До последнего ангела

Овцы стекали белыми шерстяными реками по холмам. Темные ели бурили небо, измазанное серыми тучами. Легкие резал разряженный воздух и запах свободы. Ещё немного и мальчишка бы мог сбежать. Еще немного. —И какая это твоя выходка по счёту? Сейчас Теодор продавливал коленями грязные полы маленькой церковной комнатки. Позади него, умываясь потом, двое тучных монашек вытирали свои лица, плавающие в свете масляной лампады. —Мелкий, а шустрый какой! Вторая шикнула на нее, чтобы та не злила пастора. Теодор, даже склонив голову к полу, чувствовал кислый запах пота от женщин. К его спине ряса прилипала такими же мокрыми треугольниками.  Он верил, что в этот раз сможет сбежать, всего пару минут назад он задыхался от пугающего чувства необъятной свободы, вот, даже первые еловые ветви успели поцарапать его лицо. Плевать на это, он добежит и отдышится уже там, в лесу. Но нет. Его снова поймали. Четырнадцать лет жизни (если верить на слово служителям), и эта попытка побега была самой близкой. Но теперь она оказалась не ближе неба. Свобода так же лишь поддразнивающе нависала над ним, без возможности коснуться рукой. Теперь он был здесь, а луна заглядывала своими любопытными плоскими глазами в мелкие окошки комнаты для наказаний. Мальчишка ждал, пока заговорит пастор, что возвышался над ним, как острый могильный камень. - Ты не можешь вести себя достойно. Вся твоя кровь напрочь испорчена, в тебе кровь нечистой и падшей женщины, и еще миллион таких же грешников! Теодор почувствовал, будто все его кости были сделаны из осколков гор, и те сейчас треснули на новые части. Он медленно поднял глаза, на старого служителя, и в его огромных зрачках отразилось лицо: казалось, ярость и истерика проступала на том в виде тёмных пятен на сухой коже, как всплывает дохлая рыба на поверхность воды. Рука, такая же пятнистая, скрюченная, и пахнущая чем-то затхлым, вцепилась в подбородок Теодора, как старая коряга цепляется за одежду на гиблых болотах. —Ты такой же, как твоя мать, такой же отвратительный. Из кованого канделябра торчали свечи, словно кости скрученных белых существ, чьи статуи возвышались на кладбище. Язычки пламени пошатывались. Голос пастора дребезжал из-за летящих, по сморщенным губам, слюней. Даже монашки за спиной Теодора неожиданно притихли, будто им обрубили гортани. Юный послушник, стоя на коленях, попытался попятиться назад, но его схватили лишь крепче, срываясь на крик. -Неблагодарный мальчишка, мы столько для тебя сделали, дали тебе кров и семью, и чем ты нас благодаришь? Кровь — вот всё зло. Каково это быть ненужным отпрыском дешевой шлюхи?! Ты проклят, проклят за все грехи твоей матери, и её ты не лучше. Ты их никогда не искупишь, никогда не отмолишь, можешь только положить с собою спать, как твоя мамаша! Бледная рука, точно чужая, хватает канделябр.  В уши бьет звон, словно упал самый крупный церковный колокол, вызвав волну крови, бьющей в голову, и этот звон пересиливает чужой крик боли. Воск брызнул от резкого рывка канделябра, а мужчина хватается за своё лицо: сгребает его в узловатые пальцы, как вздутое тесто, с криками боли. Канделябр с горящими свечами ударил прямо в середину лица, и Тео отшатнулся, глядя, как вылетевшие оттуда свечи крошились под ногами пастора белыми перхотными хлопьями. А тот шатался, как циклоп, которому прокололи единственный глаз. Один огонек заплясал, вцепившись в одежду мужчины, и монашки тут же испуганно кинулись к нему. Всё закрутилось в тревожном кошмаре. Пастор схватил Теодора, словно одноглазое чудовище, вцепившись одной рукой в волосы мальчишки, и потащив его через пороги в главный зал. Там уже толпилось с десяток священников, еще после крика из комнаты для наказаний. Казалось, в последнем ничего удивительного и не было бы, если бы это не оказался голос пастора. Все перешептывались, создавая какой-то жуткий гул, словно морозный ветер завывал в громадных полых костях какой-то невиданной птицы. Мальчишку кинули на пол, не спуская с него взгляда. —Снимай одежду. Гул ошеломлённо