собаке — собачья смерть.

Старина Боуи допевал уже свой третий альбом — вечер был долгим, монотонным и по-питерски камерным. Она недолюбливала первую сторону пластинки, зато вторую в пустые, похожие на этот дни заслушивала до дыр, то и дело прося Карла Ивановича перемотать на начало. Под музыку дело всегда спорилось, а под любимую ещё и убыстрялось — так и рабочее время незаметно прошмыгнуло мимо любимых пластинок. Она уже протерла барную стойку, помыла кофемашину и расставила все сиропы в ритуальном порядке, известном только ей, а теперь лениво наблюдала за Карлом Ивановичем, танцующим по залу с щеткой в руках. Оставалось всего ничего — допить свою чашку чёрного кофе, сполоснуть ее от разводов и, дождавшись финальных аккордов последней песни, выключить граммофон. Она уже предвкушала как побежит под дождем до своей маленькой квартирки на чердаке, наступая в лужи прямо в такт сильной ноте. Чёрный кофе на дне всколыхнулся, расплывшись по стенкам октябрьским ливнем со звоном дверного колокольчика. Она непроизвольно потерла горящую родинку на щеке, встряхнула головой, чтобы присмотреться ещё раз — рыжая кудрявая прядь выбилась из пучка, скользнув к глазам, а кофе все продолжал звучать. — Ну что, хозяйка, закрываемся? — Карл Иванович отставил щетку, по-старчески крякнув. — Подождём, — она решительно кивнула, доставая из шкафчика ещё одну чистую чашку. — К нам еще кто-то должен зайти. — Так ведь время уже! — Ничего страшного, — она вздохнула, снова вглядываясь в кофейную гущу на дне — думала, вдруг ошибается, но рисунок совсем не менялся, да и она внутренне чувствовала, она всегда знала — если предчувствие есть, ему придётся исполниться. — А, Карл Иванович, еще кое-что. Поставьте пластинку из русского. Граммофон затих на минуту, зашуршала стопка пластинок — и одна из них закрутилась, разбавляя тишину и шум дождя за окном аккордами записи восемьдесят второго года. Она засмеялась — и пропела вместе с Майком Науменко первую строчку. За окном громыхнуло — бах! — стихло. Капли дождя продолжали стекать по окнам последней работающей кофейни на Малой Садовой. Косой дождь барабанил по крыше остановки. Игорь Гром начал курить. Это произошло само собой — как то, чему не требовалось словесного подтверждения, потому что среди серых дворов ничего другого и не оставалось. Он оказался на улице как-то странно и невсерьез. Мелкий дождь начинал накрапывать за ворот куртки, от которой пахло гарью, — и ничего больше не произошло. Чайник дома был выключен из сети, но продолжил исправно булькать, когда Игорь воткнул вилку в розетку. Он оказался на улице. Ухватил воздух правой и ещё минуту пялился на сжимающий пустоту кулак. В горле запершило, и слюна показалась Игорю чёрной — но показалась. Игорь шёл по набережной Обводного канала, изредка касался ледяных металлических поручней — и не чувствовал. Вода в канале была плотной, тягучей — казалось, что капли не бились о неё, а отскакивали обратно наверх. Игорь моргнул. Казаться не перестало. У него в кармане лежало несколько рецептов — нейролептики, сердечные, снотворное — и желание выпить. Игорь сошёл с набережной на светофоре и побрел до ближайшей аптеки, потому что не имело смысла пытаться убить себя спиртом, имея на руках это. Ветер летал по набережной и прочим открытым пространствам, когда Игорь дёрнул на себя дверь под зелёным неоновым крестом, и на секунду почувствовал, что между лопаток ровно и холодно стоит нож — захотелось отпрыгнуть в сторону, спрятаться, осторожно выглянуть, чтобы найти глаза нападающего… Игорь заставил себя зайти, не оборачиваясь. Ему сказали — ПТСР, Игорь, бывает. Бывает так, что вам многое кажется. Вы пережили… Игорь настороженно осмотрел улицу, выйдя с целлофановым пакетом в руках. Люди бежали туда-сюда вдоль Красноармейской, прячась под зонтами, рюкзаками и капюшонами. Игорю показалось, что сейчас что-то произойдёт, этот дождь, вечер, толпы спешащих людей — но мимо пронеслось несколько чёрных зонтов, и ничего не случилось. Город продолжал дальше жить и бежать, не обращая на него никакого внимания, и плевать ему было на то, что какой-то мент этого внимания ждал и был готов к драке. Прошёл год, а Петербург не изменился. Только Игорь так и стоял посреди улицы, ожидая чьего-то ножа под ребро. Вдохнул. Выдохнул. Ножа не случилось. Игоря отпустило только когда монотонный голос произнёс «двери закрываются, следующая станция — Сенная площадь, переход на линию…». Люди вокруг сидели хмурые, промокшие, но без зонтов — а значит скрываться им было негде. Ему нужен был Невский проспект, а потом — дом. — Я… Как ты? Мухтар опустил подбородок на лежащее у миски с водой полотенце и, радостно гавкнув, заклацал когтями прямо по направлению к Игорю. Игорь думал, что он не узнает или вообще не простит, но потом задребезжал старый звонок, он открыл дверь, и Мухтар с громким лаем кинулся на него, чуть не сшибив с ног. И надо было бы… Много чего надо было, давно, с самого детства. Но Игорь только приветственно кивнул, а он, неловко пожав плечами, кивнул в ответ. Внутренне Игорь знал, что им больше не о чем говорить. Никто никого не простил — а теперь было поздно. Только и оставалось, что молчаливо сидеть на кухне, скатывать в комочки годовой слой пыли на столе и пить чай. Пришлось купить новый — старые пакетики совсем ссохлись и покрылись пушистой плесенью. Чай был горячим, обжигал горло, но не пить его значило принять правила и начать говорить. Слов не было, Мухтар довольно лаял, празднуя на своём собачьем воссоединение с хозяином, но на ответ ему тоже не было — не было сил. Игорь не понимал как надо правильно гавкнуть-сказать в ответ, чтобы они оба все поняли. А молчание было просто молчанием. — Хорошо. — Это хорошо, — он кивнул, поправил очки — и вдруг посмотрел как-то странно, с надеждой. — Нет, правда хорошо, что выпустили без освидетельствований, там у криминалистов политика скажи им слово, так они тебе десять не по теме, черт ногу сломит разбираться что тогда на самом деле… — Не надо об этом, Дим. Он кивнул, стараясь не смотреть прямо — только в стол и на пыль. — Да. Прости. Надо было сказать то же в ответ. Сказать — я дурак, я несумасшедший сумасшедший, мне нужно было тебе доверять, я… Игорю казалось, что теперь из него вытянули не только слова, но и жизнь. Надо было убраться. Стереть пыль, помыть полы, поменять эту несчастную лампочку в туалете — с кем-то, давным-давно, они никак не могли поставить туда дверь, а потом сдались и просто прицепили шторку для ванной, но… С кем? Кто это был? Кем тогда был сам Игорь? — Ладно, я пойду, — Дима отодвинул кружку, а потом посмотрел в глаза — и захотелось отшатнуться. — Звони, если будет нужна помощь. Игорь кивнул, особо не вникая в