вздыхает она, устав волноваться. И возвращается к живому, пульсирующему органу на столе. — В конце концов, жизнь должна наладиться.                     СТОП       Белое. Громогласное. Слово смотрит на Тома.       Окно чата затихло.       На экране медленно умирает девушка, ее верхняя часть тела скрючилась на прикованном стуле, как у забитого животного, истекающего кровью. Грудная клетка потеряла форму. Голова поникла вперед, а на груди растеклось большое пятно крови, похожее на слюнявчик. Том слышит ее неровное дыхание и боится, что это, возможно, ее последние вздохи.       Он смотрит на нее так долго, что не может больше смотреть.       Фигура в капюшоне стоит рядом с ней.       «Грин-де-Вальд». Когда он наконец заговаривает, голос у него тяжелый, в каждом слоге слышен сильный восточноевропейский акцент. Он говорит весомо, серьезно и высокомерно — не привык, что его просят прекратить.       — И почему я должен остановиться?       Том быстро набирает текст:       Красноречивые люди не убивают.       — Красноречивые люди не... — повторяет Грин-де-Вальд, щурясь, когда читает слова с экрана. — А что делают «красноречивые» люди — дрочат за клавиатурой? Включи микрофон, придурок. И камеру.       Пальцы Тома замирают, по животу ползет холодок. Он откинулся широкими плечами на спинку компьютерного кресла, жутко неподвижный. В раздумьях. Понимая, как рискует, раскрывая себя.       Он наносит ответный удар:       Сними капюшон.       Очертания тела Грин-де-Вальда меняются, острые углы становятся тупыми. Его это забавляет. Интригует. Том знает, что на его месте он поступил бы так же. Все игры ведутся парами, и один смелый ход требует другого.       С театральной медлительностью Грин-де-Вальд поднимает руки и откидывает капюшон, обнажая тщательно уложенные светлые волосы.       Мужчина. Удручающе обычный на вид.       Он похож на политика, что, скорее всего, не так уж и далеко от истины. Такие люди, как Грин-де-Вальд, занимают должности и занимаются благотворительностью, прикрываясь тем, что им действительно нравится — они получают извращенное удовольствие от того, что добиваются общественного доверия. Они обаятельны, социально интеллигентны, достаточно умны, чтобы понимать, что им не нужно играть по тем же правилам, что и остальным членам общества. Они не испытывают ни угрызений совести, ни сожалений... никаких ограничений.       Самое тревожное в Грин-де-Вальде — это его взгляд: хотя он и не пронзительный, его лицу не хватает подвижности, присущей нормальным людям. Его глаза, расширенные от мании, смотрят прямо в камеру, словно он смотрит прямо на Тома.       — Твоя очередь, незнакомец, — бесстрастно говорит он.       Тому уже хочется перерезать ему горло, просто так, без всякой причины, потому что у Тома всегда руки чешутся убить кого-нибудь в любой момент. Но он не может забегать вперед. Он должен позволить всему идти своим чередом, проявив при необходимости юношескую наивность. Он должен позволить Грин-де-Вальду представить ему мотив — уловку.       Отгоняя от себя всевозможные фантазии, проникающие в его мозг, Том спокойно снимает ленту с веб-камеры и включает микрофон.       — Привет… — прочищает он горло, говоря в гарнитуру. Говорить с кем-то по интернету в первый раз неловко, поэтому он добавляет: — Классная прическа.       Раздается гул, странный набор голосов — на фоне «Грин-де-Вальда» есть и другие люди. Возможно, у него есть целая команда, целая тайная организация, занимающаяся этим незаконным фетишем. По мнению Тома, его состояние должно быть колоссальным. Остальные «другие» неподвижно застыли за своими клавиатурами; они прислушиваются, присматриваются, расшифровывают это странное взаимодействие.       Через камеру Грин-де-Вальд широко улыбается Тому.        — Ты очень молод, прекрасный незнакомец, — пробормотал он, очаровательно звуча. — Из какого учебного кампуса ты говоришь? Я найду тебя завтра. С острым, блестящим подарком.       Еще одно жалкое запугивание.       Тактически проницательный Том переводит разговор в другое русло.        — Ты мне солгал, — говорит он в микрофон.       — Что именно?       — Ты говорил, что тебя не привлекают мужчины, — напомнил он, прямо и сухо. — Но с такой прической я уверен, что ты гей.       Грин-де-Вальд обиженно кривит губы. Он пристально смотрит на Тома острыми глазами — искусственная беззаботность, которая была у него несколько секунд назад, исчезла.       — Делаешь предположения по моим волосам, да?       Том откидывается на спинку компьютерного кресла, скрещивая руки. Он бесстрастно пожимает плечами.        — Я делюсь своими мыслями.       Странные черты лица Грин-де-Вальда становятся жуткими в резком свете ламп; на мгновение Тому кажется, что он видит то же, что и Гермиона, когда смотрит на него — монстра, пришельца. Уродца.       Его голос тихий, хриплый:       — Тогда я убью ее.       Том садится прямо, насторожившись.       Он смотрит, как длинные пальцы Грин-де-Вальда игриво барабанят по столу, уваленному игрушками, и загибаются вокруг молотка. Один сильный удар — вот и все, что нужно, чтобы убить ее.       Хотя девушке удается поднять взгляд, чтобы увидеть оружие, она не произносит ни слова; нет необходимости говорить ей, чтобы она не сопротивлялась, не издавала ни звука. Она сидит там, словно сдерживает крик; словно ей угрожают сломать челюсть, если с ее губ сорвется хоть звук. Вот что она должна делать — молчать. Принять. Молчать. Умереть. Молчать.       Это должен быть момент Тома. Хотя он не может справиться ни с чем, кроме притупленной апатии, он должен договориться с этим еще одним «другим» и спасти эту девушку и…       И что?       Искупить свою вину? Загладить все плохие мысли, которые у него когда-либо были? Исправить проблемы в его мозгу? Этого не случится — но, возможно, проблемы дают ему преимущество здесь. Том может понять сущность, смотрящую на него через камеру, лучше, чем кто-либо другой.       Теперь к переговорам.       Во-первых, секс не обсуждается. Том боготворит свое тело — слишком сильно, чтобы торговаться с ним. И он не может играть на чувствах Грин-де-Вальда — их нет. Остаются деньги.       — Я заплачу тебе, — вмешивается Том, доставая бумажник и кредитную карту. — Пусть она живет, а я переведу прямо сейчас. Пришли мне свой пейпал, — секунду спустя он добавляет: — Шутка. Я знаю, что пейпал небезопасен.       Лицо Грин-де-Вальда искажается в гримасе обиды: он не оценил шутку. Том наблюдает, как его рука медленно отводит молоток от черепа девушки.       — У тебя недостаточно денег, чтобы заключить сделку с кем-то вроде меня... Я проверил, — сообщает он легким, бодрым тоном, отбросив прежний гнев; Том отмечает его колебания между двумя иррациональными настроениями. — Я знаю о тебе все... Том Реддл.       Наступает тишина.       — Сколько, — повторяет Том, не обращая внимания на то, что его имя намеренно раскрывается перед каждым человеком на стриме. — Я получу их к концу недели.       Грин-де-Вальда забавляет его настойчивость. Очевидно, обычно такого не происходит...       — Ты хочешь превратить мое маленькое шоу в выкуп? — он смотрит прямо в веб-камеру. — Так, так... Остальные тебя слушают? Похоже, наш новый друг хочет поиграть в спасителя для этой девушки. Во-первых, это либо его извращенное пристрастие, либо, во-вторых, он пытается успокоить свою совесть. В любом случае, он — огромный зануда, — Грин-де-Вальд бросает на него укоризненный взгляд через веб-камеру. — Она не собирается трахаться с тобой за то, что ты ее спасешь, Томми.       Трахаться — последнее, о чем сейчас думает Том. В его жизни нет недостатка желающих переспать с ним, так что дело вовсе не в девушке, о которой идет речь, — она может быть кем угодно. Она может быть даже мужчиной. Ему все равно.       Том пытается донести свою мысль.       Ничего страшного, если он еще не знает, что это за «мысль». Потому что знает, что поступает правильно в данной ситуации — он уже видел подобный фильм с точно таким же сюжетом.       Том Реддл спасет эту тупую сучку. Именно так они поступают в кино.       