прекратился. Все застыли, не зная, чего ожидать. Крик прорезал сухой воздух вновь. —Снимай быстро. Держите его! Теодор схватился за край сутаны, уворачиваясь от двух монашек, что налетели на него. Но в итоге сутану стянули через голову, и крепко вцепились в тонкие руки, не позволяя подняться с пола. Всё звуки доносились до сознания Теодора мутно, словно под толщей воды. Слова лились на его голую спину, как талый снег. —Теодор, сын мой, если ты раскаешься, боги пощадят тебя. Все лица священников были устремлены к нему, Теодор этого не видел, но чувствовал. Казалось, еще секунда, и, он, нагой, задыхающийся и раскаивающийся, упадет лицом в грязный пол, моля прощения из всех сил, что в нём остались. —Если вы раскаетесь и попросите прощения за слова о моей матери, я пощажу вас. Слова поразили всех громом. Или молнией в громадное поле сухостоя. Теодор смотрел ровно в глаза разъярённого пастора, но видел боковым зрением, как в толпе произошли какие-то шевеления: кажется, кто-то кинулся вперёд, а может быть, упал. Может, замертво. —Ты сделал свой выбор. Волна разговоров усилилась, взловнованой стаеей ворон поднимаясь к потолку, голодными птицами набрасываясь на несчастного Теодора, словно на буханку черствого хлеба. Пастор отвернулся, вдавливая повреждённый глаз в глазницу, словно боясь что тот вытечет прямо на сутану, грязным пятном пачкая черное одеяние. Никто не осмеливался подойти к послушнику, косясь словно тот был больной собакой, заразной, грязной, совершенно не подходящей для жизни в столь чистом месте. Все застыли, нагло пялясь на "пятно" посреди комнаты, пока некоторые монашки побежали к кряхтящему мужчине, хватая того за руку, со слезами на глазах бормоча о глупости, горячности молодой крови, заходясь в громком шёпоте, перебирая сухими губами в надежде получить хотя бы каплю милости. Помещение будто окутал туман, густой и слишком плотный, казалось, что ещё чуть чуть и пелена залепит глаза полностью, желтушным воском оседая на светлых ресницах. Свечи, словно маленкие звёздочки, собранные в одну крупную горсть, вспыхнули сильнее обычного, пока кольцо священослужителей смыкалось вокруг него, не давая даже малейшего шанса на отступление. Ткань сутаны отлипала от тела как вторая кожа, оставляя мокрые следы на бледных участках спины и рук, пока пот маленькими прозрачными капельками падал на сырой пол, вбирая в себя тепло тоненьких свечек. —Что вы делаете , Договорить не дала чужая рука, хватающая копну волос за загривок, опуская голову ниже, не позволяя видеть ничего кроме собственных ног. Внутри все сжалось, а тревога накатывала новыми волнами, барабаня по мозгу с силой животных инстинктов, побуждая брыкаться и вырываться. Круг стал уже, плотной удавкой смыкаясь на влажной шее, с которой старательно убирали распустившиеся косы. Чужой ропот становился все громче, гулом огибая полуголое тело Теодора. Его будут наказывать, только уже прилюдно? Тогда к чему эти дурманящие запахи жженого пустырника вперемешку с мелисой, к чему эти слезы, пролитые впустую, зачем эта жалость, липнувшая к коже словно чёрная смола, в которой послушник вязнул все глубже и глубже. Пастор подошёл ближе, задирая подбородок, и грубо выставляя руку куда-то в бок, рявкая так, что закладывало уши. —И где она шастает?! Клянусь ещё секунда и девчонка ляжет рядом с этим выродком... После этих слов дверь общей залы распахнулась, со скрипом впуская высокую худую фигуры молодой монахини. Теодор приподнял голову, ожидая, что его снова ткнут носом в землю, но нет, кажется, даже старые женщины удерживающие его сверху на секунду прервались, чтобы проводить взглядом молодую девушку, прошедшую мимо. Складки юбки цепляли голые плечи и руки послушника, пока фигура незнакомки остановилась рядом, протягивая одноглазому чудовищу нечто, завернутое в холщовую ткань, обмотанную верёвкой и завязанную в несколько узлов. На секунду взгляд молодой монахини скользнул по белокурым волосам, пока девушка держала неизвестный предмет у себя на ладони, ожидая, пока тот развяжут и