слова — перед глазами все ещё стояла его обеспокоенно-решительная серо-синяя радужка, и никак не получалось поверить, что этот мудрый и взрослый взгляд принадлежал Диме. Тому Диме, которого когда-то позорно тошнило за периметром оградительной ленты, потому что это был его первый выезд и первый труп — убитый с особой жестокостью. Игорь тогда смеялся, говорил — привыкай, Дубин, сам понимал куда работать идёшь. А потом оказалось, что никто этого не понимал. А потом показалось, что Дима привык. — Мухтар, сильно хозяина не доставай! — Дима ласково улыбнулся в дверях, потрепав пса по холке. — Буду скучать по тебе! Игорь только снова кивнул на неловкое «пока», перед тем как закрыться на замок и цепочку. Старая звезда умерла, и полицейское управление должно было засиять новой. Уже без него. Надо было сказать «я горжусь тобой». Игорь поставил ведро набираться в ванную, чтобы начать мыть полы. Дождь не кончался целые сутки, приостанавливаясь на час-два, чтобы потом опять забарабанить по окнам. Весь день было пасмурно, только и оставалось, что просыпаться и засыпать по новой, потому что дел никаких не было, а стук крупных капель о стекло убаюкивал будь здоров. Мухтар растянулся длинным ковром у подножья кровати и изредка дергал лапами во сне — наверное, ему снилась погоня со времён работы. Игорь улыбался, думал, что собаки и правда похожи на своих хозяев, а потом засыпал обратно — и ему ничего не снилось. Они вышли на улицу только под вечер, и даже Мухтар этому не был рад. Он хоть и не был усидчивым, любил быстрый бег и охоту на голубей, но дрессировке поддавался хорошо — и с радостью бы ещё немного потерпел до утра, чтобы не нужно было полностью мыться. Лапы в ванной он протягивал с готовностью, а вот лейку душа, направленную прямо в морду, не уважал. Игорь пошарил в карманах — ключи и бумажник, ничего нового. В горле неприятно першило, хотелось… Игорь непонятно чему усмехнулся, поджав губы. Отец всегда говорил — это плохо, но иногда жизнь так прижмёт, что хочешь-не хочешь, а придётся. — Что вам? Мухтар остался ждать за дверью — сквозь прозрачное стекло было видно как он пытается как можно сильнее забиться под карниз, чтобы не попасть под накрапывающий дождь. Игорь неловко остановился перед прилавком, разглядывая пестрые марки — отец курил много, весь дом пропах, и учителя в школе часто спрашивали — Гром, ты где на переменах ошиваешься? курить бегаешь? Он всегда качал головой и улыбался — понимаете, папа курит, квартира у нас однокомнатная, а папа полицейский, знаете, такое время, что хочешь-не хочешь (дальше он всегда цитировал отца и учителя отставали, махнув рукой). Ему бы обязательно высказывали это на собраниях, если бы отец ходил, а не отмахивался своим обычным «да что там делать, у меня дежурство, сам за меня бумажки подпиши». Первым в классе начал курить Игнат, но от него всегда пахло не табаком, а жвачкой, так что учителей больше волновало не приклеил ли он ее на перемене под парту. Как-то их оставили после уроков отдирать все, потому что Игната поймали за руку. Вообще-то оставили только его, но Игорь вызвался помочь. Когда он вернулся домой и рассказал обо всем, отец, куривший на кухне, улыбнулся — Игнат у тебя парень ненадежный, но за инициативность хвалю. Пахло табаком. Пачка у отца была потасканная по карманам, помятая. Игорь не запомнил, что было на ней нарисовано. — Посоветуйте что-нибудь из сигарет. И зажигалку. — Ну можете красный лд взять, — продавщица лениво зевнула, махнув рукой куда-то в сторону сигарет. — У меня их отец курит. Игорь кивнул. Мухтар оглушительно гавкнул за дверью. Зазвенел колокольчик у входа. Захотелось отшатнуться в сторону, спрятаться, чтобы… — Драсте, — парень еле затормозил у прилавка, параллельно пытаясь отряхнуться от капель, стекающих по мокрым волосам. — Джарум с ментолом, ну или любой другой, если этого нет. — Паспорт. — Да я к вам каждый день хожу! — А я работаю через день, всех не запомнишь. Паспорт давайте. Парень, закатив глаза, полез во внутренний карман куртки, а Игорь так и стоял, вглядываясь в затылок. Тот ткнул продавщице разворот с датой рождения почти в лицо, тут же прикладывая карту к терминалу. Нервно постучал ногой по полу несколько раз. Оплата прошла. Он выхватил из рук пачку, обернулся, на ходу отдирая пленку… — Чёт случилось? Игорь покачал головой, направляясь к выходу. Разросшееся, жгущее в груди вдруг испепелилось. Оно не сгладилось. Всего лишь перестало гореть. Так и выходило, что тёмные волосы и сигареты были, а его — не было. Мухтару не терпелось домой — он прекрасно знал дорогу назад, но от нетерпения и холода тянул в каждую арку, только бы не было луж. Игорю бы хотелось его понимать, но дождь лил за шиворот, не открытая пачка сигарет лежала в кармане, и казалось, что… Казалось, что домой ему возвращаться не нужно. Казалось, что стоит обойти весь город, чтобы ничего не найти и успокоиться. Но Мухтар тянул поводок, и идти за ним приходилось. Он заскулил и нерешительно поскрёб лапой дверь, когда Игорь запустил его в квартиру и закрыл там, оставшись в парадной. Игорь не знал куда ему идти и что искать, но дома он все больше сходил с ума от изматывающего одиночества. В любом случае, пустой дождливый город молчал — и это Игорю нравилось. — Дядь, закурить не будет? — Игорь дернулся и будто проснулся только ближе к одиннадцати. Мимо остановки раз в пять минут проползали голубые автобусы, разбрызгивая по поребрикам глубокие лужи, а он все сидел, не заходя ни в один. Игорю казалось, что у какой-то из стен существуют глаза и уши. Ощущение ножа меж лопаток не исчезало, нарастая с каждой секундой. Он сидел, замерев, старался почти не дышать — так заметит каждый шорох в округе, успеет среагировать, развернуться. Думал, можно ли спугнуть это ощущение узкой допросной один на один посреди бескрайнего города. Перебирал в голове варианты — что можно сказать? когда вызвать полицию? а если сейчас резко обернуться и найти? Чьи-то глаза упрямо смотрели в спину. Он обернулся, заглядывая в редкие лица и собственное отражение в витрине, но никого не было. Сел обратно. Посмотрел на дождь. Лопатки обожгло. Все по новой. Чьи-то глаза. Никого. Дождь. Никого. Дождь. Ни-ко-го. И вот сейчас это наконец происходит. Красная тень отделяется от стены. Игорь разрывало от кома ярости в горле и одновременно — от страх поднять взгляд и посмотреть прямо в лицо. — Не курю, — бросает на автомате, лихорадочно соображая что дальше. Как ударить? Как поймать? — А, ну извиняй тогда. Игорь наконец поднял глаза. Моргнул. Сфокусировался. Напротив него стоял всего лишь сорокалетний стремительно лысеющий мужик, который вздыхал до ужаса разочарованно. Ему мало помогал сползающий от ветра капюшон, капли