собаке — собачья смерть.

— Игорь, какого черта?! «Не обладает достаточной компетенцией»? Для чего? Для работы с самим Игорем Громом? Все это — усталость. Жизнь течёт размеренно долго, приостанавливаясь на таблетки три раза в день и иногда по потребности дополнительно. Иногда — это каждый день. Игорю нужны таблетки каждый гребаный день. Без них Игорь медленно сходит с ума от этой пронзительной, несдающейся боли. Сверло врезается в висок, буря дырочку в черепе. Тихий свист так похож на Димин голос, но это не он. Это кто-то другой. И кто-то другой — Игорь. Это лишь проекция, копия. Когда он закроет глаза, все изменится. Чёрный осенний питерский мир вдруг раскрасится яркими красками, и они будут идти по стрелке Васильевского, есть шаверму и громко смеяться. Дима будет кормить лавашом голубей, она начнёт хохотать и снимать это на камеру, а Игорь замрёт. Игорь будет дышать весной и смотреть счастье. Игорь моргает, но за веками все, как обычно, чёрное. Вне них только желтые кабинетные стены. — Мне кажется, я все достаточно понятно написал. Ты отстранён от работы со мной, и я не обязан объяснять тебе почему. — Так расскажи мне как другу! — Дима впервые на памяти Игоря зол и — вдруг — так предан. — Капитан Дубин, я ваш начальник. Прости. Я никогда в жизни не говорил тебе этого. Все это время я видел в тебе себя. Я не хочу, чтобы ты стал как я. Я думал, что я храбрый, сильный и умный. А оказалось — мёртвый. Дима обессиленно сжимает кулаки, вдруг съёжившись от удара. Игорь тяжело выдыхает — ты всем причиняешь боль даже когда пытаешься делать добро. Что в тебе есть-то, кроме страдания? Что с тебя взять? — Бывший. Игорь обессиленно роняет голову на руки как только хлопает дверь. Да нечего с него взять. И дать другим ему нечего. Два друга у него осталось в живых — и тех одним ударом. Игорь бегло оглядывает себя в зеркало перед выходом из кабинета — пусть так. Лучше быть одному по выбору, чем по смертельному принуждению. С мертвецами у него все равно в последнее время получается общаться лучше всего — а он им кое-что обещал. Глеб насмешливо оглядывает его, вломившегося на совещание, — ты же вроде самоустранился, или я не так понял? Игорь молча разводит руками — был дурак, передумал, исправился, хочу преступников ловить. Очень хочу — аж руки чешутся, представляешь? Глеб важно кивает, чувствуя своё превосходство, — Игорь только кивает в ответ. Часом позже бы зашёл, все пропустил, потому что часом позже начинается рейд. Игорю все равно. Лишь бы дали подраться. И когда наряд фскн запрыгивает в фургон без номеров, поправляя в кобуре явно не табельное оружие, Игорь понимает, что подраться ему дадут. Вот только не факт, что ему это все понравится. Псина внутри лает и скалится — загрызи. Загрызи это беззаконие, Игорь. Игорь грызёт таблетку. Насрать. Наверное, снова накроют барыгу. — Вы че творите?! Охранник лежит носом в пол под дулом пистолета, а девушке за стойкой регистрации приставляют к горлу нож. Какофония звуков сливается в вой сигнализации и общего горя — у Игоря рвёт перепонки от надрывного детского плача. Женщины и дети, дрожащие в углу перед надставленным на них стволом, плачут. Женщины и дети. Женщины… — Грабим банк, не видно что ли? — весело бросает через плечо Глеб, стреляя глазами из-под балаклавы. — Держи заложников, мужик, сам согласился. Игорь дрожащими руками наставляет пистолет выше головы администратора, не давая ей шанса нажать на тревожную кнопку, а сам чувствует, что сейчас разрыдается. Он не соглашался. Его просто-напросто наебали. Глеб с парнями оперативно выносят деньги в фургон, а Игорь как никогда близок к желанию пустить пулю в висок. Город снова меняет пространство, только теперь сужается до микроскопической точки, где каждая клеточка — минное поле, где каждая клеточка — смерть. Игорь задыхается — в агонии самопредательства. — Что это было, блять?! Объясняй! Глеб тащит его за руку к выходу и почти заталкивает в фургон — Игорь падает носом в пол, пытаясь ухватиться за безумие мельтешащего перед ним пространства. Город болеет и умирает. И Игорь, как его гражданин, тоже. Глеб спокойно поднимает руки, когда Игорь, стоит только отъехать, наставляет на него пистолет. Его группа тихо посмеивается, и Игорь готов перестрелять в этом фургоне, блять, всех — и уже плевать на количественный перевес. — Игорь, спокойно, — Глеб тихо смеётся, отмахнувшись от него как от мухи. — Мы не людей грабили. Это деньги Тени, нам их Майский слил. Понимаешь, пока мы бумажки на арест счетов соберём, он тысячу раз все на новых людей переоформит или вообще выведет, а так забеспокоится, начнёт ошибаться — там его и прихлопнем. Игорь обессиленно опускает пистолет, еле удерживаясь на ногах на особенно крутом повороте. А как быстро прихлопнут его самого, если он уже сейчас так сильно ошибся? Водка вливается в горло спокойно, как будто так нужно. В последний раз Игорь пил после медицинского освидетельствования у психиатра после Венеции. Он лежал на полу кухни, лампочка попеременно мигала, а он все лежал, делал большие глотки и рыдал, особо не понимая кто он и что этот мир. Рядом лежало ее второе любимое красное платье. Первым любимым было чёрное, с блестками — в нем и похоронили. На следующий день приехали ее родители. Они шатались по квартире бесформенными тенями, собирали что-то в коробки, а Игорь все сидел за кухонным столом, пялясь в стену. Женщина, так и не ставшая ему тещей, смотрела холодно и злобно из коридора, сминая в пальцах ее затертую игрушку-котёнка. Она с ним спала. Игорь сначала даже бунтовать пытался — зачем тебе эта полумертвая зверюга, у которой лапа держится на божьем слове и трёх ниточках, когда есть я? Время было позднее, она лежала злая после тяжелого дня, отвернувшись к стене с котёнком в руках, и вдруг вскинулась — «Гром, блин! Эту зверюгу мне в пять лет подарил дедушка! Не заставляй меня выбирать между игрушкой, с которой я никогда в жизни не расставалась, и стремным мужиком, от которого воняет полицией и хозяйственным мылом — ты же знаешь, что выбор будет не в твою пользу!». Так и заснули — каждый на своей половине, молча. Это потом она объяснила — не люблю я обниматься во сне, мне неудобно и дышать тяжело. Засыпать научились: она всегда отворачивалась к стене, а Игорь пытался как можно осторожней приобнять со спины, неизменно дыша ей в макушку. Игорь