достанут. Два пронзительно голубых озера пилили макушку, а во взгляде читалось ни то сожаление, ни то любопытство. Казалось в её глаза вставили витражные стекла, и прямо сейчас в них отражались все огни этой несчастной церкви, задорно искрясь в широкой радужке, пожирая каждую клеточку ещё до того,  как наказание затронет хрупкую душу послушника. Но столь праздное любопытство быстро прервали чужие руки, отпихивающие юное тело в сторону, вручая вместо грубой ткани свечу, заставляя ту слиться с толпой, теряясь среди шатающихся фитилей. —Что, уже не такой смелый? Лицо Теодора обдал запах гниющих зубов и местного вина, которое, будто бродило прямо в этом старом теле. Налитое кровью лицо озарил чужой оскал, пока из под мантии выглянули кожаные ножны, обтянутой черной кожей без каких либо ознавательных символов, потом резная рукоятка с серебрянными пластинами, торец которой был украшены массивным камнем, светившиися в темноте чуть ярче девичьих глаз, а после и само лезвие с символами, выцарапаными словно в пике самой тяжёлой горячки. Сколько лет не пройдёт, а лезвие ритуальных ножей не заступится никогда, такие инструменты питались кровью, забившейся в выгравированные знаки. Они родились ради смерти, они питаются чужими страданиями и ушедшими жизнями и Теодор хорошо знал это. Он видел, как таким зарезали молодого ягнёнка на праздник, чтобы потом скормить труп лесным волкам. Мерзкая тень встала позади, не давая возможности пошевелиться. Чувство уязвимости накатывала вместе с волной мурашек,что бежали от чужого взгляда, создавалась ощущение, что Теодор был лягушкой, которую вот вот начнут препарировать. Теперь он станет жертвой, принесенной во благо этой шаткой церквушки. —Куда же делась твоя смелость? Не хочешь вымолить прощения, в духе твоей мамашки? Теодор услышал крик, и только позже понял, что он вырвался из собственного горла. Лезвие рассекло кожу полукругом, и Тео взревел от боли, вытягиваясь на колени, за что его тут уже ударили ногой в спину, словно непослушную скотину на бойне. Он свалился на пол, собирая лицом собственные слезы и пот, и тут же закричал вновь, когда лезвие вогнали в кожу и начали копошиться, словно ключом в замочной скважине. Сквозь глаза, заплывшие потом и слезами, Тео с трудом различил, что несколько служителей отвернулись, и из-за того крик пастора раздался в ушах, но отдалённо, не превышая звона от боли. В какой-то момент мальчишка перестал различать, что за узор выводили на его спине, и чувствовал лишь огромный пласт боли, дурманящей и разбивающий рассудок вдребезги. В какой-то момент он закрывал глаза, а открыв их, ему казалось , что некоторые свечи уже наполовину истлели, расплакавшись жёлтыми слезами. Он видел, как воск стекал каплями по рукам служителей, которые обязаны были смотреть на это. В момент, когда нож вонзили снова, Теодор подумал: неужели его боги этого не видят? Его голос уже исчез, забился вглубь гортани от страха, и он лишь ловил воздух ртом с губами, искусанными в кровь, в попытках стерпеть боль. Неожиданно все потемнело, и Тео дрожаще поднял голову. За волосы схватили вновь, пастор поднял голову мальчишки вверх так резко, из-за чего в шее что-то щелкнуло, а Теодор наконец-то увидел вновь само лезвие, которым его пытали. Вернее, только его кончик, что почти-почти, еще чуть-чуть и поцарапает зрачок. Он пытался дернуть головой назад, но волосы держали у самых корней до тупой боли. —Ты, мелкий подонок, лишил меня одного глаза, и как мне кажется, справедливо будет закончить тем же.   Теодор боялся пошевельнуться: еще немного и он сам добровольно насадится на лезвие прямо черной точкой зрачка.  