ползли по лицу и скатывались с кончика носа. Игорь кивнул — ну да, извиняю. И закрыл лицо ладонями как только хмурый мужик начал шлепать ботинками по лужам в неизвестном направлении. Господи, да когда же это уже закончится. Потерянно оглядел улицу в который раз, но будто впервые — тускло горели фонари, две студентки прятались под одним зонтом, кто-то, выбросив сигарету, скрылся за вывеской «продукты 24». В горле снова начало першить. Игорь как сотрудник полиции знал — за такое полагается штраф. Но дым сжал лёгкие вместо вечно преследующего чувства опасности, растворился вместе с ней за пеленой дождя — и стало полегче. Прав был отец. Хочешь не хочешь — а прижало таки. Игорю бы ещё кое-кого прижать, а то в одиночестве скучно, да только этот кое-кто давно умер. Все давно умерли. Все. — Игорь? Что-то случилось? Дима через динамик чуть шипит, но все равно звучит уставше и — Игорь поморщился — обеспокоенно. Как будто ему дед с деменцией позвонил. Как будто о нем заботиться нужно. — Все хорошо, — Игорь медленно выдохнул. — Дим, я по делу. Можешь всё-таки попробовать потрясти криминалистов по поводу… ну, ты понимаешь. — Боже, Игорь, я уже подумал, — Дима наверняка сейчас снял очки и потёр уставшие от долгой работы глаза. Он так всегда делал, а потом ещё закапывал какие-то капли. Совсем давно. В другой жизни. — Я попробую, но ничего не обещаю, сам понимаешь, конец месяца, у нас тут аврал… — Спасибо, Дим. Игорь знал, что он ничего не посмотрит, потому что сейчас собрать в упорядоченные папки новые дела куда важнее, чем ворошить старые. Но звонить больше некому. Фёдору Ивановичу? Да его и так чуть инфаркт не хватил, когда он узнал, что… Когда он узнал, что что-то произошло. Игорь, затянувшись в последний раз, бросил бычок в мусорку у остановки. Ну, получается, теперь курит. Пачка сигарет смиренно лежала в кармане, но в ней не нашлось ни облегчения, ни ответов — только захотелось кофе и то потому, что так всегда делал отец. Игорь почесал подбородок с давно, будто ещё в Снежневского отросшей бородой. Отец был, это верно. А он сам? А он сам никогда не верил в судьбу, но сейчас решил — если в одиннадцать найдёт работающую кофейню, то зайдёт туда хотя бы погреться. Пальцы ног отмерзли в мокрых ботинках. Игорь пошёл, бездумно заворачивая за углы, — цели у него все равно не было. Он хмыкнул, притормозив у яркой оранжевой вывески. За стеклом было пусто, только кудрявая бариста пританцовывала под какую-то музыку и старый уборщик подметает полы. Нет, никакой судьбы всё-таки нет. У него есть лишь интерес — интерес к тому, что в одиннадцать вечера слушают в небольшой кофейне на три столика. — А вот и наш последний посетитель! — девушка за стойкой весело рассмеялась, подавшись вперёд. — Кофе? Игорь неловко кивнул. Сел за ближайший к двери стол, чтобы не натоптать, и наконец стянул кожанку — дышать стало чуть легче, хотя промокшая от налившего за шиворот дождя футболка все так же неприятно прилипала к спине. Он оглянулся, пробежавшись глазами по плакатам на стенах, и усмехнулся этому давно забытому «занимайте места в зрительном зале!» на фоне. Отец такое не уважал, а Игнат не скупился на оскорбления, потому что такое — старьё, а вот ласковый май — тема. А Игорь просто не знал что ответить — ему, кажется, всегда было все равно. Горячий кофе перекочевал с бара к нему за стол. Игорю все ещё было все равно — но зато немного теплее. — Хороший сервис у вас, — неловко бубнит он, прижимаясь пальцами к тёплому боку чашки. — Я просто погадала и узнала, что кто-то ещё зайдёт, — девушка улыбнулась, садясь за соседний столик. — Хочешь и тебе погадаю? — Скажете про дорогу дальнюю и путь лёгкий? — Там уж как повезёт. И можно на ты, — она протянула руку, — Меня Ульяна зовут, а это Карл Иванович, мой помощник. — Игорь. Он пожал руку, чувствуя, что с каждым словом отсюда хочется все больше сбежать. Ульяна радостно улыбалась, слушала Зоопарк и искренне верила, что кофе может посоветовать поработать подольше — в этом было так много наивности и вместе с тем счастья, что Игорю отчаянно хотелось курить. Желательно под дождем, в этом чёрном и мрачном городе, который всегда молчит и в этом молчании понимает. — Как у тебя много шрамов, — Ульяна задумчиво осмотрела его предплечье прежде чем расцепить рукопожатие. — Воевал что ли? Игорь хмыкнул, наконец отпивая свой кофе — ну тут как посмотреть. Если битва между преступником и полицейским один на один считается войной в попытке решить кто из них хуже, то да. А так — да что там, куда. Закончил школу, зачислился в академию, поступил на службу в полицию, расследовал всякое. Вот и дорасследовался. — Не то чтобы. — А откуда тогда? — Карл Иванович бесшумно возник у неё за плечом, задумчиво наклонив голову на бок. — Такие шрамы просто так не появляются. Там были крики. Люди вопили и бежали кто куда, а Игорь стоял посреди коридора, не понимая где выход. Дверь слева была закрыта. Дверь справа тоже. Люди бежали, чтобы прыгнуть в окно. Люди летели. Он стоял и смотрел. Спине было жарко от приближения неизбежного. Тело с глухим стуком ударилось о землю. Голова откатилась от него на пару сантиметров, множество тихо плакали и только один громко смеялся, восхищаясь своей гениальной задумкой. Выстрел. Выстрел оглушил и заставил оцепенеть. Детская кровь капала на пол, собираясь в мерзкие липкие лужицы. Праздничный стол замер в ожидании следующего хлопка. Прозвучало ещё три вслепую и два — насмерть. Игорь проморгался, тяжело вздохнув. Картинки в голове неприятно расплывались и смазывались в нечто красно-чёрное, из которого не вычленялось ни лиц, ни голосов. — В полиции много чего происходит. Я уже и не помню. — Невозможно так, чтобы человек свою жизнь не помнил, — Карл Иванович удрученно покачал головой. — Тебе эти шрамы для чего-то достались, нельзя от них отворачиваться. Игорь допил свой кофе в два глотка — оставаться здесь ещё хуже, чем в одиночестве. Ему нравилось в Снежневского по двум причинам — потому что он ничего не помнил и потому что люди там были такие же потерянные и пустые. Хаос всегда плотно ассоциировался с острым отделением психиатрической клиники, а оказалось наоборот. Там все было правильно и размеренно, по расписанию. А тут — тут, с живыми людьми — Игорь не знал куда ему идти и как дальше жить. Но все равно на автомате бросил: — Я пойду, сколько с меня? — Одно гадание, — Ульяна расслабленно отмахнулась от него, хватаясь за чашку. — Извини, ожиданий не оправдаю, дорога будет короткой — тебе решать как по ней пройти. Можешь пробежать и не заметить, а можешь останавливаться через шаг, чтобы подумать куда ты идёшь. Игорь раздраженно фыркнул, вылетая за дверь. Это он раньше верил, что где-то были ведьмы, дьяволы и