Он слышит пинг! Потом еще: Пинг, пинг, пинг! Поскольку это интерактивная трансляция, «другие» заполняют чат сообщениями. Они пишут: «это может быть интересно», «найди Тома и вышиби ему мозги!», «убей его следующим», «оторви ему член и засунь в задницу». Том находит их такими бестактными и разочаровывающими. Им не хватает оригинальности, чтобы придумать действительно интересный план убийства.       — Знаешь что — брось это, — вмешивается Грин-де-Вальд, возвращаясь к своему старому тону воздушной обманчивости. — Выкупы по своей сути скучны. Мне неинтересно потакать им. У меня есть новая блестящая идея — готовы?       Том наблюдает, как он берет со стола пистолет, торжественно поднимает его и направляет в висок хнычущей девушки.       — Ни денег, ни дурацкого выкупа, — его тон до жути удовлетворенный, что делает свирепость выражения его лица еще более нервирующей. — Вот что я сделаю. Я пристрелю эту сучку, а потом найду тебя, необыкновенно великолепный Том… и разорву тебе глотку, — заканчивает он резким рычанием.       Слова ползут по коже Тома, как влажный цемент. В комнате становится холодно как никогда.       Он натягивает толстовку через голову, завязывая ее вокруг шеи, и смотрит на экран своего компьютера.       Грин-де-Вальд ухмыляется, словно только что сказал что-то невероятно остроумное. Его ухмылка безумная, маниакальная и одновременно глубоко нежная — ухмылка человека, который действительно счастлив, думая, что только что завел нового друга.        — Как звучит этот план? — он любезно продолжает, как будто они с Томом строят планы на ужин.       Том прочищает горло.       — Ну, — вежливо начинает он, — я думаю, это зависит... от того, когда ты придешь?       — Ох, не волнуйся, детали мы разберем позже.       Раздается выстрел.                     Грин-де-Вальд убил девушку.       Ни для кого не удивительно.       Сюжетный поворот заключается в том, что Том сознательно пригласил ненужную опасность в свою жизнь. У Грин-де-Вальда есть все его личные данные: адрес, медицинская карта, информация о кредитке... номер мобильного телефона. Более того, он кровно отомстит ему.       На следующее утро Том в своем спортзале, одетый в шорты, с зачесанными назад волосами и блестящими от пота плечами, выплескивает свою ярость на боксерскую грушу — тук-тук-тук — с огромной силой в каждом резком ударе. Его кулаки бьют по мешку так, словно он хочет разбить его о цемент. Он представляет, что это мягкое, податливое тело его нового друга, которого он хочет не просто убить, а уничтожить, не оставив ничего, что можно было бы спасти.       Почему?       Ну, почему бы и нет.       Обычная жизнь не дает возможности для насилия. Наконец-то Том Реддл обрел то, чего так жаждал всю свою жизнь, — оправданную причину для убийства. У него есть заклятый враг. Он взволнован, напуган и ошеломлен. Весь день он фантазировал об убийстве в изысканных графических подробностях. Он не хочет упустить этот великолепный шанс.       — Томми!       Его окликает товарищ по боксу. Фишер, — его смуглые мускулы блестят под светом фонарей, — пробирается к раздевалкам. На нем повязка от пота и татуировка китайского дракона на груди.        — Слышал, ты на днях выбил все дерьмо из Малфоя. Это дико — жаль, что я этого не видел.       Том ничего не помнит об этом матче. Ранить Малфоя — настолько низкий приоритет в его списке приоритетов, что это не имеет никакого значения.        — Возможно, — вот и все, что он говорит в перерывах между быстрыми, отработанными ударами.       Фишер опускается на скамейку напротив него.        — О, да. Малфой не может нормально ходить прямо с тех пор, как пришел. И в глаза никому не смотрит из стыда... Он ковыляет так, будто ты вырвал член у него между ног. Это уморительно.       — Ладно.       Тому уже надоели разговоры в раздевалке. Его мысли разбредались. Спортсмены, хотя и являются отличным пушечным мясом, не настолько интересны, чтобы удерживать его внимание слишком долго. Сейчас его внимание привлекает кто-то гораздо более интересный, и Том солгал бы, если бы не почувствовал, как его захватывает брошенный ему вызов. Он чувствует себя как в криминальном фильме, где играет героя.       