вообще был понятливый. Просто тогда было обидно. Просто потом было обидно, что они провели молча целую ночь, хотя можно было любить. Игорю хотелось упасть на колени, умоляя, — оставьте котёнка! Я был дурак, но теперь я все понял! Забирайте что хотите, хоть всю квартиру вынесите, мебель, технику, что угодно, но котёнка оставьте! Ее мать молчала. Игорь, стараясь поменьше дышать перегаром, молчал в ответ. Котёнок уехал на кладбище и сгнил там с первым снегом. Когда ее отец, отнеся последнюю коробку в машину, вернулся, чтобы сказать «ты убил мою дочь», Игорь позволил ему разбить себе нос. Кровь текла по ладони и капала на пол, а легче так и не стало. Сейчас тоже не становится легче. Сейчас просто тошнит — что от водки, что от воспоминаний. Игорь пьёт, потому что от понимания во что он ввязался все хуже и хуже, а перестать думать об этом он просто не может. Сегодня он совершил ограбление. Он обещал себе быть честным и правильным, обещал следовать закону и собственному моральному компасу, да он даже Разумовского не застрелил, потому что убить значило уподобиться. Игорь хороший человек. Он делает все, чтобы спасти. Промозглый ветер на набережной пробирается под расстегнутую кожанку до самого сердца, иногда подгоняя чёрные невские волны к нижним ступенькам. Сидеть холодно, а не сидеть просто нельзя — того и гляди не справится, захлебнётся. И — да кого он там спас? Безоговорочно преданный ему пёс сейчас в больнице с зашитой дыркой в боку от пулевого. Единственный друг его ненавидит. Игорь видел его, когда Глеб докинул в своём фургоне без номеров до управления. Подался было вперёд, чтобы хоть что-то сказать. Дима прошёл мимо, даже не обернувшись. Игорь запивает водкой очередную таблетку. Какой спасти, куда там. Теперь лишь бы их не убить. А ненависть — это вторично. Лучше ненавидеть, чем лежать мертвым. — Смотрю, последовал моему совету? — Игорь дергается, когда кто-то спрыгивает на ступеньки, лихо перемахнув через ограждение. Хазин только улыбается на непонимающе-испуганный взгляд, пристроившись рядом. — Да у тебя по глазам все видно, дядь. Я говорю, все правильно, так ты хотя бы близких под удар не подставляешь. Только теперь ходи и оглядывайся, шавки Тени после первого раза не останавливаются. Игорь оглядывает его — ледяной ветер с Невы треплет Хазину волосы, а тому как будто бы все равно. Петя лениво сидит на ступеньках, привалившись плечом к стене, и выглядит ужасно расслабленным — как будто он вечное. Насколько вечны гранитные камни на набережной, настолько и он, Пётр Хазин, останется здесь. Ему бы раскинуть в стороны руки и раствориться по ветру, чтобы наконец стать одним целым со своим прошлым. А он вон. Улыбается да сигареты свои мажорские курит. Игорь не удерживается, касается его ладони в попытке — ты мне не кажешься, правда? Я пьян, я сижу на таблетках, я не хочу быть здесь и оставаться собой — мне, оказывается, очень просто сойти с ума. Пётр Хазин кажется идеальной копией своей фотографии в заключении о смерти. Так не бывает. И Игорю бы уже привыкнуть, смириться — все бывает, потому что я это «все» видел, а он не может. Люди воскресали вдали от этого города. А в Питере должны умирать навсегда. Земля падала на крышку гроба именно на Богословском, блять, кладбище. Хазин весело улыбается, наблюдая за игоревыми попытками прощупать на коже трупные пятна. — Че, не веришь мне? — он цокает языком, хохотнув, — Это правильно, я б тоже подумал, что ебнулся. Видимо, в Питере никто не умирает навсегда. Игорь проводит ладонями по лицу, наконец отпустив его руку. Никто, кроме неё. Конечно никто. — Глеб сегодня ограбил банк со счетами Тени. Хазин вдруг громко смеётся, чуть не выронив сигарету. — Узнаю Глебушку! Ну что, сколько денег в этот раз прикарманил? — как-то презрительно вскидывает бровь, уловив непонимающий взгляд. — Дядь, только не пизди, что не знал. У Глеба это стандартная практика, он у всех более-менее важных наркош так счета накрывает, а часть себе забирает, потому что на зарплату жить не хочется. Ты бы видел, как я охуел, когда про это узнал! У меня весь отдел летал! Игорь оглядывает его — каким ты был до? Тебя ведь перевели сразу на должность начальника отдела, значит до чего-то важного в этой своей Москве дослужился. Глеб, наверное, очень радовался, когда ты погиб. Свято место было пусто, а претендентов кроме него и не было. Хазину, конечно же, повезло. В те года как раз умер прошлый начальник, и даже до их отдела, никак не связанного с фскн, это дошло. Причина смерти была больно комичная — передоз. Каждый считал своим долгом встретиться в столовой у кофемашины и пошутить. Нет, Хазину просто невероятно везло. Повезло даже в самом банальном — не умереть. — Ты свою невесту имел в виду, когда сказал, что Тень после первого раза не останавливается? Хазин усмехается, покачав головой, и закуривает вторую. — У Тени связи в полиции. Посчитали количество сгоревших тел, одного не хватило, передали ему. Два и два он быстро сложил, так что словили меня в шаге от Тени, — Хазин зажимает сигарету в зубах и, повозившись, оттягивает ворот бадлона — и Игорь не может смотреть на косой шрам от ножа прямо на горле. От него передергивает. Она не успела даже закричать, когда все случилось. — Как ты выжил? — хрипит, прочистив горло, — он в ответ окидывает его пустым взглядом, а Игорю хочется точный и верный ответ. Расскажи как. Может так я пойму, что у меня был шанс ей помочь. Может так у меня получится перестать понимать с каждым днём все больше, что моя жизнь была огромной ошибкой, начну концентрироваться на другом. Я ошибся не когда стал полицейским. Я ошибся в тот день, когда ее не спас — только как? — Помогли хорошие люди, — Хазин хмыкает, кидая окурок в Неву. Ворот бадлона криво сжимает горло. — А Тень тут же куда-то свалил, да так, что я его до сих пор найти не могу. Вот что значит умеет мужик прятаться. Игорь качает головой, горько улыбнувшись, — значит, помогли. Значит, ей некому было помочь. Вокруг было столько людей — и никто ничего не мог сделать. Даже он. Особенно он. — Ладно, дядь, давай, ещё словимся, — Хазин хлопает его по плечу, поднимаясь на ноги. — Не пей больше, тебе на работу. Игорь тупо пялится на опустевшие ступеньки, пока на фоне урчит двигатель и шины скрипят по асфальту. Это все как будто не с ним. На набережной пьёт водку лишь его