До последнего ангела

«Bitte, Herr, vergib ihnen nicht, denn sie wissen, was sie tun.»

«Прошу, Господи, не прощай их, ибо ведают, что творят.»

Полярная ночь похитила солнце, и снег даже в темноте стал обжигающе светел. В белоснежные саваны с нарисованными лицами их монастырь укутывал грешников, а зима кутала старый храм в снег, в цвет смерти. Теодор зажег новые свечи и направился в центр залы. Тот был весь заставлен крохотными коробочками - исповедальнями. Тео редко оказывался на этом посту, да и слушать исповеди ему не особо нравилось: казалось, чужие тайны наполняли эту коробочку, и он тонул в них, задыхаясь от страха перед человеческими пороками. Не менее ужасное, что они так же заставляли думать и о собственных грехах. Но сегодня людей было мало, снег заносил дороги к старому монастырю с особой яростью. Погрузившись в темноту, Теодор почти уснул в тишине, но вздрогнул, когда по ту сторону что-то зашуршало. Послушник выпрямился, натягиваясь, как струна, прислушиваясь к исповеди по ту сторону. —Я каюсь, что приносил ужасно милому священнику мертвых птиц на порог. В исповедальне вмиг похолодело, почти морозно закололо. Теодор с ужасом понял : этот голос он знает. Но голос отличный от знакомого, предыдущего. Словно гниль уже стала настолько сладкой, что ощущалась только эта губительная сладость, словно ее отделили, как желток от белка в разбитом яйце. Точно в горле теперь не перекатывались комья шерсти и не мешали звуку. Таким голосом, скучающим и надменным, можно только выносить смертные приговоры невиновным. Теодор что-то беззвучно шепнул, слова спрятались в складках сухих губ. Это было лишь одно слово — "Дьявол." Но Дьявол, он ведь не кусает разум, а лижет его и смакует. Если ты искушен женщиной, то Дьявол бы не стал преподносить тебе ее полностью, а лишь показывать кусочки — словно выпадающие плитки из мозаики целомудренной жизни : отпадает один скромный квадратик, а за ним виден изгиб шеи в жемчуге, другой — и на нем голая нежная щиколотка. И стоит только услышать голос, Теодор хочет полностью увидеть этого человека. Человека ли? Затверделыми руками послушник лихорадочно тянет заслонку на прямоугольном окошке. —Какой любопытный священник. Его тут же встречают бесстыдные и озорные глаза. В них есть что-то мёртвое, будто они могут вот-вот лопнуть, как лопнул глаз того волка, что напоролся на гвоздь. Что-то столь же безумное заразило Теодора, и он резко откинул дверь исповедальни, буквально выпадая оттуда. Пара служителей обернулись от грохота — так послушник хлопнул дверцой места, где должен был сидеть исповедающийся, но там никого не оказалось. Лишь пустота. Тени грязно завертелись в углах, и Теодору казалось, что кто-то, кто сидел одновременно во всех темных углах огромного зала, посмеивался над ним. Однако, этот шепот сконцентрировался тут же у его уха, шепнув лишь место и время, и последнее, что послушник помнил словно в бреду - ледяное касание к его волосам, перед тем, как всё вновь обратилось в рутинный вечер с исповедью. Его кости словно вытащили из ног, просушили и всунули обратно - так ощущал себя Теодор, когда оказался посреди другого зала, поздно ночью. Всё как и было сказано. Под высокими каменными сводами, с потолка спускались жёсткие гобелены с изображениями святых. Глаза, носы и рты с их лиц будто стёрли, а в центре висело изображение человеческого существа с огромными глазами - толстые нитки буквально накладывались для изображения крупных век и ребристой радужки.  Одни лишь глаза, и более ничего. И на этот гобелен падала крупная человеческая тень. Юноша обернулся. Длинные волосы струились по спине, словно сколотые чёрные самоцветы, и обрамляли лицо, точно аристократическое. Правильные черты фторово сияли. Под изящные веки и тонкий нос гладко залегали тени. Его голос вдруг разлился горящим бархатом по пустому залу. —Ну посмотри, как красив. Разве есть кто-то красивее меня? Чужая нескромность смутила священника, но сам он не мог перестать как-то глупо улыбаться. В сущности, Теодор считал, что истинная красота живет внутри каждого. Но в окружении желтоватых, как церковный воск, стариков, и бледных холерных детей (самого себя причислял к таким) , он впервые действительно видел такого человека. И было в этом что-то порочное, будто такое ему было не дозволено видеть. Тео подошел ближе к человеку, ощущая себя глупее мотыльков, когда те сжигают сами себя на свету. Юноша был крупнее и выше него, а вблизи казался еще совершеннее. Отсюда лучше видно, как бесстыдно горят его глаза. Те самые, что священник видел через щелку в исповедальне.  