До последнего ангела

Простыни, как похоронные саваны без мертвецов, покачивались на бельевой веревке от лёгкого ветра. Вереница белой ткани просветила на себе чью-то высокую тень, и Теодор замер, не вспоминая столь высокого силуэта не в одном из своих знакомых. Рука с синими венами потянулась, собираясь только отодвинуть ткань, как вдруг, из-за огромной статуи сгорбленного святого, чьи плечи были укрыты снегом, выбежал пёс. Создание, до жути знакомое. —Ой, это же ты. Как твои раны? Иди сюда, малыш, дай я взгляну, иди сюда. Силуэт за простынями побелел, а пустая плетенная корзина была отставлена в сторону. Чёрную шерсть на морде трепят, словно на снегу сидела не огромная русская борзая, скрюченная, как сгоревшая спичка или чёрная запятая, а крохотный щенок. Весь вид пса напускал какое-то странное и мрачное чувство. Два глаза -две чернильные капельки на острой и длинной морде, смотрят пытливо. Голодно. —Удивительно, раны почти затянулись. Хороший мальчик, ой! Теодор жмурится от холодного языка, который лоскутом широко проходится по его щекам и носу. Он заходится тихим смехом, не в силах отвернуться от пса, который уже повалил священника на снег, вылизывая лицо и счастливо гавкая. — Ну, хватит, красавец, ну перестань. Под радостное собачье поскуливание, юноша поднимается со снега и оглядывается. Человек, что явно стоял около него, разделяемый всего-то тонкой и ветхой тканью, куда-то исчез. Священник тянется за корзинкой, чуть помедлив, чтобы перевести дыхание. —Кто же тебя так ранил, неужели охотники? Не смогли отличить какого-нибудь хищника от такой чудесной собаки? Последнее слово оборвалось чересчур резко, словно юноша прикусил язык, отвернувшись. Не успев полностью выпрямиться, он припадает к земле. Рвота вперемешку с кровью  вырвалась остроконечной кляксой, словно плоский айсберг, на белый снег. И снова, и снова. Сгорблясь на коленях от режущей боли и сжимая живот багровыми ладонями, юноша задыхался, а накрахмаленный снег пачкался всё больше и больше. В голове словно громадный церковный колокол дробили и разрывали молотами, сквозь этот звон был слышен беспокойный собачий лай и скрип ставней. В какой-то момент пёс кинулся лаять на окно, которое выходило во дворик, и что захлопнула какая-то монашка, словно если она не видит чего-то, то этого не существует. Запах крови и желудочного сока мешался с холодом, собачьим лаем и графитовым небом, что падало на плечи. Пёс, словно обезумев, грыз  двери и ставни, съедал кору с древесины, вгонял занозы в фиолетовые лоскутные дёсна, но всё без толку, никто и не думал спешить на помощь. Казалось, даже статуи святых из каменных глыб ломали себе шеи, отворачивая голову от этой мерзости. Тео не знал, сколько времени прошло, но он смог чуть разогнуться, опустив плечи. Дрожащими руками юноша зачерпнул снег, стараясь не собирать слой промёрзлой земли под бледные ногти, и растёр им рот до покраснения. Полярные маленькие искорки свежо зажгли на ранки на губах. Во рту было паршиво, зубы мёрзли и саднили от усердного прожевывания снега, а щёки резал холод, ровно по дорожкам катившихся слёз. Пёс жалобно скулил рядом, вился, как медицинская пиявка в носике острого пинцета. Он трётся холодным боком об спину, тычется мокрым носом в чужие щёки, которые приобрели нездоровый румянец, поцарапанные снежными звёздочками, пока Теодор пытается встать на ноги. —Извини, малыш, не стоило тебе этого видеть. Пойдем, пойдем скорее. Снег притоптан. Ставни закрыты. Каменные святые отвернулись.