тень, отпечатавшаяся в памяти Петербурга. И такая же тень бывшего начальника фскн приходит к ней поболтать. Игорь задумчиво крутит в пальцах первый окурок, брошенный Хазиным на ступеньках. И как они планируют найти Тень, если в мире петербургских теней они все одинаковые? В арке снова выбили фонари — Игорь пробирается наощупь и мышечную память. Тусклая лампочка у парадной бликует в темноте, то и дело стараясь потухнуть, а Игорь идёт, ползёт, тащится, и не понимает, от чего его так трясёт — от холода или от этого мрачного бытия. Он всегда так любил этот двор, любил, даже когда в двенадцать умер отец, и все знакомое пространство так сильно напоминало о нем — но хотелось вернуться. Игорю в этом пространстве вдруг плохо. Это дом, по наследству доставшийся от героя обычной дворняге. Дворняги не живут долго, это известно всем, — а Игорь вот тащится. — Слушай, как до Восстания дойти? — очередная тень выныривает из темноты, заискивающе пристраиваясь по левую сторону. — Вам надо из двора выйти, потом налево… — Игорь оборачивается, показывая направление, а сам думает — какой до Восстания, если уже закрыто метро? Хотя ладно, может турист, запомнил что-то про улицу баров, вот и… Когда Игорь проваливается в темноту, отключаясь от едкого запаха хлороформа, он думает — и правда дворняги не живут долго. Час пробил. Это был безумно долгий день — хорошо, что он наконец закончился. Горечь тошноты мешается с привычным запахом квартиры старого фонда, переделанной из коммуналки. Широкая кухня пустая и будто безжизненная. По столу ползает толстый таракан. У Игоря шумит в ушах и не фокусируется взгляд. — Как хорошо, что вы пришли в себя, Игорь! — высокий голос пробивается будто сквозь толщу воды. Игорь пытается пошевелиться, дергается, а руки будто не слушаются. Пытается пошевелить. Веревка режет кожу не хуже лезвий. В свете желтой, сиротливо качающейся на проводе лампочки наконец начинают проявляться черты. Он высокий, щуплый какой-то — и жуткий. Смотрит как будто любовно, все поглаживая висящий на шее фотоаппарат. Такими одновременно пугают детей, чтобы не гуляли по ночам, и ими же либо стыдят, либо приводят в пример в зависимости от успеха в карьере — помнишь друга папы? вот он художником стал! А там уже опционально — либо не бросай художку, либо учись в школе на одни пятёрки, чтобы зарплата была хорошая. — У вас трагическая история, Игорь, ее так интересно превратить в искусство! — мужик подпирает голову рукой, сочувственно улыбаясь. — Я все ломал голову, какая смерть подойдёт такому герою, как вы, а потом вы сами подали мне идею! Игорь смотрит в ответ хмуро — никаких идей я не подавал. Ты, мужик, ошибаешься — я не герой, я собака, а собаке — собачья смерть. Если бы ты прирезал меня прямо в арке, я бы, может, и не расстроился даже. А теперь все, взятки гладки. Я хочу подохнуть как все. Суставы выкручиваются с трудом, сквозь адскую боль — но продуктивно. Это он умеет лучше всего. Выживать. Слишком поздно. Игорю кажется, что он тонет. Он захлебывается смесью собственных таблеток и водки — вот, значит, какое твое искусство, фотограф. Какое-то оно у вас мелочное. Хотели как героя — так повесьте меня прямо напротив Казанского. А то самоубийство больно заезжено. Даже в этом доме какой-нибудь висельник есть. Если висельник только планирует свою смерть, Игорь готов одолжить ему веревку. Суставы болят и скорее всего завтра руки опухнут, шнурки даже самостоятельно завязать не сможет, — но это только если он выживет. А Игорю очень хочется выжить. Это жить Игорю не очень-то хочется. А к выживанию уже как-то поднатаскался. Жизнь дрессировала лучше всяких кинологов. — Вот и все, — фотограф, чрезвычайно довольный собой судя по белозубой улыбке, опускается на свой стул, отставляя пустую бутылку водки. — Примерно через десять минут вы заснёте, и больше никогда не проснетесь. Уже вижу заголовки: «некогда великий полицейский покончил с собой». Какая трагедия! Игорь, вы даже представить не можете, как много в этом трагедии! Вы вдохновите сотни писателей, поэтов, художников, и они… — Это вряд ли. Игорю как раз давно хотелось подраться. Верёвка наконец соскальзывает с истошно горящих кистей. Он не фскновская овчарка, это так, побочное, он — бойцовская псина. У него в программу вшито обнажать клыки при первом намеке на кровь. Особенно когда кулак движется по траектории чужой нос — и вот тогда прекрасное красное заливает пространство этой тухлой желто-лампочной ночи. Ещё Достоевский писал, что Петербург вобрал в себя все оттенки желтоватой болезненности, но Игорь никогда с ним не был согласен. Для него Петербург всегда был бордовым — с первого дня, до его последней минуты. И бить намного правильней чем болеть. Вот только спустя пузырёк с таблетками мир все ещё желтый. — Ты не посмеешь испортить мое творение, — фотограф, тяжело дыша, придавливает запястья Игоря к полу. Дышать становится тяжело — у него осталось максимум минут шесть. Пока он соображает, даже двигается, но мышцы все больше становятся ватными. Скоро он не сможет даже пошевелить пальцами рук. Он скоро умрет — на полу в кухне бывшей коммунальной квартиры. Ничего не произойдёт — он всего лишь закроет глаза, проваливаясь во льды, и наконец-то станет спокойно. — Блять, ну тебе русским языком сказали сегодня не пить, завтра ещё работать. Игоря не отпускает ощущение, что он проживает свою жизнь в масштабах медлительного кино о любви и бесконечном насилии, когда Хазин огревает фотографа пустой бутылкой прямо по блестящей в свете тусклой лампочки лысине. Любовь гниет, разрастаясь от сердца до печени, фотограф неуклюже цепляется за край стола, пытаясь подняться, а Хазин… Игорь Гром слышит взрывы. В тишине сквозящих подвальных стен раздаётся оглушительный, маниакальный, озлобленный смех — он в приступе самолюбия откидывает назад голову, позволяя себе занять хохотом все пространство. Сквозь тонкую грань потрескавшихся губ пробиваются остаточные смешки, когда он возвращается в привычное положение. — ты не хочешь играть со мной, Игорь? что ж, тогда… Три звонких хлопка мешаются с воплями ужаса — три тела падают на бело-чёрную плитку, и до Игоря долетают брызги из крови. Игорь оглушённо переводит взгляд с тел, бывших когда-то его друзьями, на него, мечется туда-сюда… — следующий, — он притворно-скучающе зевает, вальяжно развалившись на стуле. Палец с