воскресшие боги. Потом полежал недолго, годик всего, подумал. И оказалось, что этого не было. Вообще ничего не было. Его последним делом стало раскрытое массовое убийство в Венеции. И даже там он не справился. Но дорога и правда была короткой. Дом встретил его оглушительно тишиной — даже промёрзший на прогулке Мухтар завалился спать и не вышел встречать в коридор. — Что думаете? Двое стояли на ступеньках кофейни. Карл Иванович возился с дверным замком, все никак не мог попасть ключом в замочную скважину, а Ульяна держала над ними зонт. — Вернётся ещё. У него дорога короткая, потому что по кругу ходит, — она вздохнула, попереминалась с ноги на ногу, уже готовая сорваться на бег под дождем до дома, и наконец не выдержала, — Карл Иванович, давайте я. В ее руках ключ вошёл в замочную скважину с первого раза. Игорь Гром просыпается в шесть утра. У Игоря Грома много дел и ни одной свободной минутки. Фонари бликуют в окнах, почти ноябрьский рассвет наступит нескоро, но это не страшно. Все равно Мухтар приветственно гавкает ему, вставшему с кровати не столько по будильнику, сколько по внутренним часам, и тут же несётся в коридор. Игорю ничего не остаётся, кроме согласия. В окнах ближайших домов постепенно загораются тусклые лампочки, пока Мухтар, то и дело поскальзываясь на заледеневших за ночь лужах, гоняет сонных голубей. Игорь закуривает у парадной, спустив его с поводка, улыбается чему-то своему, утренне-осеннему, а ещё мысли, что вместе с лужами подмерзла и грязь — значит лапы псу мыть не надо. Коммунальщики все равно ещё ничего не успели посыпать. Так всегда. Сначала дожди, а потом из ниоткуда лёд и холодный ветер, проходящийся влажностью по щекам. Днём снова дождь. Ночью может и плюс три. А может будет минус десять. В этом городе никто не знает, что будет завтра, но почему-то каждый уверен в будущем дне. Игорь не перестаёт улыбаться, когда курит на кухне и варит кофе. Когда-то здесь так же делали совсем другие люди в дни забытых веселий, а теперь он. Получается, вырос. Или, может быть, постарел. Утро пропускает рассветное зарево в расписании пока ночной туман плавно перетекает в день. Игорь по привычке шагает вверх по Дворцовой, наблюдая за тонущим в сером мареве шпилем Петропавловской крепости. Питер вдохнул, выдохнул — и устал. Он молчит и невозмутимо дрейфует в воздухе, пока машины недовольно сигналят в уже привычной пробке на Троицком. Игорь закуривает, вглядываясь в серое небо — ни тучки, ни облачка. Только туман. Ему получается улыбаться. Когда солнце взойдёт, его не окажется в небе, и город затянет сплошным серо-синим. Игорь думает — в такие дни даже преступники сидят дома, только и останется, что подшивать дела. Сегодня не будет вызовов — и Игорь, если честно, не знает рад он этому или нет. Как будто раньше в нем что-то было, и это что-то бежало, неслось, ворошилось, а теперь только лениво скрежещет. Самое время становиться кабинетным ментом, а потом и вовсе превратиться в таракана, лениво ползающего от своего кабинета до столовой за кофе. Городу больше не нужен герой, потому что в городе нечему происходить. Все сверхъестественное и криминальное закончилось, когда серый, липкий туман покрыл собой центральный район. Кажется, этому стоит радоваться. Или молчать в такт. Полицейское управление в сером мареве выглядит безликим застывшим зданием. Игорь на автомате кивает паре курящих у входа лиц, распахивая тяжёлую дверь, которую каждый только пришедший стажёр порывается смазать, потому что открывать тяжело, а потом его сажают подшивать дела, и оказывается, что дверь открыть по сравнению с этим проще простого. Игорь улыбается, зацепившись взглядом за поблекший вымпел «Зенита» над столом охранника. Ничего не меняется. — Мужик, стоять, куда прешь! Он недоверчиво останавливается, покосившись вбок — ну да, понятно. Глобально все такое же, всего лишь другие хмурые лица, которые любят смотреть футбол на маленьком телефонном экране и ходить курить каждые двадцать минут. Михалыч так притащил старый, ещё советский будильник, который можно было услышать в любом уголке полицейского управления через каждые полчаса, если повезло задержаться до ночи. Трезвон доводил до сведения две вещи — тебе пора домой, а Михалычу на перекур. А теперь вот, мелочи изменений — Михалыча на его рабочем месте нет, и будильника — тоже. Наверное, вышли на пенсию. Игорь хмыкает, поглядывая на новенького. А всё-таки вымпел со стены не снял. За такое уважать надо. — На работу, — Игорь невозмутимо пожимает плечами. — Ты тут новенький, не знаешь меня? Майор Игорь Гром. — А, тот, которого со справочкой турнули? — охранник разваливается на стуле, зевнув. — Давай вали отсюда или удостоверение показывай. Игорь кивает, на автомате засовывая руку в карман. Перебирает вещи — кошелёк, ключи, зажигалка. В левом паспорт и пачка сигарет. В ногах — дрожь. Игорь судорожно перебирает содержимое раз за разом — кошелёк, ключи, зажигалка, ключи, зажигалка, кошелёк… Вот тут должно было быть. Корочка с потертой линией сгиба всегда лежала вплотную к бумажнику, и в магазине он на автомате доставал и то, и другое. — Сейчас, я… — Я говорю, вали отсюда, Игорь Гром, — охранник раздраженно цокает языком, кивнув на дверь. — А то сам сейчас вышвырну. Игорь тупо оглядывает полицейское управление с его длинными коридорами, мрачными серыми стенами и сонно ползущими из кабинета в кабинет людьми в форме. Закусывает щеку, пытаясь проснуться, но дверь справа хлопает и ничего не происходит. Сон никак не желает кончаться, перетекая из кабинета в кабинет. Сон начинается с плотного тумана на улице и заканчивается… Не заканчивается. Ничего не заканчивается. Игорь снова перебирает свой простенький походный набор в правом кармане. Нет, у него точно должно быть удостоверение. Он ведь полицейский. Он ведь не отстранён. Он просто забыл его дома. Игорь слабо улыбается — точно. Дома. Он где-то был целый год, а его вещи лежали на тумбочке в коридоре. — Я его дома оставил, ты что, не узнаешь меня что ли? — Ага, конечно, — охранник наконец поднимается со своего продавленного стула, предвкушающе похрустывая пальцами. — Удостоверение дома, а голову в психушке. В последний раз говорю: вали… — Игорь? Пухлый паренёк за его плечом восторженно подаётся вперёд, прижав к груди стопку бумаг. Пуговицы белой рубашки в полосочку топорщатся на животе. Он стоит на шаг впереди, не успев снять куртку, волосы чуть топорщатся от уличной влажности, а одинокий листок в руке незаметно начинает сминаться. Игорь поднимает взгляд и нерешительно отступает на пару шагов назад. Они с Димой разминулись всего на пару минут. Если бы… — Игорь, что ты тут делаешь? — он обеспокоено поправляет очки, отдавая листок за спину — паренёк