Играет.       Что же касается злодея, то, возможно, Том Реддл наконец-то встретил того, кто подходит? Или, по крайней мере, кого-то с такими же увлечениями. Его почта переполнена сообщениями от «Геллерта» — Том получал их от убийцы всю ночь и до самого утра.       Проснулся, [V0ld3m0rT]?       Могу я теперь называть тебя Томом.       Что насчет Томми?       Мне все равно.       Или ты предпочитаешь красивого незнакомца?       Не то чтобы.       Слишком по-гейски?       Что на тебе сейчас надето?       Если бы я сегодня появился у тебя на пороге, как бы ты меня убил?       Я бы прострелил тебе голову.       Как неоригинально.       Сегодня еще слишком рано. У меня работа. Я не успею придумать ничего креативного.       Ты должен научиться убивать в условиях дефицита времени, Том. Это ценный навык. В реальной жизни противник не будет объявлять, когда придет.       А вот вежливый — да.       Я бы предупредил.       Как по-рыцарски.       Хочешь знать, как я тебя убью, Том?       Давай.       И пусть это будет интересно.       Геллерт, конечно, сделает это интересно.                   Уже глубокая ночь, и его сестра в подвале больницы — в морге — настолько увлечена осквернением очередного трупа, что даже не слышит, как он входит.       Он прислоняется к косяку двери, сложив руки на груди.        — Забыл постучать, — говорит он с неискренней ноткой извинения. Его голос медленный, почти ленивый. Задумчивый. — Или спросить, не голая ли ты, — он не сводит глаз с ее длинного белого халата. — По-моему, все... выглядит одетым.       Он с удовлетворением наблюдает, как она возводит глаза к небу, желая терпения или милосердия, а может, и удачно выбранного времени для молнии.       — Тебе нельзя входить, — говорит она, а затем, бросив взгляд в его сторону и сузив глаза на сигарету между его губами, добавляет: — И тебе точно нельзя делать это здесь.        Том опускает взгляд на труп на операционном столе, выпуская облачко дыма краешком губ.       — Он уже мертв, — говорит он, едва заметно пожав плечами. — Его это не беспокоит.       — Дело в принципе, Том. Это больница. С больными людьми.       Два часа ночи, а у него голова раскалывается от запаха антисептика в воздухе. Более того, Гермиона начала читать лекцию, пытаясь затеять ссору из-за принципов.       Не желая допустить, чтобы это превратилось в банальный часовой спор, Том тушит сигарету и встает рядом с ней, наблюдая, как ее проворные пальцы вырезают маленький треугольник плоти на покойнике.       — Так что же случилось? — спрашивает она, проявляя к нему лишь полусерьезный интерес. — Сломал зуб? Сломал член? Уже кончились таблетки?       — Я просто пришел вернуть твою посуду.       Она бросает на него самый мерзкий взгляд, который только можно себе представить.       — Шутка, — говорит он, стряхивая пылинку с ее белого халата.       — Я знаю, что это шутка, — говорит она, кипя от ярости. — Ты ни разу в своей жизни не вернул мне мою посуду... — она останавливается, собирает себя в кулак и снова устремляет взгляд на труп. — Иди домой, Том. Сейчас ночь, а ты выглядишь...       — Сексуально? — говорит он, улыбаясь зубами.       Том знает, что флиртует. Он делал это и раньше, не задумываясь. Это безрассудно и жестоко — играть в такую игру; рисковать постоянным ради мимолетного. Но в нежелании сестры отвечать ему взаимностью есть своя безопасность. Может, она и стерва, но жесткая, а не наивная.       — Я хотела сказать, что ты выглядишь изможденным, — сухо отвечает она, пока взгляд скользит по его лицу в знакомой смеси раздражения и озабоченности. — Господи, чем же ты занимался вчера так поздно?       — Видеоиграми.       Она фыркнула.       — Правда, — упирается он.       Видео было задействовано. И, конечно же, игра.       — Ты не играешь в видеоигры, — говорит она, намеренно проводя скальпелем по центру груди, через грудную кость. — Точно так же, как ты не смотришь футбол. Или, например, не поддерживаешь свою девушку. Это все вещи, которые ты говоришь, что делаешь, потому что считаешь, что должен.       