дорогим перстнем заносится над кнопкой. — стой! я согласен! я буду играть! Раздаётся четвёртый хлопок. С шахматной доски слетает первая чёрная пешка. — Вот сука, — рычит Хазин, пряча пистолет обратно в кобуру под пальто и, наклонившись, протягивает ладонь, — Давай, подъем, ты как? Игорь иступлено хватается за протянутую руку — как я? Как ты можешь спрашивать как я? Я умираю прямо сейчас. У меня под ногами кровь. Если вдруг случится, что я выйду из этой квартиры, мои следы будут хранить не ошмётки уличной грязи, а красные пятна. У меня под ногами труп. Ты только что выпустил в какого-то человека обойму. — Ты че натворил? — Игорь говорит как будто не своим голосом. Город снова расширился, и теперь Петербург — эта квартира. И она обречена умереть. — Отомстил, — бесцветно бросает Хазин, пнув тело лакированным, блестящим ботинком. — Это главный киллер Тени. Он мою невесту убил. Игорь не думает, когда хватает Хазина за грудки, припирая к стене. — С ним должна была разбираться полиция! — Чтобы он тоже сбежал? Дядь, с ним и так уже полиция разобралась! — Хазин невозмутимо улыбается, не отводя взгляд от Игоря. Игорь видел как люди боялись. Игорь видел как людям было страшно смотреть в глаза. Игорь ещё никогда не видел, чтобы человек так безоговорочно ничего не боялся. Испытай же хоть что-то. Хазин только склоняет голову, продолжая пронзительно вглядываться в глаза. — Неужели ты никогда не хотел отомстить за свою журналистку? Игорь видел ещё одного человека, который ничего не боялся. Его глаза были безумны и пусты от этой безумности, глухость на пике своего совершенства. Он пропахал носом ровную линию по осколкам стекла, не прекращая смеяться. У Петра Хазина решительный взгляд. Он улыбается — но не смеётся. — Я не стал его убивать, — глухо рычит Игорь, сильнее сжимая ворот хазинского пальто. Грубый материал начинает врезаться в пальцы. Хазин лишь понимающе усмехается. — Ещё скажи, что не жалеешь об этом. Игорь обессиленно отпускает его, отойдя на шаг. Он не жалел ровно одну секунду, когда стоял посреди холодной Сибири и видел ее глаза. Она не хотела видеть своего почти мужа убийцей, а Игорь даже если б попытался запротестовать — не смог. Но убери ее глаза — Игорь бы выстрелил, не задумываясь. Она может и не хотела мести. А Игорь вот — очень. Он бы выстрелил — и ничего бы ему за это не было. Сергей Разумовский бы просто погиб в суматохе воскресения местного бога — и впервые бы речь была не о нем. Это было бы его главным ударом. Подумать только — мир чуть не разрушился, а он всего лишь оказался его частью, строчкой вскользь в новостях. Он бы впервые стал маленькой частью разрушения, а не его творцом. Как жалко. Игорю не пристало становиться частью разрушения и уж тем более чьего-то искусства — но он чувствует как закатываются глаза. Сегодня вечером он был готов драться и выживать. Не умирать. Вот смерть его и нашла. — Блять, твою мать, Игорь! — Хазин подхватывает его под руки, не давая упасть. — Сука, ну нет, я тебе так сдохнуть не дам. Блевать над маленькой кухонной раковиной приходится долго и муторно. Хазин остервенело проталкивает ему в глотку два пальца, а потом нервно хлопает дверцами кухонный ящиков, бубня под нос что-то про «блять, питерская же хата, соль где-то должна быть» — Игорю хочется повернуться, сказать, что это стереотип тупой, но у него слезятся глаза, забит нос, болит горло и изнутри жжёт желудок — в общем, проблем явно больше, чем желания отстоять честь своего города. Хазин с перепугу бухает в первый попавшийся бокал с водой пол пачки соли вместо необходимых двух столовых ложек и, мало обращая внимания на возражения, заставляет пить или «я тебе это ща сам в глотку залью, не зли меня, Гром». Приходится пить. Желудок разъедает ещё сильнее. Игорь думал на печень, а оно вот как. Вот значит какая ты, гнилая, вечная, блять, любовь. Вот, значит, какое из меня выходит искусство. Непрезентабельное. — Ты как? — будничным тоном интересуется Хазин откуда-то сзади. Игорь как-то никак — у него плывет в глазах и неприятно мутит, хотя по ощущениям вроде живее. Оборачивается через плечо — и тут же снова склоняется над раковиной. Пётр Хазин, абсолютно не стесняясь, роется у трупа в карманах. Его мир, чужое мнение и смерть как будто вообще мало волнуют. Игорь хмуро сплёвывает в раковину желчь — да и его самого, в общем-то, тоже. У него тут тошнотворная борьба за жизнь. Потом будет время подумать о мертвых. — Вот же самоуверенная мразь, нихера не почистил, — Хазин довольно усмехается, падая на стул с чужим телефоном в руках. — Отнеси это Глебу лично в руки. Пробейте все номера, геолокацию симки, ищите промзоны, в которых он был или куда звонил договариваться. Я больше чем уверен, что Тень передал планирование твоего убийства какой-нибудь своей правой руке. Выйдем на него — дойдём до верхушки. Игорь тупо кивает, обессиленно опираясь на столешницу. Оглядывает кухню будто впервые — лампочка на проводе, таракан, переползший на стену, Пётр Хазин, устало откинувшийся на спинку стула, и труп. Конечно же труп. Игорь хмыкает — ну вот, обычная петербургская ночь. — А с телом что? В полицию позвоним? Хазин отмахивается, прося подождать, и достаёт свой телефон. — Здравия желаю, — вдруг четко выдаёт он в предрассветной тишине кухни, все больше похожей на морг и устроенную в нем встречу выпускников с того света. — Невский пятьдесят два, парадная десять, квартира сорок один. Так точно. Никак нет, не пострадал. Прошу простить, больше не повторится. — Хазин тяжело выдыхает, сбросив звонок, и тут же, встрепенувшись, подскакивает на ноги. — Все гуд, мои ребята уберут. Погнали отсюда, а то тошно уже. Хазин резво направляется к входной двери, что-то насвистывая себе под нос, а Игорь все думает, провожая его спину взглядом — вроде и говоришь, что ребята твои, а так посмотришь, послушаешь — и кажется, что это ты — чей-то. Идут по лестнице на последний этаж, не разговаривая, Хазин только бросает не глядя, когда закрывается дверь — «через крышу выйдем из другой парадной, вдруг какая бабка проснулась и ментов вызвала». Его ребята, конечно, приедут быстрее. Его ребята договорятся. Но будет лучше, если здесь они не засветятся. Игорь только кивает. У Игоря нет уже сил на споры, его шатает при подъеме по лестнице. Позвонит Прокопенко как окажется дома, возьмёт отгул. Хоть Фёдор Иванович