Но пастора резко оттянули назад, и он успел лишь взмахнуть кинжалом. На пол упали светлые волосы. А после и сам послушник, окончательно потеряв сознание. * Молодой послушник сидел у его койки, вымачивая ветошь в каких-то терпких травах, и прикладывая ее к спине. Юноша с длинными ржавыми косами, что были заплетены до боли туго, был будто весь вырезан из какого-то рыжего дерева: угловатый и словно острый, он поджимал бледные губы, и только веснушки на лице, шее и руках, выделялись цветом, как и волосы. Теодор хорошо знал этого служителя церкви , ведь тот часто следил за ним в детстве, и навряд ли это приносило ему много удовольствия. Хотя Александр был так немногословен, что догадаться о его настроении и вовсе было почти невозможно. Если маленькому Теодору удавалось выманить из него хоть пару слов, когда тот заплетал ему крохотные русые косички, то это было уже успехом. Тео был уверен, что никогда ранее не слышал такого имени, и юноша родом не отсюда. Но сейчас это все не имело значения. Александр стоял среди этих людей и бездействовал, когда пласт кожи на детской спине расходился на кривые лоскуты. Казалось, Теодор мог видеть даже эмоции высших священников, чьи лица были спрятаны за тёмными дырами масок, но вот лицо Александра осталось для него нечитаемым даже в то мгновение. —Тебя теперь получили мне полностью. —Почему тебе? —Остальные тебя теперь остерегаются. Теодор не знал, что лежал здесь уже третью ночь, а в первую, после того происшествия, пастора обнаружили мёртвым. Его пригвоздило к порогу монастыря громадной сосулькой - та сорвалась с крыши и прошла насквозь через хрупкие стариковские кости. Сосулька, словно ледяное копье, прибила его облысевшую голову, как прибивают ласково булавочкой изящных бабочек. Теодору не стоило этого знать, и все были благодарны богам, что разгневанный мальчишка, обещавший смерть пастору, не видел, как того выкорчёвывали с порога, словно гнилой гвоздь... Тео вздрогнул от горящей боли по всей спине, когда ту вновь промокнули травяным раствором. Говорил Александр очень редко, еще и странно, словно криво нанизывая бусины из некогда рассыпавшегося ожерелья, — совсем не в том порядке. —Хотя надо было раньше, но я буду за тобой присматривать. Ты многое не знаешь: ты здесь ненадолго. Поэтому, будь тише. * Сон растворился, словно рябь на воде. Теодор очнулся от легкой дрёмы, пока сидел на порожке монастыря. Казалось, будто он запутался в этом сне, точно в паутине, и пусть время уже клонилось к обеду, видения все еще не оставлял его мысли. Воспоминания о событиях, произошедших несколько лет назад, часто посещали его в беспокойные ночи. Послушник взглянул на пса, что сидел рядом и позволял обнимать свою крупную, сутулую спину - это хотя бы немного согревало в жуткие морозы. Интересно, что снится Авиру? Кошмары о той роковой ночи в лесу? Если так, то Теодор предпочёл бы не спать. Сердце вдруг внезапно обожгло каким-то ужасным сочувствием и жалостью. Он обнял пса покрепче, погладив макушку того, ладонью в зеленых венах. Весь силуэт собаки вдруг заволновался, приняв что-то между силуэтом пса и чёрным комом грязи, а на той самой макушке выросла кривая пасть и зарычала. Теодор мигом вскинул руки и свалился с порожка, покатившись вниз по паре ступенек. Благо, лететь недалеко, и в скудную подушку снега. Пёс же вновь приобрёл обыкновенный вид, и залившись каким-то жутким лаем, на манер издевательского хохота, сбежал по ступенькам, оббежал послушника, прикусил косу, и наслюнявив ее фиолетовой пастью, чуть потянул вверх, стягивая ленту. Теодор пытался противостоять этой глупости, но пес был крупнее его, а вероятно, если встанет на задние лапы, еще и выше. И тот тянул священника из стороны в сторону, прикусывая то ленту в волосах, то ткань сутаны. Так Теодор оказался весь в снегу, в слюнях пса, и еще чуть-чуть бы, и в собственных  громких ругательствах. —Авир, Авир, прекрати!   