тут же кладёт его на самый верх бумаг и чуть не роняет всю стопку. — У тебя все в порядке? — Дим, я… Я больше не полицейский. Меня отстранили от службы. И теперь я стою посреди полицейского управления, ловлю на себе настороженные взгляды сотрудников и чувствую — безоговорочно, бесповоротно — ужас. Ужас начинается с трясущихся коленей, а заканчивается комом в горле и больным сердцем. Оно стучит через раз. Бам — тихо — бух — тихо — клац… тихо. Тихо. Непробиваемо тихо. Игорь пытается вдохнуть и давится воздухом. — Сева, отнеси документы Фёдору Ивановичу, — бросает Дима, не отрывая от него взгляда. — Игорь, тебе помочь? Давай отведу тебя домой. В глубине управления раздаётся смех, и Игорь отшатывается к двери. Выходило громко, надрывно — над кем-то и одновременно просто так, ни за что. Ни для чего. Как тогда. Как если бы… Запах кофе, бесконечных бумаг и пыли тонет в стонах пробки на мосту и бесконечной влажности города. Игорь сбрасывает седьмой звонок, когда садится в сорок шестой автобус — просто так, по привычке. Он не знает зачем туда ехать. Он уже все пропустил — причём дважды. Она ждала его каждый год, и каждый год Игорь оказывался где-то не здесь. Его руки были в крови, и она бы этого никогда не простила. Игорь Гром не знает, что он больше не полицейский. Он не знает, что в шесть утра просыпаться теперь не нужно, не знает, что бежать больше некуда, не знает, что его единственный друг звонит ему уже в пятнадцатый раз, пока за окнами проносятся остановки. Игорь Гром знает, что ему нужно будет пересесть на двести тридцать седьмой. Этого знания более чем достаточно. Там всегда холодно и промозгло. Однокурсники любили Богословское кладбище летом. Они приходили на могилу Цоя по ночам, пели под гитару любимые песни и оставляли по две сигареты. Игорь иногда ходил с ними. Потом наступало раннее утро, Косте всегда первому хотелось спать, и парни начинали собираться. А Игорь шёл, чуть шатаясь от затёкших ног и пары бутылок пива, по цветущему зелёному лесу куда-то в глубь, куда-то, где лежал он. Константин Гром еле заметно улыбался на фото надгробного памятника, залитого розоватыми солнечными лучами, а Игорь сидел и думал, что хотелось бы познакомиться с отцом и в его двадцать, и в его пятьдесят — и ничему из этого не суждено было сбыться. Потом приходил Костя, давал две своих сигареты, и они долго стояли у ворот кладбища, решая как скинуться на такси. Костю после Венеции похоронили в Воронеже, поближе к родным. — Привет, Юль. Продавщица в цветочном сочувственно кивает, пробивая два одинаковых букета. Игорь поглядел на ромашки, подумал, что отцу бы не понравилось, но решил, что нести одной красивое, а второму подвявшие гвоздики ещё хуже. Розы бы отцу не понравились ещё больше. Игорь давно к нему не ходил — ещё дольше, чем прошло со дня ее смерти. Все времени не было, дела, работа, а сегодня проснулся и понял, что дел у него больше нет. И работы тоже. И времени — хоть отбавляй. Так много, что в пору в нем захлебнуться. Потом скользил по замёрзшим тропинкам между могилами и остановился как вкопанный — от ощущения собственной неуместности. У неё всегда лежали цветы, игрушки и аккуратный венок. О ней было кому заботиться — и этот кто-то был совсем не Игорь. Игорь был виновен. Игоря здесь не ждали. За ней ухаживали родители — а родители не хотели видеть Игоря здесь. — Прости, что так долго не приходил, — Игорь присаживается на лавочку, мечась взглядом между яркой смеющейся фотографией и так сиротливо лежащим среди остальных цветов букетом. Когда-то была дождливая осень, в которой Игорь не мог найти себе места. Стены квартиры казались чужими, а постельное белье до сих пор хранило на себе ее духи и следы красной помады, хотя было перестирано тысячу раз. Он долго не приходил сюда после похорон. Завалил себя работой, игнорировал сочувственные взгляды коллег и бегал по городу как сумасшедший, постоянно врезаясь в углы — а потом оказался один посреди пустого Невского проспекта. По лужам шлепали редкие голуби, раз в полчаса проносились машины, а больше — никого. Безоговорочная пустота. Тишина со смертельностью. В ту ночь он лежал на ее могиле и рыдал в унисон косому дождю, потому что больше некуда было идти. Так хотелось, чтобы она подошла, потрепала по мокрым волосам и сказала «пойдём домой». И Игорь бы пошёл, обязательно пошёл, залез бы в горячую ванную, а она бы сидела на бортике и рассказывала что-то очень для неё важное или просто читала вслух книгу пока он не начал бы засыпать. Перед сном она бы снова невзначай пожаловалась, что пружина старого матраса впивается ей в бок, и надо купить новый. Игорь бы покивал ради приличия, но так, невнимательно. А потом они заснули — и все стало бы хорошо. Она не пришла. С фотографии смотрела Юлия Пчелкина, но совсем другая, чужая, безликая. Юлия улыбалась выученной журналисткой улыбкой. До мягкой усмешки Юли и почти сорвавшемуся с губ «такой ты, конечно, дурак» было непреодолимо далеко — почти как до неба. Игорь не попал бы туда даже если бы попытался раскопать руками липкую землю — но и пытаться у него уже не было сил. А слёзы — да что с них взять. Они мешались с косым дождем и были по сути своей бесполезны. Игорь так много плакал впервые после смерти отца, и даже это не помогло. — Меня от службы отстранили, — он криво усмехается, чувствуя как жжёт что-то больное внутри. — Там ситуация… Да ты знаешь, наверное. Юлия Пчелкина с фотографии продолжала беспристрастно улыбаться, хитро поглядывая на него, но Игорь знал, что она должна была сидеть рядом, опустив ладонь на плечо. С ней не было проще, но стало бы легче. Игорю хотелось возвращаться домой, потому что там обязательно должна была быть она. А теперь за Мухтаром есть кому присмотреть. Он к Диме уже привык, как привыкают ко всему хорошему — быстро. — Я скучаю, Юль, — Игорь шмыгает носом, запрокинув голову, — Правда, скучаю. Прости меня, пожалуйста. Это все я виноват. Я должен был… Игорь вздрагивает от осторожного касания. Улыбается — привет, милая. Я не знаю чем заслужил это прощение. Я не знаю… что делать. Игорь тупо моргает, смотря на собственную руку на правом плече. Пальцы до хруста сжимают кожанку, обводят шов — а ее так и нет. Нигде ее нет. Есть только собственные руки, которые так просто принимать за чужие. Игорь уходит, не смотря куда, чуть шатаясь между могильными памятниками. Он не помнит где лежит отец. Он не знает куда ляжет сам. Рядом с могилой отца не было свободного места, потому что Игорь не собирался умирать рано, а мамы просто, но тоже — не было. Игорь остановился посреди безлюдной тропинки с аккуратными гранитными камешками. Он шёл не глядя ни под ноги, ни вперёд, но прекрасно понимал куда выйдет в итоге. Его это