порадуется, скажет, молодец, отдыхаешь. Игорь кивнет — да, знаете, как-то устал. И больше ничего. Не обязательно ему знать всех причин. Питер с крыши туманно зевает предутренним светом на горизонте, стремясь поглотить все эти надоедливые слепящие фонари центра города. Игорю за всю жизнь здесь начало казаться, что Петербург свет не любит. Ему нравится влажная ночь, одинокая лампочка в глубине двора и может быть огромный светящийся шар офиса Вместе над домом Книги, потому что он как маяк. А такое вот яркое, по дорогам — это уже не то. Это попытка его переделать. Петербург никогда не любил изменений. Хазин закуривает, то и дело съезжая своими ботинками по кровле, и останавливается, медленно выдохнув дым. Игорь встаёт рядом, чуть поёжившись от промозглого ветра — это всегда к холодам. Скоро пойдут дожди. Глубоко вдыхает, прикрыв глаза — пахнет пылью и влажностью. Ветер с Невы путает Петру Хазину волосы, бросая пряди в глаза. Вдалеке белоснежно светится Лахта. — Ненавижу осень, — Хазин зло сплёвывает на кровлю, тут же растирая плевок ботинком. — Почему? Игорь осень не любил, но она его многому научила. Ему когда-то было целых семнадцать лет, и будущие однокурсники, все в одинаковой форме полицейской академии, расплывались перед глазами. Игорю тогда показалось, что за один взгляд на черно-погонное море он понял все и научился чему-то важному, он понял — если ты по нужде стал как все, надо сделать так, чтобы быть на них не похожим. Отцовский нож, со дня его смерти покоящийся в кармане брюк, служит благому делу — Игорь уверенно смотрел в зеркало и старался поменьше моргать, а лучше не моргать вовсе, когда кровь из рассеченной брови начала затекать в глаз. Умывался он долго и муторно, потому что кровь все никак не хотела остановиться. Тетя Лена минут через пятнадцать постучалась в дверь ванной — «Игорек, все у тебя хорошо? Не засиживайся!». Игорек хмуро кивнул своему кровавому зеркальному отражению — да-да, скоро выйду, мне бы всего минутку. Теть Лен, да что мне ваш обед, у меня тут саморазрушение через самопознание! — Что, сержант, боевое ранение? — на построении первокурсников к нему, стоящему почти в голове, тогда впервые обратился генерал. — Никак нет. Это молния. Чтобы все знали, что я — Гром. — Бей своих посильнее, чтоб чужие боялись? Дома Игорь заклеил бровь пластырем и не снимал его несколько месяцев. Это оказалась не молния. Это был всего лишь покрывающийся коричневой коркой рубец. Когда человек хочет сказать что-то миру, он делает татуировку, а когда мир хочет что-то сказать — оставляет шрам. Но как быть, если шрам ты получил не от мира, а от собственных рук? Наверное, так начинала прописываться его судьба. Игорь не успел оглянуться, когда его, презирающего полицейскую форму, в участке начали одновременно уважать и ненавидеть. Игорь самодовольно скалился на претензии про подрыв адекватной статистики отдела — это не я виноват, что у вас раскрываемость ниже плинтуса. Работайте лучше, а то вам лишь бы кофе пить да косынку раскладывать, а, Сень? Я стал особенным — совсем как я и хотел. Спустя много осеней уже совсем не под петербургским дождем он лежал на каменной плитке и, задыхаясь в рыданиях, гладил ее голову по жестким, слипшимся от крови волосам. Поле боя медленно, гулко превращалось в безмолвное кладбище — Игорь не мог не принять правила своей последней игры. Время текло размеренно, вечно, а Игорь так и лежал на полу, уткнувшись лбом ей в макушку — не надо было много ловкости и ума, чтобы свернуться вокруг всего-то лишь головы и безвольно опустить рядом свою. Что-то острое впилось прямо в висок, но Игорю казалось, что он больше не чувствует боли. — Игорь, Игорь, Игорь! — Ваня думал, что тащит его по полу от оторванной головы силком, но Игорь совсем не сопротивлялся. Юля как в полусне становилась от него все дальше и дальше. Игорь бы все отдал, чтобы больше не быть особенным. — Нинка осенью умерла, — тихо отвечает Хазин, вклиниваясь в этот беспорядочный поток из никчемных воспоминаний. — Этот уебок добрался до Москвы, а батя мой, когда узнал, приказал ничего не расследовать, закрыть как самоубийство. Хорошее самоубийство с пятью пулевыми. — Кто у тебя отец? — Генерал этой ебаной московской помойки. Игорь задумчиво окидывает его взглядом — получается, ты, Пётр Хазин, тоже особенный. И тебе тоже живётся херово. — Не давай Глебу действовать в одиночку, — бросает Хазин, не оборачиваясь. В промозглом дворе-колодце темно, туманно и скрипуче — кое-как впихнутые на детскую площадку качели истошно завывают под короткими, но резкими порывами ветра. — Могу поклясться, что он не собирается арестовывать Тень, ему просто нужен прямой выход на него, чтобы договориться. Игорь не успевает даже ответить — Хазин быстрым шагом направляется к выходу из двора. Туманный Петербург пропускает его сквозь арку, скрывая в предутреннней тишине. Игорю хватает ума за ним не идти. Глеб не спрашивает откуда Игорь взял телефон. Точнее нет, он спрашивает, он очень настойчиво интересуется, но Игорь только отмахивается — где надо, там и взял. Глеб, понимаешь, оно очень плохо лежало, бесхозное, лишнее — а что бесхозное, то мое. Игорь вообще теперь смотрит на Глеба только из-под козырька кепки, настороженно так, по-боевому. В конце концов, у Игоря нет причин доверять человеку, который ограбил банк. У Игоря вообще пунктик, по генетике от отца — в мире, полном беззакония, хотя бы полицейское должно иметь границы. Фёдор Иванович в детстве много рассказывал темными зимними вечерами как они раскрывали дела и как отец подставлял весь отдел. Он лез в пекло, задерживал без бумаг, бежал вперёд паровоза — но до мокрухи и финансовых преступлений не опускался. В темное раннее осеннее утро Игорь зашёл в собственную квартиру и одновременно подавил два желания — снова проблеваться и разрыдаться. Квартира была пуста и безмолвна, совсем как в прошлые разы. Когда умер отец, дом хранил его брошенную в стирку белую майку и непомытую после готовки сковороду. Теперь миска с едой сиротливо стояла на кухне, и Игорю пришлось выкинуть корм, потому что больше некому было его есть. Он проснулся посреди ночи. Выпил две таблетки. Таблетки не помогли. Игоря била дрожь, он смотрел на лежащий на тумбочке выключенный телефон и думал, что причин доверять Петру Хазину у него куда больше, чем Глебу. Хотя внутрення собака