В один момент, бледное зимнее солнце заслонил чей-то силуэт, отбросив тень прямо на Тео. —Что за безобразие тут происходит?! Послушник мигом поднялся со снега, поправляя сутану. Его смерили строгим взглядом, и тут же зашагали обратно к главным воротам. Откуда-то снизу донеслось хтоническое рычание, которое еле складывалось в слова. —Не безобразие, а нежности. Вдруг уже юноше стало как-то безобразно от таких слов, и ему ответили все тем же лаем. Тео только собирался попросить хтонь не проказничать больше, и не вызывать никаких подозрений своими жуткими обличиями. Но это уже не понадобилось : пёс угрюмой запятой обратил морду к главным воротам. Все суетились у входа в монастырь, куда прибыл экипаж. Взмывая снежную пыль в воздух, чёрные кони месили мороз горячими ноздрями. Теодор замер, глядя на гобелены с глазами, что дрожали на повозке: из той кого-то толкнули, и фигура, пошатнувшись, выбралась на улицу. Изрезанное платье на молодой девушке выглядело ужасно печально. Ее голова была опущена вниз, словно к шее примотали камень. Теодор, по своему обыкновению, был готов проявить сочувствие, как вдруг замер, заметив, что ее руки были скручены  веревками, окрашенными в синий. Вышитые знаки защиты от тёмных сил покачивались вдоль веревок от ветра и шагов ведьмы. За ведьмой  шла монахиня, столь юная, что Тео даже не поверил собственным глазам. Именно она вела осужденную, оборачиваясь с непринуждённой улыбкой, когда та начинала кидаться на слишком любопытных служителей. "Словно бешеная" - эта мысль пронеслась сначала безобидной бабочкой внутри головы Теодора, но осела целым тревожным роем пчел. Ведьма, с волосами в цвет грязного снега и торчащим острым клыком, прошла мимо юного послушника и пса, улыбнувшись последнему, и словно сказав одним лишь взглядом :"ох, если бы мои руки не были связаны, я бы с удовольствием погладила тебя." Малочисленных "гостей" сопровождал целый конвой из священников, и Тео притих, слушая их разговоры. —Дрянь такая, она без сомнений успела стащить хоть одну книгу оттуда.   Даже Авир навострил уши. —Но откуда она узнала про эту комнату в монастыре? —Много ума не надо, такие ведь есть повсюду.   Теодор вдруг поймал на себе ощущение холода от чьих-то глаз, и только после осознал, что неизвестными глазами его бурили те самые священники. Они прекратили свои загадочные разговоры из-за лишних ушей. Юноша поспешил кротко поклониться, и кинуться внутрь монастыря. Благо, длинные и тёмные туннели позволяли Авиру вытянуться во весь рост, приняв нечто, вроде человеческого обличия, чтобы его хтонический рык не разносился по всему монастырю. —Что это еще за секретики такие? —Раньше я думал, что это ложь. Оба остановились, шустро спрятавшись за углом. С поворота выбежала монахиня, роняя пару виноградин с серебряного подноса, и пробегая мимо двух настороженных душ. Как Теодор и думал — все собираются в главном зале. Они поспешили дальше, когда чужие шаги растворились вдали. -Ходили слухи, что под каждым монастырём есть библиотека. Вернее, хранилище запрещенных книг. —Ай-яй-яй, и что же там? Эротические иллюстрации? Могу поспорить, с моей коллекции не сравнится даже вся библиотека для бедных и одиноких фанатиков. Послушник замер, собираясь явно высказаться, но его грубо толкнули в спину. —Шевелись давай, пока твою ведьму, единственную, кто что-то знает, не зажарили. Проглотив унижение, словно скользкий ком скисшего молока, Тео быстро зашагал дальше. —Если там действительно хранятся запрещенные книги, и ведьма пробралась туда, рискуя жизнью, тотам может быть то, что мы ищем. Что поможет вернуть тебя к жизни. Или упокоить... Или воскресить? С Авиром мало что было ясно. С того дня, когда мёртвый аристократ рассказал свою историю, прошло уже немало времени. И лишь сегодня Тео мог узнать хоть что-то, если ему удастся поговорить с ведьмой, которая крадет книги из тайных комнат и явно знает что-то о магии. Никогда ранее Теодор не встречал ведьм, и чем ближе двое были к темнице, тем быстрее заходило его сердце, а сам он обливался каким-то липким и холодным потом. Где-то далеко показался отблеск от факела в темнице, точно свет глаза бешеного животного. Юноша вдруг почувствовал, как за его спиной стало пусто, и только он хотел обернуться к Авиру, как вздрогнул от цепкой хватки монахини. -Вот ты где! Чего шляешься здесь?! Меня это совсем не радует, но раз уж все священники заняты, на погребение и отпевание придётся отправить тебя. Торопись, гроб уже готов. Тео толкнули в проем, противоположный от их цели, и низкие своды темницы растворились в безнадежной