удивило ещё тогда, в графе места могилы. Все выглядело слепленным кое-как и абсолютно несоответствующими действительности — нельзя было лежать там, куда никто не придёт. Коллеги быстро забудут, а мать в другом городе так и продолжит рыдать каждую ночь. Потом она тоже умрет. Врачи скажут — сердечный приступ, а окажется — сердце просто не выдержало. И даже тогда у тебя не будет семьи. Игорь выдыхает, оглядываясь через плечо. Чтобы дойти до отца, нужно развернуться и свернуть направо через два поворота — он помнит, он знает. Или можно пойти прямо. И наконец доказать, что все было — было так, как должно. Как правильно, ведь ты сумасшедший, а он — мёртвый. Крафтовая бумага неприятно хрустит в пальцах, но Игорь неуверенно делает шаг вперёд. Он очень устал. И так больше нельзя. Идти назад всегда было быстрее и проще. Нельзя снова бегать по городу, пытаясь найти черт знает что — то ли доказательства, то ли смысл собственной жизни. Единственное доказательство лежит в промерзшей за ночь земле и улыбается на фотографии с кривой подписью «Петр Юрьевич Хазин». И только это правильно, а значит — правдиво. Правду всегда знать легко и приятно — так говорил отец. А Игорю от этой правды тошно до ужаса. Нет ничего приятного в правде почему они все погибли. Нет ничего легкого в знании из-за чего Игорь сейчас сидит здесь. Правда может быть какой угодно, а вот истина — в смерти. И никогда в смерти не было ничего лёгкого. Игорь вглядывается в черно-белую фотографию — здесь ещё хуже, чем среди свежих цветов и общей потери. Сюда никто не приходит, потому что некому приходить. Наверное, ты сбежал. Игорь опускает цветы на усыпанную подгнившими листьями могилу. Наверное, тебя не было. И чем тяжелее правда, тем правильней. — Ну и нахер ты переехал? — Пётр Хазин застывше улыбается своим «а это ебать тебя не должно». Игорь потирает переносицу, прислонившись бедром к оградке соседней могилы. Зря это все. Надо бы вернуться к цветочному и отца навестить. Если Фёдор Иванович не приезжал, то там вид не лучше. Завтра тогда приедет убраться. Времени все равно полно. — Я переехал, потому что отец душить начал. Игорь медленно оседает на холодную землю, не находя в себе сил повернуть головы. Это немного назад и влево — так ведь не может происходить, когда голос только в твоей голове, но именно так и происходило. Промозглый ветер срывал последние листья с деревьев, относя их на могилы, куда давно никто не приходит, а тихий смех все звучал и звучал за спиной, и казалось, что это никогда не закончится. Игорь закрыл лицо руками. Покачал головой. Сказал себе — этого не было. Повторил чужими словами — раздвоение личности и ПТСР. Попытался прочитать «отче наш», но дальше первой строчки не вспомнил. Он опустился рядом, и ничего не исчезло. — Сука, до сих пор простить себя не могу, — оградка истошно скрипит от привалившегося к ней тела. — Я объебаный на рейд поехал, а там пацан был, блять, ты бы знал как он меня взбесил, когда начал свои права по конституции зачитывать. Ну я и решил доказать, что прав у него нет, когда я рядом, подбросил ему меф. Я-то думал, условкой отделается — хуй там, восьмёрку дали. Мог бы по удо выйти, а он, ебанат, в камере повесился. И мать его с сердцем отъехала как только узнала, — он тихо усмехается, шарясь по карманам. — Курить будешь? Игорь не глядя принимает подожженную сигарету и затягивается — глубоко, больно, до дрожи. Все вокруг пахнет знакомо и будто бы правильно, будто бы — почти так. Почти так пахло в его квартире одной темной бессонной ночью, когда он, смертельно уставший и злой, не мог найти сил подняться из-за стола — и истлевшие дорогие сигареты в блюдце ехидно ему усмехались. Окурки скалились — видишь нас? веришь? мы есть! И с ними было так просто поверить, что это правда. Что все вокруг ложь, и только он, Игорь, понимает. Ничерта Игорь не понимал. Липкое красное скрипело на лакированных ботинках, а он отводил взгляд и делал вид, что не видит. — Прикинь, из-за меня два невинных человека умерло, а у отца крышу сорвало только когда я в депутатскую тачку влетел обнюханным. Я спорить не стал, на рехаб лёг, все блять старался делать, а он мне рапорт об увольнении под нос положил. Видите ли честь его порочу и взятки брать мешаю — с таким сыном у серьезных людей к нему доверия, блять, нет. Игорь курит молча и будто деревенеет. Перед глазами расплывается фотография — почти подмигивает и, кажется, вот-вот рассмеется. Дым от соседней сигареты не смеётся — тихо скользит по ветру, выписывая вопросительные кульбиты, и ничего больше. Липкое красное начиналось с гематом от асфиксии и почти прозрачной простыни тюремной камеры. Оно тянулось тонким следом до Санкт-Петербурга, чтобы расплескаться в квартире на Невском — для начала, разогреться, на пробу. Липкое красное разрасталось. Липкое красное капало на деревянный пол, пропитывая его навсегда или как минимум до сожжения. Маленький мальчик не плакал, потому что не успел ничего понять. Комната тонула в кровавой пене, а он так и смотрел в стену светло-голубыми глазами, в которых не успела исчезнуть радость всего лишь пятого дня рождения. Игорь привык видеть смерть, но не знал — такую. От неё он и сам почувствовал себя мертвым. Всего лишь от невозможности вытащить из дома ребёнка и позволить ему тоже прожить эту долгую несчастливую жизнь — только бы побольше дышать, а не задыхаться. Дети не боятся смерти, потому что ещё не знают как это — жить. Поэтому она и пришла. Почему-то ее принёс он. — Зачем ты убил ребёнка? — Игорь не понимает сказал он это вслух или просто подумал. Игорю все равно — ты ведь мне кажешься. Так вот с позиции моей головы и ответь на этот вопрос — потому что я понять не могу. Не в состоянии. Мне снятся его глаза и охватывает ужас от мысли, что все это совершил я — и почему-то до сих пор не в тюрьме. — Дети — продолжение своих родителей, — он стряхивает пепел на землю, чуть пожав плечами — Игорь чувствует мимолетное колыхание воздуха по соседству. — Сам подумай, что бы из него выросло с отцом-наркобароном? Игорь думает — не тебе это решать. Думает — все могло быть по-другому. Знает — он мог бы жить относительно счастливо со своей матерью и отцом за решеткой. Но говорит только: — Тогда получается, что и ты такой же, как твой отец. Он тихо смеётся: — А ты правда думаешь, что это не так? Игорь не думает. Игорь знает, что он как отец не стал. Отец умирал за других. И никогда люди не умирали из-за него. В этом есть разница. А значит дети не становятся как свои родители. А значит… все было зря. Игорь докуривает в тишине, вслушиваясь в тихое дыхание у плеча — в дыхание, которое так просто принять за обычный ветер. Считает до трёх. Думает — будет три и повернусь. Вот