все равно готова была загрызть их обоих. За неимением вариантов из двух зол приходилось выбирать меньшее, потому что сам он на добро больше не был способен. — Нашёл! Илья Косыгин! Это точно он! Бедного паренька из отдела айтишников мотало по всему Петербургу несколько часов в попытках выяснить что, где и откуда — Игорь не понимал ни одного умного слова, которых он сказал множество. Что-то там про подмену геолокаций, сервера… — Косыгин? — Глеб задумчиво потирает гудящий от беспрерывного смотрения в монитор висок. — Что-то знакомое. Пробей паренька по базе, вдруг уже светился у нас. — Уже пробил, пусто. Игорь вглядывается в экран, пестрящий непонятными цифрами. Глеб прав — это что-то знакомое. Оно шевелится в мозгу, ползая между извилин, но никак не может добраться до рта, озвучиться, стать явью из букв. Игорь прикрывает глаза — думай, думай, думай. У тебя давно уже есть ответ на каждый вопрос. Нужно всего лишь позволить этому ответу ожить. Ожить. Игорь открывает глаза. Ну конечно. Хазин, блять, Пётр. Он срывается с места так резко, что Глеб чуть не проливает кофе себе на наглаженные чёрные брюки. — Вот, — Игорь кладёт перед Глебом вытащенный из папки Хазина листок. — Почему его в базе не было? — Кажется, пришлось отпустить за неимением доказательств, — Глеб вглядывается в досье. — Доказательства вроде были, но у Тени денег было больше. Но, если честно, не знаю, Хазин чаще всего один работал, а я так — на выезды только гонял. — Я думал, это ваше общее дело. — Петя сказал, что у нас и других дел навалом, с этим сам разберётся. У него как будто личные счёты какие-то были. Ладно, пробей-ка геолокацию этого Косыгина за последние пару дней. У Тени денег теперь мало, явно начал производить не только по ночам, а за производством кому-то надо следить. На том и порешили. Игорю как раз никогда не нравилось Мурино. А особенно тот факт, что между непрекращающихся строек с высотками можно найти недострой, который по документам никогда доделан не будет. Подрядчика посадили, стена обвалилась, в общем, столько проблем, что чуть до мэра не дошли. А ещё Игорю не нравится, что Глеб темнит. Да ладно, прямо ничего не знал? Хазин вон людей увольнял, работу отдела организовывал, закрывал по двести двадцать восьмой всех, кого не лень — а ты все время кофе пил и ни сном, ни духом? Пётр Хазин планировал добраться до верхушки питерского наркобизнеса, и уж в вашем-то отделе это должно было быть громким делом. Игорь глотает несколько таблеток, не вглядываясь в количество, — две? три? — пока трясётся в автозаке накрывать Косыгина. Наверное, мало резона верить мертвецам больше, чем живым, едущим рядом людям. Но эти мертвецы хотя бы не довели до панического ужаса столько обычных, не впутанных в это дело людей, наставляя на них оружие. Правда все люди остались живы. А Хазин отстрелил в фотографа всю обойму — не задумываясь и не жалея. Игорь, тяжело вздохнув, упирается затылком в холодную гладь стекла, пока Глеб на фоне смеётся о чём-то с командой. Наверное, планируют куда деть премию. Снова вздыхает — не о том ты думаешь, не о том. Ты почти закрыл это дело. Схватят Косыгина, найдут Тень, а потом… А что, блять, потом? Потом Санкт-Петербург одним резким движением закрасится чёрным пятном — не за чем будет гнаться, не от кого бежать. Но и Игорь, если честно, бегать устал. Они вернутся в отдел со щитом, Игорь наконец-то помирится с Димой, Мухтар вернётся домой, а потом все вместе сходят на кладбище, принесут свежие цветы. Начнётся новое дело, никто не отдохнёт, но пружина выпрямится, разорвётся, — и они выдохнут. Игорю вообще давно пора выдохнуть. Игорь очень устал. Игорь… — Игорь! — Глеб встряхивает за плечо. Игорь усмехается — рановато ему отдыхать. На том свете наотдыхается. — Я координирую группу захвата, Косыгин на тебе. Я больше чем уверен, что он попытается свалить при первом намеке на полицию, так что смотри внимательно, не дай ему уйти. Все понял? — Понял. — Отлично, — Глеб кивает, хватаясь за ручку двери. — Ну что, парни, красивых слов говорить не буду, все скажу, когда Тень задержим. А пока — начали! Игорь выскакивает из машины вслед за группой захвата. У него нет времени думать. Время остановилось с первой выбитой дверью — и мир перед чёрным окрасился в ярко-красный. Красный. Везде красный. От бетона отскакивает выбитый зуб и лужа крови разрастается все больше. У Ильи Косыгина много лиц. Картинки в калейдоскопе и осколках оконного стекла, в которое он вылетел спиной вперёд, мельтешат перед глазами в духе все того же медлительного кино про любовь, которое в конце оказывается совсем-совсем не про любовь, а про что-то даже большее, чем ультранасилие. Игорь бьет — и уже не различает куда. Илья Косыгин, в духе утреннего променада выхаживающий между рядами одинаковых белохалатных лиц, фасующих дрянь по пакетикам, пытается смыться сразу, но Гром такое отсекает быстро. Чёрный плащ среди белого моря становится его маяком и целью для сорвавшейся с цепи псины, обнажающей в рычании свои острые зубы — и Игорь срывается с места. Косыгин, пару раз споткнувшись на лестнице, снова встаёт и пытается двинуть кулаком куда-то по солнечному сплетению. Псина вгрызается в шею. Игорь думает, что ему не будет жаль, если Косыгин сломает себе позвоночник после падения из окна, потому что летел он красиво. Драка — дело такое. Если ударишь один раз — не остановишься. И тут дело даже не в том кто первый ударил. Тут дело в том как, оказывается, приятно бить. За Мухтара. За себя. За неё, потому что в бликующем тусклом солнце начинает казаться, что волосы у Косыгина хоть и были почти чёрными, а вдруг нет-нет да и становятся рыжими. Игорь жалеет, что тогда его не убил. Игорю явно было бы легче спать, зная, что его смерть он видел. И ещё легче было бы от знания, что он к ней причастен. — Ты че творишь, ты же его убьешь! — красное становится чуть дальше. Игорь слепо моргает. Как новорожденный щенок вертит головой. Глеб оттаскивает его от пытающегося отдышаться Косыгина. Тот с тихим стоном приподнимается на локтях — контуженый, но вполне живой. Позвоночник не сломал. Щенок разрастается ввысь, вширь и в силу. — А в чем проблема? Боишься лишиться своего главного переговорщика с Тенью? — рычит Игорь, мгновенно оказываясь с ним лицом к лицу. — Что ты… — у Глеба пронзительно тупые глаза. Прямо до ужаса. Он не успевает