Аристократ рассматривал себя в чаше с водой - так одержимо, казалось, могут рассматривать человека лишь перед признанием в страстной любви. Тишину разбудила вдруг капля чего-то, упавшая в чашу. Теодор медленно поднял взгляд. —Я выглядел так, до той ночи. Человек прижимал ладонь к лицу, и по подбородку скатилась новая неизвестная капля. Послушник подумал, что юноше плохо, или он плачет, или вдруг открылась рана? Рука, тёплая и пахнущая ладаном, испуганно коснулась чужой щеки. Но тут же ладонь оттянули от лица, и вдруг священник почувствовал тошноту на корне языка от увиденного: словно в рану на собственном теле, человек вставил палец, и кожа начала уродливо срастаться друг с другом. Так ладонь приросла к щеке, но вдруг, ее буквально оторвали от той. Кожа лопнула и треснула в отвратительном шраме. Другой шрам начал расползаться на шее, словно из тряпичной куклы по швам высыпался песок. Теодор отшатнулся, глядя на свои ладони, где точно открылся вулкан из перекиси, крови, и еще какой-то вязкой чёрной жижи — всё это прилипло к его рукам, стоило только коснуться чужой кожи. Пока он пытался оттереть этот кошмар со своих рук, человек, (человек ли?) перед ним преобразился до ужаса. Фигура вытянулась выше, роскошный шелк черной рубашки засалился и расползся вниз какой-то неясной одеждой, напоминающую скорее гладкую и мокрую шерсть зверя. Чёрные кудри крутились теперь также, как и шерсть на том псе, что пришел раненным к воротам монастыря. Лицо аристократа сохранилось, но было порвано у щеки к губам - крупным и рваным шрамом. Однажды Теодор видел, как монашка на кухне разрезала белое тесто колёсиком с шипами. Именно это он вспомнил, опасливо вглядываясь в чужое лицо. И мертвые, гневающиеся глаза. Теперь это была всё та же хтоническая тварь, только ближе к человеческому обличию. Юноша, или то, что когда-то было им, болезненно завыло, сгибаясь, и переворачивая огромную чашу воды, будто в той был налит яд, что резал его глаза, стоит только взглянуть. На душу Теодора вдруг словно свалилась мраморная плита склепа : помимо страха ему стало жаль существо перед ним. Что сделало его таким несчастным, что так искалечило его душу и тело? Что-то противно зажгло не только ладони, но и сердце, и даже глаза. —Кто сделал это с тобой?    Не успел священник договорить, последний выдох перерос в сдавленный вскрик. Хтонь, упав на пол, схватила его за подол сутаны, взревев. —Скажи мне, Теодор, твои боги говорят что-то на тот счёт, когда ты не умираешь? Когда чувствуешь , как волки грызут твое легкое, или терзают лицо, а ты все еще жив? Что делать, если я не попал ни в ад, ни в рай, а стою тут перед тобой, после того как я чувствовал, как мне вырвали позвоночник?! Священник молился, умолял самого себя проснуться, даже если это всё ужасный сон. Но тот не прекращался, и Хтонь перед ним, словно упиваясь, не прекращала рассказывать о своих страданиях, в самых ярчайших подробностях... А помнил Авир всё, до каждой капли вина, пролитой в юности. Словно в его уши засыпали сахар и нагрели голову, так, что внутри закипела карамель и кипятком начала литься, обжигая все внутри — уже так действовали на него привычные и надрывные женские стоны. Или они напоминали маленьких клещей, которые кусали его уши изнутри. Да, теперь последнее чувство было знакомо ему слишком буквально, когда всякие паразиты пытались догрызтись до густой и мертвой крови через уши. Впрочем, может быть это было знакомо ему всегда? Когда эти люди собирались в поместье ради разврата, присасываясь к его деньгам и бочкам с винами? Из воспоминаний, сшитых уродливым лосктутным одеялом, Авир помнил, как в один из годов, в винодельне, на дне уже опустевшей бочки нашли труп пропавшей женщины. Но ему было плевать. Как