Наблюдательность его сестры выдающаяся. Проницательная. Раздражающая. Это заставляет мышцы его челюсти напрячься.       Он отвечает медленно нарочитым голосом:       — Ты думаешь, я притворяюсь?       Гермиона смотрит на него и хмурится в той жалостливой, взрослой манере, которую он так ненавидит.       — Я думаю, ты всю жизнь притворяешься... Я не уверена, что ты знаешь что-то лучше.       Том чувствует себя так, будто с него сдирают кожу. Чувствует жжение, странно холодное, словно он стоит здесь не только без одежды, но и без красоты своего тщательно выстроенного внешнего облика.       — И кем же ты хочешь, чтобы я был? — спрашивает он раздраженно.       Она молча хмурится, зашивая один участок артерии вокруг крошечного отверстия чуть ниже закупорки, которая, вероятно, убила пациента, — в попытке сохранить сердце.        — Не имеет значения, чего я хочу, — вздыхает она. — Я — не ты. Я не обязана жить в твоей голове.       — Сделаю вид, Гермиона, на минутку, что мне действительно интересно твое мнение.       Его сестра откладывает инструмент.       Том смотрит, как она снимает одну хирургическую перчатку.       Затем медленно поднимается в воздух маленькая голая рука, которая со странной нежностью прижимается к его острой, покрытой синяками щеке. Обычно Гермиона не прикасается к нему так.       — Я люблю своего брата, — шепчет она, улыбаясь ему. — Я люблю его так сильно, что просто хочу, чтобы он поправился. Вот и все. Я обещаю.       Том смотрит на серый пол, сизый потолок, куда угодно, только не на ее лицо. Воздух застоявшийся, словно он только что попал в какую-то яму. У него такое чувство, будто из него вынули мозг.       — В любом случае, тебе лучше уйти, — заканчивает она, опуская руку. — Я занята, а ты меня бесишь.       У него нет настроения уходить, идти домой и быть одному. Только не после того, как на него свалился весь этот экзистенциальный багаж.       — Чем ты занята сегодня вечером? — он прижимается к ней сзади, склоняясь над ее плечом. Его грудь расширяется, когда он вдыхает, ощущая давление ее позвоночника на его ребра. — Это пересадка?       Он наклоняет свое лицо к ее лицу, чтобы увидеть, как она задумчиво сдвинет брови.       — Я все еще собираю образцы. Я пытаюсь удалить это сердце как можно чище, чтобы все клапаны и сосуды были целы, чтобы у меня была достойная модель для создания прототипа... — она остановилась, внезапно осознав его напряженную близость.       — Продолжай. Я слушаю, — предлагает он, нежно касаясь ее щеки пальцами, пока она проводит скальпелем по мертвой плоти. — Внимательно.       Он смотрит, как приоткрываются ее губы. Она не может сдержать порыв поделиться своими идеями с желающим послушать. Она возбужденно жестикулирует, описывая какую-то процедуру, о которой Том ничего не знает и которая его мало волнует, а он смотрит на тонкую линию ее горла.       Когда она поворачивает голову, ее нос торопливо сталкивается с его носом. Он чувствует ее горячее дыхание на себе и ощущает, как она дрожит под рукой, которую он положил ей на живот.       Она снова ударяет его локтем в ребра, и он хрипит.       — Стой на расстоянии, — предупреждает она.       Не обращая внимания на ее указание, он берет скальпель сквозь ее пальцы и направляет его к шее трупа.        — Скажи мне, — бормочет он в ее кудри, разрезая яремную вену, — почему ты предпочитаешь компанию этого мертвеца своему живому брату?       — Потому что он не спорит со мной, — говорит она, забирая скальпель обратно. — Он не усложняет мне жизнь... — в ответ его пальцы обхватывают ее запястье в перчатке. — Он не доставляет мне постоянную головную боль... — его большой палец нажимает на контур ее обручального кольца под латексом. — Он лежит и позволяет мне делать с его телом все, что я хочу...       Уголки губ рта Тома приподнимаются.       — Ты отвратителен, — осуждает она. — Заткнись.       — Я ничего не говорил.       — Перестань думать об этом.       Том наклоняется, чтобы спрятать свою ухмылку у нее на шее и, слегка касаясь, прижимается носом к ее щеке, — и все равно это легкое прикосновение вызывает у нее трепет, заставляющий дрожать все тело.        — Интересно, знает ли Крам, — шепчет он, прижимаясь губами к впадинке на горле, — что явно влип по уши... — проводит поцелуем по линии ее скулы, — с тобой...       Локоть вонзается в его живот, резко и жестко...       …Том наконец отступает.       Она поворачивается. Тяжело дыша, смотрит на него мокрыми от боли глазами. Выглядит потрясенной. Преданной.       От невысказанного обвинения у него зудит кожа.       — Ты отреагировала, — говорит он, его голос — низкая, грубая вибрация, которую она ощущает в горле и груди. — Это и твоя вина тоже.       Том смотрит, как очертания ее рта дрожат, словно от землетрясения под ее плотью. Тело напрягается, разум пытается прийти в норму — свести к минимуму этот момент.       — Тогда мне жаль, — говорит она напряженным голосом. В ее глазах мелькает плохо скрываемая обида. — Я хочу, чтобы ты сейчас же отправился домой. Уже поздно, и я не хочу...       — Не хочешь чего?       Она не говорит.       — Иди домой.                   Два часа спустя сигаретный дым заполнил крошечную спальню Тома.       Он без рубашки, раскинувшись на одеяле в глубокой летаргии, слушает механическое жужжание вентилятора. Его глаза жмурятся от мрачного света единственной лампочки в комнате.       — А-а-ах, сильнее, сильнее! — кричит хриплый женский голос.       Его рука опускается в боксеры в поисках разрядки. Он хрипит в такт хныкающим сексуальным звукам пиксельной брюнетки на ноутбуке, транслирующей порно. Упираясь коленями в твердый пол, она принимает сзади. Тому не нужно смотреть на экран, чтобы понять, что ей не комфортно. Его разум меняет реальность на вымысел, превращает ее в игрушку, переписывает страдания в удовольствие. В этом ему помогает множество атрибутов. Ему вообще это нравится? Он не хочет быть таким.       ...позволяет мне делать с его телом все, что я хочу...       ...твоим телом...       ...нашими телами?...       Его сестра вела себя безрассудно. Намекая на невозможное. Строптивица и девственница, не понимающая, насколько изменчивы анатомические реакции. Как вдохновение может быть простым и сложным, желанным и нежеланным. Простые слова — мягкая теплая рука у лица — могут запустить грузовой поезд возбуждения, толкающий Тома все дальше и дальше в пропасть нежелательных фантазий.       Трахая ладонь с безрассудством, он пытается подавить мерзкое желание, изгнать его — эякулировать — прежде чем оно превратится в ужасное, постыдное и затяжное явление.       Прошло, решает он после оргазма. Все прошло.       Нет.       Том стирает историю поиска в браузере, затем идет в душ и яростно натирает себя. Вернувшись в постель, достает из холодильника диетическую колу. Он больше ничего не ел весь день, но его это не волнует. Если голод — это болезнь, то, возможно, голодание — это дезинфицирующее средство, и, возможно, оно убьет гниль внутри него. Схватив пульт, он включает телевизор и запускает DVD-плеер.       «Касабланка». Тому говорили, что это один из величайших фильмов, когда-либо созданных. Но он до сих пор не может понять, почему.       Начинается фуга — медленная, бесцветная, с устаревшими диалогами, и он обнаруживает, что его рука от скуки спускается к боксерам. Раздраженный тем, что в очередной раз поддался телесной слабости, он задается вопросом, не сердится ли на него сестра. Гермиона не держит обиды долго. Если она на что-то и способна, так это прощать его в удобное время.       Поглаживая себя одной рукой, он хватает телефон другой и отправляет сообщение:       Эй, умная.       Она не спит и явно сидит в телефоне, потому что ответ приходит мгновенно.       Почему ты до сих пор не спишь, Том?       Властно, навязчиво. Но не зло.       Подперев голову подушкой, он ворчит.       Мастурбирую.       Мерзко. Зачем я спросила?       Без понятия. Ничуть не обеспокоенный естественной склонностью сестры испытывать к нему отвращение, он устало прикрывает веки. Так Крам храпит?       Небольшая пауза, затем:       Послушай сам.       