даже вскрикнуть. — Всегда мечтал это сделать, — нет, даже если Игорь не сумасшедший, ему становится плохо от этого бесконечного круговорота лиц в пространстве. Ему становится плохо от того как резко Пётр Хазин каждый раз возникает посреди привычного мира, чтобы крутануть в руке пистолет, которым только что вырубил Глеба. Пётр Хазин его не убивает. Глеб лежит без сознания на холодном бетоне, а тонкая струйка крови бежит по виску, скользит меж ресниц… Хазин его не убивает, но ему наплевать. — Ой, Илюша! Да я ж тебя вот таким мелким ещё помню! Что, на работе повысили? — А я тебя тоже помню, мусор. Я ж тебе стафф толкал, — рычит вдруг Косыгин. Пытается плюнуть в него, но попадает аккурат рядом с его ботинком. Елейная улыбочка исчезает с лица Хазина всего на секунду — но и ее достаточно, чтобы Косыгин взвыл от боли, хватаясь за ногу. — Закрой рот, — рычит, так и не отведя пистолет. — Ну что, расскажешь где Тень? Или во вторую коленку? Косыгин как-то совсем по-детски всхлипывает, вжавшись лбом в асфальт, и Игорю вдруг иррационально становится его жалко. Ему ведь меньше тридцати, совсем ещё парнишка, который по дурости влез в этот бизнес, думая, что поторгует, заработает на тачку и свалит — а его вырастили в правую руку. Хазин, убрав пистолет, хватает рыдающего паренька под руки и злобно бросает, не глядя на Игоря: — Помоги мне. Косыгин падает на заднее сиденье хазинской машины будто мешок с картошкой, тут же схватившись за раненную ногу. Игорь думает — надо перевязать, вдруг скопытится от кровопотери… Водительская дверь с оглушительным грохотом захлопывается. — Все, дальше ты со мной не едешь. Игорь запрыгивает на переднее раньше, чем успевает подумать, и раньше, чем Хазин заводится. — Сам просил помочь. Игорь смотрит на удаляющийся кровавый пейзаж. Смотрит на лежащего на асфальте Глеба, безвольно уронившего подбородок на грудь. Когда Сергей Разумовский выстрелил пять раз, ярко-красное, кровавое пятно среди чёрной униформы наемников отбросило к стене. Он застонал, попытался протянуть руку к кому-то, но болевой шок оказался сильнее. Чёрное море расступилось, выталкивая на свет безвольное, будто тряпичное тело. Игорь тупо переводил взгляд с одного на другого. Кто-то из наемников закричал и упал на колени. Его оттолкнули. Белая пешка Игоря слетела с доски, и Саша, завизжав, вжалась в угол, вся покрытая чужой кровью. — Я просил помочь найти, а не разбираться, — рычит Хазин, вцепившись в руль до дрожащих от перенапряжения пальцев. Игорь достаёт из кармана таблетки. У него больше нет принципов. Они все оказались похоронены под размывшейся от дождя осенней землей. А значит если объединение с меньшим злом неизбежно, надо объединяться первым. Чтобы из-за него хотя бы пострадало меньше людей. Мёртвый фотограф и раненный Косыгин всё-таки лучше, чем смерть Димы, Мухтара и тысяч людей от наркотиков. — Загадывай желание! Что ты хочешь? Игорю исполнялось тринадцать, и он плакал всю ночь перед праздником. Папа всегда учил его быть сильным, чтобы мама на небесах им гордилась, но Игорь не знал ни матери, ни как оставаться этой непробиваемой силой. Игорь плакал, потому что он лёг в десять, надеясь проспать до утра, а проснулся ровно в двенадцать от сна, больше похожего на кошмар. Игорю там было пять. Отец зажигал свечки на торте и говорил, что это первый его юбилей, а значит он почти взрослый. Отец спросил чего он хочет, а Игорь все смеялся, борясь с одной никак не затухающей свечкой — я хочу быть как ты! я тоже хочу быть таким сильным, чтобы эти упорно горящие свечки мне были нипочём! Папа взял отгул, не повёл Игоря в садик и они весь день учились играть в шахматы, а вечером пошли в кино. В первое утро тринадцати лет пришлось идти в школу. Тетя Лена подергала его за уши перед выходом и сказала не гулять допоздна — вечером будем праздновать! Игнат перед первым уроком подарил ему картридж на сегу, который выменял через тысячу рук, и в разговорах «ты бы видел как я парился, чтобы своему брату такую вещицу найти!» стало немного легче. Но вечером Игорь все равно ушёл в ванную, еле сдерживая слезы, стоило только задуть все свои свечи. Никто его не тревожил и не спрашивал почему — все и так знали. И он, и Федор Иванович мечтали об одном — чтобы Константин Гром сейчас был жив и сидел с ними, пил чай с тортом, хвалил наливочку тети Лены и бегал курить на балкон с дядей Федей каждые пять минут. Когда Игорь вышел из ванной, отца все еще не было — только на кухне одиноко стоял пустой стул, всегда принадлежавший ему. Мальчику было пять лет. На столе стоял торт и розовая парафиновая пятерка радостно потрескивала в ожидании именинника. Игорь, оглушенный выстрелом, не успел ни закричать, ни выбить из рук Хазина пистолет. Зло всегда неприметно и предельно обыденно. Домик в ленобласти хоть и одиноко стоит среди деревьев, но абсолютно ничем не отличается от сотен других. — Здесь посидишь, — рычит Хазин, вылетая из машины. Илья Косыгин потерял сознание ещё двадцать минут назад, но в обмен на жизнь и возможную медицинскую помощь согласился назвать адрес сразу. Хазин все порывался скинуть его в ближайшей лесополосе, но по инерции гнал по дорогам все быстрей и быстрей, так и не остановившись ни у каких деревьев. Игорь здесь не сидит. Игорь вылетает вслед за ним и нагоняет его у самых дверей. Хазин только зло бросает, что надо было закрыть его в машине, а потом — я застрелю тебя, если попытаешься мне помешать. Я застрелю, Игорь, слышишь? Игорь слышит, но не слушает. В ушах кипит кровь ищейки, слепо радующейся такой близости к своей главной цели. — А у вас праздник? — хищно улыбается Хазин. Игоря тошнит. Разноцветные шарики криво прицеплены к стенам. На гардине бумажная днерожденческая гирлянда. А во главе стола — он. Игорь бы подумал, что он забитый продавец в магазине техники, если бы встретил на улице. В стёклах квадратных очков отражается огонёк свечки. Тень понятливо кивает. — Это наши дела, мент. Не надо впутывать мою жену и ребёнка. Рука медленно скользит под стол. — А вот тут ты ошибаешься. — Папа, кто это? Кремовые белые розочки на большом торте обрамляются красным. Игорь в ужасе отшатывается к стене. Хазин, зашипев от боли в правом плече от прошедшей по касательной пули, стреляет ещё раз. Тень замертво падает на ковёр. Его жена коротко взвизгивает, отползая куда-то в угол комнаты. Игорь