и на многие вещи. Авиру казалось, что его никогда не коснется нечто вроде нищеты, болезней, голода, или уродства. Поэтому, пока в городах бушевала смерть, которую могли создать нищие и вороватые крестьяне на улице, или привезти на корабле с далеких холерных стран, —  в поместье Аллисте всегда разгорались ужасные пиршества, которые заканчивались оргиями, не менее ужасными. После смерти отца и матери поместье полностью перешло в руки Авира и было изменено до неузнаваемости. Многие стены потайных комнат были разбиты или превращены в спальни, для утех бесконечных гостей. Гостевые залы увеличились, уродливо разбухли, принимая в себя день ото дня самые порочные сливки общества. Застывшим во времени оказалось лишь громадное чучело медведя. Огромный зверь все еще крепко стоял неподвижно, также внушительно и пугающе, как в тот день, когда маленький Авир обманом проник в кабинет отца. Словно мертвый идол, возвышающийся среди остальных чучел животных - на тех шкура начинала уже тлеть и криво оседать на каркасе. Если это была чья-то голова, она начинала вяло клониться вниз, нелепо развешивая рога. Если это был мелкий зверек, то он сонно расплывался по подставке. И лишь медведь ничуть не изменил своего облика. В первый день, когда поместье только перешло в руки Авира, он засадил огромный чёрный нож меж бутафорских глазок-бусинок, словно одолевая что-то большее, чем животное, которое когда-то умертвил его отец. Или ему хотелось верить в это. В ту ночь, что Авир теперь считает роковой, он сам и не помнил, почему вдруг нашел себя, пересекающим лес в одиночку. Кажется, очередная оргия, но в чужом поместье, закончилась какой-то трагедией с подпаленной юбкой одной дамы. И все пьяные, разморенные и почти бессознательные паразиты приняли решение разъехаться. Авир, впервые поступив по совести, отдав свой экипаж для дамы, которую срочно нужно было показать врачу, тут же пожалел, и теперь брёл в лесной чаще, спотыкаясь об собственные ноги, из-за опьянения, поистине скотского. Он замер посреди вереницы осин. До его поместья не так уж и далеко, но в лесу беспробудно темно. Даже сияния луны хватало только чтобы осветить гнезда на деревьях, что ютились там, как гниды на черных и спутанных  волосах прачки. Внезапно, всю спину аристократа закололо крупными мурашками, из-за шороха в кустах позади него. Зашевелилось что-то и впереди, и сначала в нос ударил какой-то зверский запах, а позже и голодные глаза-фонари, точно отпавшие куски от луны, беспорядочно засверкали по кругу, в паре метров от человека. Авир сделал шаг, и Волк тут же повалил его наземь, нацелив клыки прямо в лицо. Перед покрасневшими глазами пролетела вся жизнь, и ударила запахом старого поместья, перебив кислое зловоние зверских слюней. Воспоминания начали быстро наполнять его голову. И вот, он словно видит себя со стороны: Мальчишка капризничал, отодвигая граненную черную тарелку от себя. —я не могу это есть! Мясо было жёстким, он все цеплялся зубами, но не мог отделить то от кости. Мать бесцветно пробормотала что-то, ковыряясь в тарелке. Уже несколько дней все поместье было в густом и неприятном, траурном молчании. Всё было натянутым и кривым, даже мясо не могли приготовить нормально. Авира всё это жутко бесило. Больше всего бесило, что мать теперь не реагировала даже на его вздорные выходки. Она не реагировала ни на что с того дня. Но боль вернула его в настоящее. Звериные зубы вцепились в щёку легко, выгребая когтистыми лапами из души настоящий вопль. Авир попытался перевернуться на живот, но все было тщетно - другой волк уже вгрызся в спину и царапал клыками рёбра. Волки грызли и метались, крупно дрожали всем телом от голода, под громкие мясные лязги - так разрывались мышцы оторванных конечностей. Звери будто старались зарыться в плоть с головой, чтобы прикрыть уши от криков жертвы, что разливались еще более бурно чем кровь. Рассказывая о том дне, распластавшись на полу и хрипя от боли, Авир не упускал ни одной детали, всё также не отпуская края чужой сутаны. И вдруг Теодор осознал. —Погоди, неужели это то, что произошло около года назад? Но тело даже не отпевали, и.. Послушник оборвался на полуслове. Да, из