темноте. Досада льдом мазала все органы изнутри. Обида скрипела на зубах. Послушник все оборачивался, но встречался лишь с серым лицом монашки, и та подгоняла его. Он знал, куда они шли: крохотное помещение, что находилось еще ниже темницы, и представляло собой жуткий и холодный подвал. В том хранились гробы, все инструменты для их запечатывания, голые доски, церемониальная одежда для отпевание и многое прочее. Звон ключей словно оцарапал ухо изнутри, дверь открылась, а из помещения в нос ударил запах сырости. Белесый ворох саванов, лежащий в углу, напоминал снежные сугробы, взявшиеся здесь из пустоты, глубоко под землёй. Но монашка замерла прямо на пороге, не давая сделать и шага.  Теодор вновь оглянулся в темноту коридора, в ответ на него посмотрели хтонические кривые глаза. Подобное уже должно было стать привычным, но лишь заставило быстро отвернуться  обратно, к застывшей монахине. —Сестра? —Он пропал. Он пропал. Тео обошел женщину и замер точь в точь.  Постамент для гроба был пуст. Даже осталось пятно от самого гроба, дно которого сняло пыль с каменного постамента по форме. Но не более. —Боги... о Ли́сса. Монахиня запустила крючковатые пальцы в собственные волосы, сгребая их в седые пучки, а Теодор невольно сжал руки вокруг амулета, в молитвенном жесте. —Боги. Он исчез. Гроб с покойником исчез. Последние буквы поглотил жуткий шум. Рог утробно заревел высоко над каменным небом подвала. Теодор знал, что этот звук издавал рог, некогда самого крупного вола в их поселении. Более того, он знал, что этот истошный крик издавался в моменты тревоги. Обычно, Тео слышал его, когда сам он пытался сбежать. Но сейчас он стоял здесь, глубоко под землей, и звук был непривычен для него самого , как и для ошеломленной монашки. Осенило их одновременно. —Ведьма сбежала. К вою рога добавились барабаны и колокола. Неясно, что происходило наверху, но это вызывало дрожь под потолками, и несколько мелких камней обрушилось на постамент. Монашка, вдруг поменявшись в лице, чересчур быстро кинулась к двери, отталкивая пса во внутрь, и тут же щелкая ключами. Опомнившись, Тео заколотил руками по двери, пытаясь перекричать шум тревоги. —Что вы творите?! —Сиди здесь, не хватало еще, чтобы ты сбежал следом!   Рог набрал громкость, и камни посыпались со сводчатого потолка еще яростнее. Пара упала, поцарапав крышки пустых гробов. Тряска не прекращалась. Чёрный пес припал к земле, прижимая уши к длинному черепу, еще и пытаясь прикрыть их лапами. Теодор кинулся к нему, оттаскивая в угол, где камни падали не так сильно и прикрыл собой. —Ты гораздо пугающе этих камней и уж тем более звука тревоги, а так боишься.   Пес вздрогнул всем телом и угрожающе клацнул пастью, в жалком расстоянии от шеи Теодора.  Последнему же вспомнился тот случай с бешеным волком, и ведь именно Авир первый кинулся бежать впрочь, даже не попытавшись спасти его...Существо, уже умершее когда-то, до сих пор так цеплялось за свою жалкую жизнь. Вероятно, такое рвение заслуживало бы уважение, или напротив, это была самая большая и бессмысленная трусость. —Если ведьма пропала вместе с покойником, то это того страшнее. Крупный и острый камень сорвался с потолка, пролетел, добавляя свиста этой пугающей мелодии, и ударился прямо в плечо Теодора. Послушник схватился за порванную ткань сутаны на плече, чувствуя, как под ней разгорается кровь. Пёс завыл, отбежал и размазавшись в пространстве жуткой тенью, пытаясь увернуться от камней, с грохотом свалился в сторону гробов. —Авир! Из треснувших досок показались человеческие ноги, а следом донеслись ругательства, совершенно уж нечеловеческие. К всеобщему удивлению, тряска тут же прекратилась, а за ней наступила тишина. Причем, столь резко, словно кто-то раздавил рог и разорвал все барабаны. Тео поднялся с пола, придерживая раненое плечо, и подошёл к противоположной стене. Пара гробов разлетелась, острые деревянные осколки напоминали последствия кораблекрушения. Один гроб был проломлен, а вот в последний Авир идеально уместился, не хватало только благоговейно