До последнего ангела

Комнатка, маленькая и темная, как гробик для жука из спичечного коробочка. Окна здесь не было, лишь две двери: одна вела в петляющий коридор монастырских коридоров, в котором даже одному человеку идти было узко, а вторая - на задний двор со статуями печальных и сгорбленных святых, но эта дверь была крепко-накрепко запечатана ставнями. Эту дверь часто заносило крепким снегом, что облизывал своим холодным и белым языком порог, а по ночам истошно выл ветер. Теодор ютился на краю койки, а на его коленях, на поблекшей сутане, лежала кошка. Это животное часто следило за Теодором, то запрыгивая к нему на плечи во время молитвы, то по-хозяйски растягивалась на коленях, а священник не смел даже пошевелиться. Эту кошку нельзя было назвать пустым и вечным следователем за Теодором. Она будто заметила его всего пару лет назад. Животное пугающе умно сменило объект интереса на новый, стоило старому почти сгнить. Помнится, раньше она постоянно следила за другим человеком. Ее долголетие считалось даром божьим, однако, Теодор не находил в этом ничего божественного. Впервые мальчишка увидел ее в детстве, когда ему без слов дали ведро с водой, свёртки еды и пару выстиранных марлей, которые уже распадались на сухие волокна в руках, и отправили за дверь, ближайшую к его каморке. В чахлой комнате была лишь одна койка и на ней зияла чёрная дыра в виде человека. Скрюченная и скомканная болезнью, на продавленных одеялах лежала женщина в церковном одеянии. Казалась, чёрная ткань истлела и сраслась вместе с ее кожей и пролежнями на ней. Было неясно даже, жив ли этот человек.  Детское любопытство хлестнуло чем-то ядовитым в крови, и так двинула руки Теодора к лицу женщины, что тоже было скрыто тканью. Стоило приоткрыть замусоленный клочок материи, его взору представились жуткая картина. Огромные выпуклые глаза лежали на старом лице, как на вздувшемся тесте, а сами глазницы были будто задернуты голубой и незрячей рвотой. В углу что-то надрывно завизжало, словно два ножа резанули друг об друга. Тео отшагнул так быстро, что ведро рядом с кроватью перевернулось, выплёскивая воду по старым и липким полам. Кошка. Тощая и чёрная кошка подбежала, чтобы слизать с грязных досок воду из талого снега. Ее огромные глаза будто не умещались на черепе, то и дело лихорадочно крутились. Или хитро прищуривались, когда она смотрела на Тео, что испуганно прижимался к стене. Хитрые щёлки зрачков, как острые лезвия, резали хлипкие ниточки бесстрашия. * Теодор прислушался. Спустя даже много лет, ему казалось, что это тяжелое и сухое дыхание пробиралось сквозь стены в его комнату: звуком или запахом. В то же мгновение кошка на его руках ощетинилась, и взвизгнув, соскочила с колен священника. По стенам заползали причудливые тени животных, которые распухали и отпадали от стены комками грязи. Та, чавкая, собиралась в знакомую хтоническую фигуру. —Какой мерзкий мешок костей, воняющий рыбой.. Градом по черной шерсти лились пасти животных. К этому Теодор уже привык, как и к его зловонию. Но все же, словно ненарочно отводил взгляд. —Мерзость, такие огромные глазища, будто их прилепили с морды льва на её череп. —Ты не любишь животных?   Хтонь затихла и в эту же секунду его тело начало расслаиваться, а по стенам снова лихорадочно забегали уродливые тени. Это напоминает звериную карусель, которая бешено вертится, части от нее разлетаются и ломаются, на пол сваливаются эфемерные туши. "Ты не любишь животных?" раздаётся эхом в сознании хтонической твари и воспоминания царапаются острыми ногтями где-то под корочкой мозга. Он помнил : в кабинете отца всегда стоял густой табачный дурман. Проведи лезвием в воздухе, и отрежешь себе кусок дымного пирога, чтобы предложить его всем охотникам, что собирались здесь. Десятки трубок ядовито пыхтели, как паровозы. Но сейчас тут было пусто. Из изумрудных стен вырастали головы животных. Трофеи с пустыми глазами. Из них вытащили  органы, как из дамских саквояжей вытащили мягкое тряпье, и начинили  ватой. Растянутые по полу шкуры волков, крученые рога печальных ланей, замершие под потолками птицы. Казалось, будто шерсть некоторых была еще тёплой и смерть свежо летала где-то рядом. Во главе этого мёртвого изумрудного леса, прямо за столом отца, возвышался чёрный медведь. Исполинских размеров, его спина была нашпигована ножами. Яркая фиолетовая пасть была разинута так, что сквозь копья зубов, можно было рассмотреть  тёмные пятна на верхнем небе. Его лапы, поднятые вверх, неестественно застыли, словно медведь поклонялся неизвестному звериному идолу. Чем ближе мальчишка приближался к чучелу медведя, тем плотнее собирался страх в где-то в горле, в груди и в желудке, больно колол даже под пластинками ногтей. Вдруг Медведь гулко зарычал, слепо пошатнулся вперед со своими глазами-бусинами, и в следующую секунду, боль горячо запульсировало кровью в затылке Авира. Упав на пол, тот отползал назад, словно жалкое насекомое, однако, за медведем тут же послышался знакомый голос и смех, звучащий, как гром ружья. -Только уж хотел похвалить тебя за смелость, но визжишь же ты похуже кисейных девок. Я предупреждал: не смей заходить в мой кабинет. Широкое лицо отца с жёсткой щетиной и большим, неуместным носом, поразительно напоминало морду медведя. Морда, точно. Мальчишка ненавидел эту морду, что на фоне аристократичных черт его матери, выглядело в его глазах просто варварски. Авир шмыгнул, вскакивая с пола, с таким видом, будто был готов кинуться на медведя с голыми руками. Отца это не впечатлило. —Соплякам тут не место. Сейчас, в настоящем, все фразы мешались в какой-то отвратительной какофонии: раскатистый громовой голос отца, шепот священника, пренебрежительный тон матери, женские стоны, а главное — звериное рычание. В комнате холодело. Священник не двигался, пока к нему подбиралась Хтонь, кралась, как крадётся ночь или дурная весть о смерти. —Люблю ли я животных? Всё это сделали они со мной.