подслушанных разговоров в монастыре, он знал и  помнил этот случай во всех подробностях: Тело обнаружили рано утром. Торговый путь остановился у мелких ошметков, что были растасканы по дороге, и узнать человека в этом было трудно. Ближе к лесу нашли туловище, весь "ливер" из мягкого мяса был выеден,а кости обглотаны птицами - вороны вспорхнули чёрным пятном, стоило, побелевшему от ужасу, случайному мужчине приблизиться к остаткам. Уже прибыв в город, он узнал от одного фермера, что его пьяный рабочий сгреб остатки "чего-то" и скинул это за холм, куда нередко сбрасывали туши убитых или найденных мертвыми, бешеных зверей. Еще позже зеваки говорили о чем-то в лесу, что до ужаса напоминало человеческую голову. И лишь отсутствие аристократа в поместье, и, наконец, кусок ткани с фамильным знаком Аллисте все прояснили. Как и бывает, в этом поместье было шумно, но шум этот создавали самые разные личности, что появлялись из ниоткуда. Первым был лысоватый потный мужчина в плотном костюме, который тревожно сжимал его всего до мокрых кругов под рукавами. Липкими руками он мял кожаную сумку для бумаг и что-то твердил о наследстве. За ним объявилась пышногрудая рыжая дама, которая то и дело поглаживала еле заметный живот и сухо пыталась реветь в три ручья. Потом неожиданно куда-то исчезла горничная, а вместе с ней и комплект фарфорового сервиза из лучших коровьих костей,  исчез и хрусталь. Следом заметили пропажу садовника и картины в увесистых рамах тоже куда-то испарились, оставив после себя выцветшие тени по всему коридору. Были собраны и вынесены даже резные кровати с шелковыми балдахинами, разграблена ванная комната, которую растаскивали буквально по кусочкам, как и столовую. Что не могли пронести в двери - пилили. Авир знал, что послушник был посвящен даже в такие подробности. Конечно, а кто не знал, что самый влиятельный и  молодой аристократ, был сброшен как мёртвый скот на старом зверином кладбище, а все его поместье алчно разнесли в клочья? —"Отпевали", смешно... Словно огромный чёрный айсберг, растёкшийся по полу, силуэт вздрагивал от надломленного смеха. Теодор застыл в ужасе, вжавшись всем телом в алтарь. Он молил, чтобы его позвоночник раскрошился и втёрся в глыбу алтаря, а сам он мог сбежать через дыры в этом огромном камне, словно сбитом куске со скалы. Тео мотал головой будто это могло помочь выбить все этим ужасные слова из головы. Нет, всего этого быть не может, вся эта история с оргиями, бешеным зверьем и мертвыми аристократами - просто бред. Лишь его больной бред, как и видение перед ним. —Так ответь, знаешь ли ты, что с этим делать? —Пожалуйста, я не... -Верно, ты не знаешь. На самом деле, ты ничего не знаешь. Авир поднялся с пола, но согнулся снова и приблизился. По мере приближения чужого лица, послушник всё ярче чувствовал запах чего-то мёртвого, словно куска мяса, брошенного на снегу. Теодора вдруг схватили за руку, сделав это так резко и больно, точно собирались открутить ее и вырвать, а юноша уже был готов взмолить, как одним рывком его поставили на дрожащие ноги. —Прекрати реветь, это раздражает.   Авир вглядывался в чужое лицо, и эти глаза его до жути поражали. Огромные и глубокие, словно две мокрые лужи, серо-зеленые, они напоминали ему зимнюю грязь. По зрачкам плескался страх, и к своему же ужасу, Авир почувствовал то же самое, потому что ему казалось, словно две эти бездонные дыры на чужом лице - видели его и его грехи насквозь. —Ты поможешь мне. Вернёшь меня к жизни, мне плевать, как ты это сделаешь. Взамен я помогу тебе сбежать отсюда. Больше ничего и не нужно. Эти слова разлились каким-то странным огнём по телу, подпалили череп изнутри, и Теодору стало одновременно и страшно и радостно. В последний раз он ощущал нечто похожее в детстве, когда ему почти удалось покинуть стены монастыря... Послушник вцепился свободной ладонью в руку, которая держала его, и на секунду, ему показалось даже, что он повис над полом, но ему было всё равно. —Я согласен. Он был готов держаться так одной некрепкой хваткой хилой руки бесконечно долго, лишь бы сбежать из этого места. Авира всё это забавляло, в особенности наивность священника.