сейчас. Раз, два… Не поворачивается. До пяти. До семи. До… — Красивая фотка, — он улыбается, это слышно — и это тошно. — Мать, наверное, выбирала. Батя запретил в Москве хоронить, ну вот, хоть так поучаствовала. Игорь поворачивается, не разрешая себе считать дальше и думать. Игорь поворачивается, потому что если не сейчас, то это исчезнет. Он не успеет увидеть Петра Хазина в том же чёрном пальто, его растрепанные от ветра волосы и докуренную до фильтра сигарету, которую он подносит к губам. Хазин затягивается, обнажаются острые скулы — Игорю кажется, что это он по линейке и памяти начертил чужой профиль, а не время, бессмертие и психические расстройства. И может быть нет никакого кладбища. Может быть ему дали линейку, карандаш и бумагу. Скоро позовут на обед. Перловую кашу с прожилками мяса придётся есть ложкой, а может быть и из чьих-то рук. Пётр Хазин улыбается, не повернувшись в ответ. — Ты погиб. Он только качает головой. По скулам ползёт тень мимолетной улыбки — так бывает на движущихся фотографиях. В фотографиях нет отличий, разве что смазанность по разным углам. Тогда расплывались глаза и спадающие на них волосы. А теперь вот — губы. И кажется, что смеётся. И раньше казалось, что ветер. — Так и ты тоже. Все там будем, дядь. Окурок от красного лд безвольно барахтается по земле, подгоняемый ветром. Шаги в тишине кладбища звучат гулко, но далеко, пока вовсе не глохнут. Не втоптанный в землю бычок уносит в траву. Игорь крестится перед церковью, когда наконец выбирается с кладбища. Его отрезвляет только звон дверного колокольчика и волна тёплого света, почти насильно втащившего из сумрака Петербурга внутрь. Он не запомнил как там оказался. Точно был автобус, и в этом автобусе Игорь, прислонившись виском к дребезжащему стеклу, сам чувствовал как его бросает то в жар, то в холод. Игорь отказывался понимать и вместе с тем понимал все. Все понимание выпало из его рук окурком от сигареты. Он-то думал — привычные, мажорские, а вышло — собственные. И ничего больше — ни следов на льду, ни второго окурка. Жаль только не запомнил сколько сигарет было в пачке. Может это бы помогло. Раньше Игорь видел хоть половину Петербурга, преступно-парадную, а теперь ни лиц, ни имён. Ни мертвых, ни живых, все расплылось и смазалось от косого дождя. В нем просто забыть. В нем легко не понять куда ты идёшь. — Карл Иванович, я же говорила, вернулся! — Ульяна рассмеялась, перегнувшись через стойку. — Что это у тебя с лицом? Как будто мертвеца увидел. Игорь покачал головой, сев за ближайший столик. Хотелось кофе, бутылку коньяка и забыть этот день как и все дни до этого. — Можно и так сказать. — Покойники просто так не приходят, — задумчиво бубнит Карл Иванович, протирая тряпкой и так чистый стол перед Игорем. — Они сказать что-то хотят. — Или они не покойники вовсе, — Ульяна опускает чашку кофе на столешницу, и только тогда у Игоря получается выдохнуть. Он оглядывается будто впервые — смотрит на жёлтую гирлянду, на плакаты, на похрипывающий граммофон. Игорь думает две вещи — что он сюда не вписывается и что совершенно не помнит как здесь оказался. В ушах шумит со звуками закапываемой могилы и смехом погибших. — Погадаешь мне? — резко и обессиленно, потому что больше некуда. Что ему ещё, блять, может помочь? Молитва не помогла, лечение и того хуже. — А зачем? Ты и так все знаешь, — она, пожав плечами, устроилась за соседним столиком, скучающе накручивая на палец прядь волос. — Ты лучше скажи кто тебя научил так себе не верить. Игорь только теперь замечает как серьезно она смотрит из-под стёкол очков. Она вообще его мало занимала в прошлый визит. Казалось — богатый отец открыл дочери кофейню, вот, развлекается. Но вообще-то ничего не казалось. Игорю казалось, что он лишний. И что его здесь — нигде — не ждали. В магию и судьбу не верилось. В себя — тем более. Игорь перестал себе верить, когда узнал, что убил трёх человек. После такого не оправляются. После такого только на пенсию и доживать дни до смерти. — Жизнь научила, — он грустно усмехается, уставившись на собственное осунувшееся, бородатое отражение в кофейной глади. — Я вообще своим глазам теперь слабо верить могу, кажется… всякое. — А чему ещё верить? У тебя ещё чьи-то глаза что ли есть? — Ну, от службы меня отстранили с диагнозом «раздвоение личности». — Сам как думаешь, так оно или нет? Ульяна, хитро улыбнувшись, возвращается на своё рабочее место. Карл Иванович, перехватив тряпку поудобней, протирает дальний стол. Игорь задумчиво болтает ложкой в чашке кофе и долго смотрит на расплывающиеся круги и на своё рябящее отражение. Да кто его знает так оно или нет. Все ему говорили, что мёртвый. Вот Игорь и сам умер, под стать своему бесноватому альтер-эго. Он устало протирает глаза — ладно семья, но фотографа-то он застрелить не мог, у него тогда не было с собой табельного. Хазин сказал носить, а он по привычке не брал. Хотя был ли фотограф — тот ещё вопрос. О теле никто не заявил, а нет тела — нет дела, нет дела — нет доказательства, что он, Игорь, не сумасшедший. Но он ведь чувствовал пульс. Тогда, давно, лампочка бликовала в окне кухни, а сердце стучало ровно и мерно. Игорь не смог перебороть ужас перед собственной жизнью, не смог протянуть ладонь и коснуться. Он бы расплылся, рассыпался — и пусть, главное появилось бы знание, что в этой реальности живого ничего не было. Игорь, кажется, впервые пытается это осмыслить. Это — все. Это — это ощущение, что раньше, давно-давно, год назад, из него вытравили сопротивление. Сопротивляться не захотелось, а он остался — пустой, полый, не дышащий. И мысли клубились внутри этого обезображенного контейнера, так никуда и не прибившись. Мысли уходили с каждым выдохом, а новых не прибавлялось. Игорь смотрел на потолок и понимал, но не думал — белый. Думать ему было запрещено на законодательном уровне. Игорь устало потирает лоб ладонью. Ему нужно выяснить все — а потом и чуть больше. Осталось только понять с чего начинать. С себя? С него? С прошлого? Прошлое в черепной коробке все ещё мутное и туманное — прошлое не хочется вспоминать, да оно и само вспоминаться не очень-то хочет. А Игорю надо вот. Игорю все неймется. — Эй, Игорь! — Ульяна окликает его уже у дверей. — Это плохо, когда человек не помнит, что с ним происходило, неправильно так. Я могу помочь, если захочешь. Он только неловко кивнул, выходя в город. Туман все так же плыл по улицам, и казалось, что никто ему в этой борьбе не поможет — разве что сам, только бы начать. Улыбнулся — снова не взяла с него денег. Странная она, эта Ульяна. В самый раз — Игорю только со странными иметь дело и можно. Все адекватные сами сбегут, когда узнают про Петра Хазина — про Сибирь можно и не рассказывать. — Привет, Дим. Под