Следующее полученное сообщение — это вложение, голосовое сообщение, которое, когда Том нажимает на него, воспроизводит громкий, громоподобный рев ее мужа, преодолевающего звуковой барьер.       Это немного ослабляет его эрекцию и заставляет рассмеяться       Это ужасно.       Не напоминай мне.       Ты сама выбрала этого человека, Гермиона. Тебе некого винить, кроме себя.       Ты выбрала гея, который храпит.       Мой муж не гей, Том.       Только не этот банальный спор.       Это впечатляющий подвиг его сестры-девственницы — то, что она не видит за тонко завуалированными ставнями своего брака. Или отказывается видеть. Том, конечно, заподозрил неладное с того момента, как встретил Виктора Крама, пожал эту большую, грубую, мозолистую руку с подозрительно наманикюренными ногтями. Или это было в тот момент, когда спортсмен познакомил его со своей коллекцией фарфора? Нет... это был момент, когда Том увидел бороду Крама. Это был тот самый момент. Идеально ухоженная — все пряди на месте. Безупречная. Только гей или психопат мог так хорошо поддерживать волосы на лице. А Гермиона не настолько глупа, чтобы влюбиться в психопата.       Один взгляд на сообщения Крама его «товарищам по команде» мог бы подтвердить утверждение Тома, хотя он знает, что Гермиона никогда не посягнет на эту границу.       Она заинтересована в том, чтобы нарушать границы только со своим братом.       Все еще энергично поглаживая себя, он пишет:       Объясни, почему твой муж не трахает тебя прямо сейчас, Гермиона.       Мыча, он ускоряет ласки.       Почему он не раздвигает твои ноги, не прижимается горячим ртом к твоему мягкому розовому клитору.       Ты вообще когда-нибудь испытывала настоящий оргазм?       Его язык, непонятная речь, вопрос — все это пугает ее, и он это понимает. Грубо, не по-братски. Это даже не флирт. Это заставляет ее злиться.       Что, черт возьми, с тобой такое????       Больной ублюдок.       Я должна заблокировать тебя.       Тогда давай.       Том кусает губу, стонет, ублажает себя с агрессией. Сестра не станет его блокировать. Она любит его. Слишком, слишком сильно. Она сама призналась в этом.       Почему ты так одержим сексом?       Он пытается отделаться. Не в этом дело.       Потому что я еще не умер, Гермиона.       Ну, у меня есть вещи поважнее, о которых нужно подумать.       Например?       Я просто хочу сказать, что моя жизнь не крутится вокруг совершения поступка.       «Совершение поступка». Его сестра — королева девственниц.       И даже если бы мой муж был геем, я бы смирилась с этим.       Ты смешна.       Нет ничего плохого в том, что кто-то является геем, Том. Тебе следует расширить свой кругозор.       Его сестра — с ее расширенным кругозором — каким-то образом упустила смысл собственного брака. Более того, от этого разговора у него пропала эрекция.       Взглянув на телефон, Том отправляет «ок» — грубое, резкое, пренебрежительное — и заканчивает разговор. Он переключает внимание на телевизор, по которому показывают сцену из «Касабланки», где главные герои наконец сходятся вместе, скрепляя страстный поцелуй. Силуэты мелькают в комнате теней, и Том чувствует себя до неприличия неуместно. Он не может оторваться, но все же смотрит. Опирается на локоть, щелкает пультом, пересматривает эту сцену около двенадцати раз, напряженно пытаясь расшифровать поцелуй. Сам акт поцелуя глуп, инфантилен, но в чувстве «любовь» есть что-то такое, что ему не под силу. Он даже не знает, как ее подделать.       В раздражении Том выключает телевизор. Он заворачивается в одеяло, пытаясь уснуть. Это почти невозможно. Его влажное от душа тело, мокрое полотенце на полу, запах спертого воздуха и сигарет, экваториальное тепло в комнате — все это отвратительно. Он хочет трахаться, хочет разрядки, хочет быть внутри...       Уткнувшись лицом в подушку, он стонет.       Телефон, лежащий на прикроватной тумбочке, загорается сообщением, и пальцы судорожно хватают его. Сестра?       Нет. Новый лучший друг-гей.       Проснулся, Томми?       Мне скучно.       Давай убьем кого-нибудь сегодня вечером.