не может отвести взгляд от единственного члена семьи, так и оставшегося за столом. Пуля раздробила мальчику череп. Скатерть с каждой секундой намокала и краснела все больше, а круглобокая потухшая пятерка неизменно возвышалась над тортом. Сегодня мальчик загадал своё самое сокровенное — вечно жить. А это не значит «не умирать». — Что ты сделал?! — Хазин безэмоционально отбивает его попытку наброситься. Игорь, отлетая к стене, чувствует резкую боль в правом плече. Иступлено смотрит на дырку в кожанке и быстро текущую алую кровь. В глазах пестрит и темнеет одновременно. Женщина сжимается в углу, когда Хазин, переступив через труп, подходит к ней. Щёлкает взведённый курок. Красный шарик над ее головой тревожно качается из стороны в сторону. — Как тебя зовут? — Ни… Нина. Хазин весело хмыкает. — Хуевого мужа ты выбрала, Нина. Когда ее тело безвольно заваливается на бок, Игорь уже стоит за его спиной, нацелившись прямо в затылок. У него из глаз мечутся молнии и текут слёзы собственного поражения. Правая рука все больше немеет с каждой секундой, но это ничего. Он и левой сможет выстрелить в упор. Он думал, что смерти отомстить невозможно, а она была совсем рядом. Водила Игоря за нос столько времени. А потом показала своё лицо. И вместо улыбки начала скалиться. — Я убью тебя, Хазин, — в оглохшем после трех убийств доме собственный свистящий шёпот кажется громким и кровожадным. Дом уже почувствовал сладкий вкус тёплой крови. И теперь ему нужно ещё. — Не убьешь, — тихо проговаривает он, чуть подернув плечами. — У тебя глаза добрые. Такие не убивают. Такие просто не понимают, что иногда по-другому нельзя. — Ты не прав. — Скажи это своей мертвой невесте, — Хазин поворачивается, грустно усмехнувшись. — Да ты даже сейчас не можешь выстрелить, дядь. Игорь стреляет на секунду позже ушедшего вбок Хазина. Он, встречая затылком пол, отключается всего на минуту, но и этого достаточно. Игорь приходит в себя одновременно с раздавшимся вдалеке выстрелом. Он вжимается лбом в пол, задыхаясь в рыданиях. Илья Косыгин только что умер. — Игорь, вы разве сами не понимаете к чему я клоню? Игорь поднимает глаза — Вениамин Самуилович сегодня явно не в духе. Скорее всего его выдернули из постели — рубашка мятая, галстук завязан кое-как, на лице ещё толком не сошедший отёк после сна. Кажется, Рубинштейн налегает на кофе или что-то покрепче. Когда двор дома озарился красно-синими огоньками, Игорь вышел на улицу. Глеб окинул его быстрым взглядом, потёр саднящий рубец на виске и залетел внутрь. Игорю показалось, что он посмотрел в своё отражение, когда тот вернулся обратно. От считанного в глазах ужаса вперемешку с болью затошнило. Глеб держал его под руки, не давая упасть в кусты. А потом под эти же руки аккуратно повёл к машине. — Нет, это вы не понимаете, — в ночном кабинете это звучит злобно и резко — и Игорь не готов отступать. Его перевязали и дали придти в себя — ему нельзя отступать. У него осталось последнее дело. Месть. — Пётр Хазин вырезал всю семью Тени и до сих пор на свободе. Я должен его остановить. Чем дольше они говорят, тем дальше Хазин оказывается от Питера. Если не поймать его сейчас, то можно не поймать никогда. Игорю нужно выйти. — Игорь, простите, это моя вина, — Рубинштейн сокрушенно качает головой. — Я думал, что таблетки вам помогают. Мне сразу показалось странным, что в ваших снах появился новый персонаж, но я не придал ему значения. Понимаете, мне надо было настаивать на регулярности наших встреч, тогда бы негативный эффект терапии можно было пресечь на корню. Вы говорили с Хазиным только после приема лекарств, не так ли? — Не знаю, я не помню! — Игорь барабанит пальцами по столу, вглядываясь Рубинштейну в глаза. — Какое это имеет значение? — Самое прямое, Игорь, — он, вздохнув, снимает с переносицы очки. — Вы были разбиты после инцидента в Венеции, вашей психике было необходимо себя защищать — так и появился Пётр. Вы не позволяли себе переходить к насильственным действиям, но он — это другое дело. Он был так похож на вас — он одинок, его невесту убили, да и к тому же она, как и Юлия, была беременна. Я не виню вас, Игорь, это всего лишь защитная реакция вашего мозга. — Что? Она смеялась, кружась с ним в медленном танце на дне рождения. Игорь шептал ей на ухо что-то безусловно влюблённое, а она все отмахивалась, легонько била по плечам и улыбалась — «ну ты дурак? не сейчас!». Ваня позвал Игоря выпить с ними, и она тут же отстранилась, расплылась в улыбке — «Игорь, это твой день, веселись!». А потом вдруг схватила за руку. — У меня есть для тебя ещё один сюрприз, но о нем ты узнаешь завтра. Игорь рассмеялся, кивнул, сжал ее пальцы. Парни в кругу смеялись, вспоминая студенчество, а Игорь все думал — я безумно тебя люблю. Я люблю как ты улыбаешься и как смотришь что на меня, что на окружающий мир. В тебе так много чувств, что я с каждой секундой тону в них все больше. Вместо дня рождения в кругу друзей я бы с радостью провёл весь день с тобой дома — чтобы ты, как обычно лёжа у меня на груди, обсуждала ролик с ютуба, а я все улыбался и держал тебя за руку. Но это ничего. Для этого у него будет завтра — да и вся его жизнь. Назавтра она исчезла. Они кинулись друг к другу в залитом закатным солнцем коридоре дворца, но наемники растащили их в разные стороны. Она ничего не сказала. Судмедэксперты молчали. Игорь не знал. — Ох, Игорь, — Рубинштейн опять качает головой, нацепив обратно очки. — Мне очень жаль, но я вынужден поставить вам раздвоение личности. «что ж ты, бедный, так тебя и колют этой дрянью?» Медсестра в клинике добрая. У неё мягкие и ловкие руки, и Игорь, если вдруг сознание возвращается к нему на секунду, никогда не может найти синяков. Она приходит два раза в день — утром и вечером. После завтрака и после ужина его рука безвольно покоится на краю койки, пока раствор капля за каплей растворяется в венах. После обеда он пьёт таблетки. Две штуки — одну белую, а вторую неприятного желтого цвета. В палате невыносимо жарко, но окна не открываются. «мне жаль». Медсестра понятливо кивает, елозя спиртованной ваткой по сгибу локтя. «что поделать, назначение врача, но вы не волнуйтесь…» Но дальше Игорь не слушает. Он всегда проваливается в сон спустя пару минут после начала — а капельница так и стоит у кровати, добавляя к красной крови какой-то прозрачный раствор.