конец дня от сигарет всё-таки становится легче. Получается переживать все смерти и воскрешения, когда есть возможность остановиться. И теперь ровно две минуты люди будут бежать, спешить, суетиться, но не произойдёт ничего важного. А даже если и произойдёт — важнее необходимости стряхнуть пепел оно не будет. Это заземляет и без того разрозненно-малочисленный поток мыслей. Игорю потребовалось сделать пару кругов от Невского до Сенной и обратно, чтобы наконец достать телефон — так и день прошёл. Игорь знал, что для начала ему нужно подтверждение от кого-то, кто не-. Как минимум не безумен. — Ты с ума сошёл? Я тебе весь день звоню, я думал, с тобой что-то случилось, ты…! — Дима обессиленно выдыхает, задохнувшись собственной паникой. — Как ты себя чувствуешь? — Я в порядке, — Игорь по привычке распрямил плечи, пытаясь себя убедить, что это оправданно. И что отстранили его просто так, ни за что, а побегать он ещё в состоянии. — Дим, это все не важно. Мне нужны заключения криминалистов по тому делу, очень срочно. Дима молчит ровно минуту и половину сигареты. Игорь раздраженно отбрасывает окурок и достаёт новую. Сейчас бы в отдел, а он прячется под крышей ближайшей к дому пятёрочки и курит. Герой, блять, уголовного сыска со справочкой. — Серьезно? — только и выдаёт он, наконец промолчавшись. Игорь хмыкает — да куда уж больше. Я сегодня на кладбище его видел, мне жизненно необходимо понять кто прав — я или врачи. Здесь вопрос что жизни и смерти, что моего психического расстройства — все одно. В общем, надо сказать — я встретил Петра Хазина, и если мне не показалось, то он все ещё на свободе, а значит его надо поймать и судить за убийство. Но говорит он не это. Он затягивается и говорит только: — Вполне. — Знаешь, Игорь, я все это время думал, что мы друзья, — Дима тихо усмехается, в секунду замолкнув. Вдыхает тот же воздух дождливого Петербурга, но где-то далеко, на другой его стороне. На той стороне все понятно и нет умерших — только потерпевшие. — Я готов тебе помогать, но ты же не просишь о помощи. Игорь, ты больше не мой начальник. Игорь раздраженно стряхивает пепел под ноги. Да я в курсе. Представляешь, я знаю. Я знаю, сам тебя отстранил от расследования. А вот что потом было — не помню. В этом и хочу разобраться. — Так ты посмотришь? — Об этом я и говорю, — Дима с шумом, злобно, втягивает в себя воздух с обеих сторон Петербурга, — Ты никого рядом с собой не ценишь. Не знаю во что ты там ввязался, но разбирайся, пожалуйста, сам, у тебя же теперь времени вагон. А я работаю, Игорь, представляешь? У меня каждый день завал. Можно я хотя бы в нерабочее время не буду бегать по твоим поручениям? — Дим, послушай… — Я вот считаю, что можно. Приходится сделать ещё один круг под дождем до Сенной и обратно, чтобы вытравить из памяти сброшенный звонок и такое воющее одиночество. Игорь, конечно, в нем виноват сам. Игорь делает все неправильно. А как правильно — он не знает. Фонтанка беснуется ещё с ночи. Мосты не разводили из-за плохих погодных условий и ограничили судоходство. Машины так и продолжали сигналить на Троицком, а Игорь по привычке подскочил в шесть утра и долго рассматривал из окна осеннюю темноту, почесывая между ушами спящего рядом Мухтара. Зацепок из ближайшего прошлого у него не было. Тогда ему нельзя было говорить с Глебом, потому что он проходил по делу одним из главных свидетелей, а теперь — от неловкости. Игорь вообще не уверен, что суд был. Возможно его как невменяемого отправили в Снежневского, а дело где-то застопорилось. Его ведь не ищут. И криминалисты молчат. Оставалось только далекое прошлое — то, о котором всегда все знают, кроме него. Телефона у него так и не появилось, а вот свободного времени — полно. Он заваливается в библиотеку Маяковского в одиннадцать ноль три, и только открывшиеся сотрудники недовольно сверлят глазами его широкую спину в подранной кожанке, угрюмо шлепающую мокрыми ботинками по только помытому до зала с компьютерами. Девочки у стойки регистрации переговариваются — бомж? тревожную кнопку? пока не дебоширит, не имеем права, и Игорю хочется улыбнуться — да я сам мент, не переживайте. Мент, правда, условный. Уже без корочки. Но бомжа выгнать смогу. Главное снова не увидеть вместо него кого-то другого. Игорь уныло листает его профиль во Вместе — информации там почти нет. Из Москвы ничего не выкладывал, так, несколько картинок из разряда роллы, вино и подпись «хорошо провели вечер». Тот, другой Пётр Хазин на каждой фотографии уверенно вздергивает подбородок и холодно улыбается, так, будто — даже не пытайтесь меня искать, потеряетесь. Врагов у него, наверное, пол Москвы было, а вместе с ними решающий все отец. В Питере отца не было, а врагов нажить попросту не успел — умер быстрее. Все так решили, искать перестали. А раз решили все — не может же он быть живым. Игорь долистывает на много лет назад — туда, где Пётр становится Петей и расслабленно улыбается на фоне рыжеватого в лучах солнца моря, прижимая к себе тонкую девушку. Тёмные волосы падали ей на лицо, и она громко смеялась, стараясь убрать их — фотография смазалась. Осталась ее улыбка и хитро косящийся на неё Петя Хазин. «Счастье есть» — и у тебя оно, оказывается, тогда было. Ты его, наверное, больше не помнишь. Я тоже все выкинул, чтобы не помнить. А что не выкинул, то забрали родители. Там была только она — смеялась в парке трехсотлетия, пока растаявшее мороженное капало на футболку, которую она застирала в фонтане. Игорь отдал ей рубашку и она, покрутившись на фронтальную камеру, вынесла вердикт — а что, мне идёт! Перевела камеру на Игоря — и ты мне идёшь — тоже! Ей удивительно шло смеяться вечером лета без даты. Мертвой ей быть не шло. Игорь заходит в отмеченный профиль — посмотреть как смерть не идёт другим в радиусе его жизни. Почитать что люди писали под фотографией с чёрной лентой. И как быстро о ней все забыли. Хазин закрыл комментарии ещё до переезда — так и умер. Молча, без лишнего шума. Он в ужасе закрывает Вместе, пялясь на безликую браузерную страницу. Нина-совсем-не-Хазина счастливо улыбалась с выложенной два дня назад фотографии, ее обнимал кто-то-не-Хазин, и сложенные на животе руки отчетливо говорили все за неё. У неё был ребёнок. У неё была жизнь. И как будто никогда не было Петра Хазина. Игорь снова открывает ее страницу. Листает последние фотографии — блять, живая. Воскресшая. — Не хотите читательский билет оформить? Игорь угрюмо качает головой, на ватных ногах пробираясь к выходу из библиотеки. Главное возвращаться домой не по набережной, а то и правда кажется — всякое. Есть у него читательский билет. Был когда-то. И Петр Хазин был — тоже. А вот у Игоря причин ему верить не было совершенно.