сложенных рук и плакальщиц, надрывно рыдающих. Мёртвый аристократ приоткрыл глаза, глядя их чернотой прямо в потолок, а позже перевёл взгляд на послушника, да еще и с такой жуткой улыбкой, будто Теодору по всей коже растёрли сухим снегом. —Мне помнится, ты что-то говорил о неупокоенных душах, без похорон и отпевания. —Нет. Нет, даже не думай. —Тео, ты ж мой маленький смышленный ангел. Последних слов Теодор не разобрал. Силуэт вытянулся во весь свой жуткий рост. Смерть придала когда-то его фигуре что-то неверное, что-то хтоническое, и свой человеческий облик Авир собирал еще с трудом, явно искажая длину рук или ног. Он перешагнул бортик гроба, и взялся за одну сторону, кивая в сторону пустого постамента. —Давай быстрей. Скажешь своей подружке, что тебя нехило придавило камнем, и ты только очнулся, а тут гроб на месте, наверное, проделки ведьмы, и вперед и с песней, буквально, помчишься меня хоронить. —Не буду. Теодор не двигался с места. Хуже и не придумать: ему придется врать, помогать нечисти, хоронить живого человека? Он даже не успел слабо мотнуть головой, как Авир приблизился и на его лице кожа растянулось в пару отвратительных собачьих пастей. Они яростно загавкали, испуская зловонное дыхание и слюни из фиолетово-малиновых десен разлетелись по волосам Теодора. Белыми каплями по косе священника закапала белая пена, что тянулась из пасти, и хтонический голос прорычал в самое ухо. —Ты будешь. Это не вопрос. Послушник вцепился в бортики гроба, словно он тонул,и этот деревянный ящик - был единственным спасением. Лицо аристократа приобрело обычный, до жути симпатичный вид, с радостной улыбкой. —Теодор, ты просто душка. * Сначала монахиня не поверила. Отперев дверь, она встретила Теодора, что был уже полностью готов к церемонии отпевания: Специальная тяжеленная накидка пестрила яркими защитными узорами, такие же были и на лице, в виде синих глаз, начерченных синей краской смело и размашисто. Распущенные волосы, барабан на спине с кожаным широким ремнем, проходящий через грудь. А главное - покойник в гробу. Молясь всем богам, Тео врал, чтобы в его ложь поверили, пусть она была более хрупкой, чем кости новорожденного ягненка с рахитом. Он рассказал, что пропажа гроба - всего-то шутки ведьмы, она надурачила их, чтобы напугать, ведь гроб, стоило ему очнуться от удара камня, уже стоял на своем прежнем месте. Заколоченный и готовый к погребению. Монашка долго смотрела в его лицо,словно копая его ржавой лопатой, перекапывая всю кожу, выкорчёвывая пьяные хрусталики глаз, чтобы докопаться до истины. Но в итоге сдалась. —Сейчас позову могильщиков. Запомни, клиент этот завещал обыкновенное погребение на пригородном кладбище, без лишнего шума, и чтобы ни одна душа не полюбопытствовала. И чтобы без фокусов, понял? —Разумеется. Спасибо вам. * -Ох, тяжёлый, как живой. Знаешь, все когда умирают, даже легче становятся. У меня вот в тот раз ягненок умер в руках, так он аж легче стал! Это, говорят, у них душа так вылетает из тела! Второй могильщик прервал его, пьяно шмыгнув. —Хватит священника доставать. Теодор же молча косился на наспех сколоченный ящик. Нет, у существа внутри души точно нет. Навряд ли она была когда-нибудь в нём, отяжелела его кровь, заставляя сочувствовать хоть чему-то. Час назад, когда Теодор растерянно искал гвозди для его гроба, а Авир уже уложился в чёрную лаковую коробочку, словно странная бледная куколка, священника пробило неприятное чувство. Шевелюра черных кудрей заполняла гроб, как гнилая перина. —Знаешь, Аристократ приоткрыл один глаз, поглядывая на Теодора, драматично скрестив руки на груди. —У нас в лесу росло дерево, из которого позже и сколотили гроб для моего отца. Ты никогда не думал, что дерево, из которого будет сделан твой гроб, уже растет где-то?   Авир улыбался чересчур довольно для человека, над которым уже заносили крышку гроба. И пусть иногда безобразные собачьи пасти вылуплялись на его лице, сложно было не назвать аристократа до жути красивым. Священник опустил крышку слишком быстро и громко, вероятно, испуганно, и из-под тёмного дуба раздался хриплый смех. И напоследок Авир добавил: "Наконец-то у меня появился и собственный гроб." И затих. И Теодор надеялся, что он будет молчать, вплоть до того, как кто-нибудь из могильщиков швырнет последний ком земли. И он был готов благодарить всех богов, что Аллисте не начал резко утробно хохотать, лаять, или царапать гроб изнутри, чтобы напугать бедных могильщиков до смерти, ведь это было весьма в его вкусе. Юноша оглянулся: одинокий пригорок на местном погосте выглядел так скромно и умиротворенно. Сам послушник не любил официальных, громких церемоний погребения и отпевания. Тогда надувались тучные лёгкие волынки и били по барабанам, с натянутыми шкурами волков, так пугающе и предвещающе, словно это Тео нес саму гибель , словно это он, надев платье родной и любимой Смерти, что была ему ближе родной матери, приходил сюда, чтобы не оплакать, а забрать жизнь. Теодор всегда старался уйти до церемониальной песни, когда тексты молитвы в ней кричали, ведь так считалось, что можно отогнать смерть. Слова вроде "кровь, дыры, покой, Лисса" начинали завывать, и тогда послушник врал о плохом самочувствии, и спешил под наблюдением в монастырь. Иногда Тео казалось, что у него совсем не было на это голоса, во всех смыслах. Отого она, Смерть, и вьется вокруг него, как костлявая белая кошка с колтунами и проплешинами на тонкой спине. Скрипки начинали рыдать, и их слезы превращались в длинные серебряные струны, которые нередко рвали на церемониях. Ли́сса. Кровь. Дыры. Покой. Кровь. Покой. —Ну вот и всё! Могильщик вытер испарину с высокого бледного лба и обернулся к Теодору. —Извините, вы достаточно глубоко его закопали? —А что, боишься, вылезет? Пьянчуги загоготали. Тео был уверен, что под землей тоже. Один могильщик сплюнул недалеко от лопаты, воткнутой в верхушку погребения, и послушника пробило на холодный пот, в сотый раз за этот проклятый день. —Земля промерзла, глубоко не копнуть. Оно им и не надо. Вы, ваше Святейшество, побыстрее как-нибудь, а то хрящи уже мерзнуть начинают. Теодор, говоря честно, и сам был рад поспешить. Никогда еще он не уходил с погребений с таким чувством легкости. Казалось, что встреча с кошмаром его жизни была всего-то сном. Даже хмельная ругань могильщиков не трогала его спокойствия. По пути к монастырю он думал о случившемся, о том, что Александр, тот юноша, который когда-то присматривал за ним, был бы горд, что Тео смог набраться смелости и разобраться с этим кошмаром, похоронив его, буквально. Ко всему прочему теперь добавилась легкая тоска, она крутилась в углу сердца крохотной серой мышью — было жаль, что Александр, став старшим священником, покинул их монастырь и направился в большой город, как он всегда и мечтал. На удивление, даже недовольные крики монахинь не влияли на Теодора - он все робко улыбался, и скромно поужинав, отправился скорее в свою комнату, чтобы упасть самым спокойным и приятным сном за долгое время. Скинув заштопанную сутану и юркнув нагим под ветхое одеяло, лишь на мгновение задумался он о ведьме, и, грешно, но поблагодарил ее. Никто не спешил рассказывать послушнику, что произошло с этой ведьмой, но и это более не тревожило его. Он почувствовал прикосновение к ноге. Теодор открыл глаза. Вокруг его ноги сомкнулись ледяные пальцы. Ногти вздыбились серыми пластинками, наполнились кровью, землей, и занозами от крышки гроба. Теодор почувствовал, словно проглотил огромный кусок льда. Нет, отколотую верхушку айсберга, и тот застрял прямо в горле и мерзко холодил все органы. Он не мог заставить себя взглянуть дальше в темноту, куда уходила рука, но оттуда уже смотрела пара глаз. —Отпусти.   Слово прокатилось ворохом мокрых иголок по горлу, чуть не запросилось обратно, вместе со скромным ужином. Победным, как Теодору казалось. —Мне больно. В воздухе сгущался отвратительный запах мокрой шерсти, сырого мяса, а теперь еще и могильной земли. -Тебе больно? Я покажу тебе, что такое настоящая боль. Собственная слюна моментально поменяла вкус от страха.