Солнца не видно

Новый день наступил на Алису, еще когда она убирала противный будильник под подушку. Время постоянно давало ей ласковых поджопников в виде часовой стрелки, а вода, студеная до невозможности бытия, добавляла колючих пощечин. Зеркало, кстати, тоже неприветно здоровалось. Расческа запуталась в волосах, Алиса запуталась в себе, и только часы в родительской спальне не имели проблем. Деловые какие! Напоминали Золотовой барышню на стильных каблуках, которая без зазрения совести ходила в обувке по маминых коврах: цок, цок, блять, Алиса. Золотова заглядывает в спальню, мама спит после ночной смены. Татьяна, укрывшись с головой одеялом, выглядела донельзя уставшей. Алиса знает, что вечером к ней нужно будет заскочить и отдать суп и плов, чтобы не голодала. А сейчас пусть спит. Вчера мама пришла в восемь вечера. Замученная, Алиса стоит на пороге с лопаткой, на сковороде жарится картошка. - Я «Киевский» принесла, - тихо снимает сапоги, вешает шубу и идет по помытым полам. - Праздник какой? – спрашивает Алиса. - Угостили. Мама бледная, сливается цветом лица с обоями на кухне, только вот цветочки приклей – не отличишь. Картошка перед мамой, Алиса суетится над чаем. - Как дела? - Нормально. - Как смена? - Как обычно. - Много людей было? - Полдня таблетки выписывала, потом головы бинтовала, осмотр провела – и домой. Алиса что-то мычит в ответ, садится рядышком. У мамы такие же красивые глаза синего цвета, на губах – остатки красной помады. Для Али оставалось загадкой, как мама умудряется вернуть своим губам природный оттенок, ведь пигмент отечественного продукта был невероятно стойким. Она каждый день уходила в ванную с красными губами, а возвращалась с едва розовыми. Едят молча, каждая думает о своем. На кухне изредка моргает лампочка. В квартире необычайно тихо. При папе всегда было громко, папа рассказывал служивые басни про казанки на пятьдесят литров и ночной дозор. Мама садилась рядышком и изредка закатывала глаза на очередные приступы геройства мужа, а Аля с упоением слушала. Они сидят в родительской спальне. По телевизору крутят непрерывным потоком «Новости», разжевывают что-то гражданам советского пространства. Второй источник света в комнате – лампа у кресла, где сидит Аля. Алиса учит латынь. Древний язык дается с трудом и усилиями, вместо органа животного хочется вызвать дьявола преисподней. Может, хоть он поможет разобраться. Перед ними журнальный столик, на столике нетронутые два куска торта, остывший чай. Мама смотрит в телевизор, взгляд у нее блуждающий, явно не думающий над словами диктора. Клиновидная кость черепа коровы, по видимому, проклята. - Алиса, - зовет мама слабым голосом. На секунду ей даже кажется, что это шелест собственной книги, но не мамин шепот. Интонация и звуки ее голоса теряются на фоне вездесущего диктора новостей, который выплясывает в отражении стола около тарелочки с «Киевским». Алиса поднимает голову, мама по прежнему смотрит в экран. - Все же будет хорошо? – слишком тихо и наивно спрашивает она у дочери. Будто это она, Алиса, старше мамы на двадцать лет и способна дать хороший ответ. - Конечно, - слова даются легко. - И с папой тоже? – сердце ухает куда-то вниз со скоростью лифта, который мчится по шахте на первый этаж. Кровь поторапливается отойти от пальцев, и Алиса чувствует, как холодеют фаланги. - И с папой тоже. – В этот раз сложнее. Язык будто прилепили к небу супер - клеем. – Все будет хорошо. Конечно же, Алиса безбожно врет. Естественно, что это понимает Татьяна. Но им обеим слишком хочется сегодня солгать друг другу, что все будет хорошо, даже если обе знает, что «хорошо» уже не будет. ****** Алиса впервые улыбается за три дня. Она стоит около больницы и расслаблено затягивает новую порцию никотина в легкие. Да, некультурно, да, безобразно, но, сука, прекрасно. Перед этим она без застенчивости прижала к решетке бедного очкастого интерна и с выражением прошептала ему в лицо: - Доставай сигареты, штудент. Штудент на это рваным движением пытался поправить очки. - Не дам, - с вызовом бросает он. Зря. В Казани не только пацаны, но и девчонки уебать могут. - Доставай из кармана. Тебе нельзя курить, - чуть эмоциональней выдает она, отходя от бедолаги. – Бабушек в стационаре распугаешь. Студент с тремором рук выуживает пару сигарет, одна из них ломается, сыпется и падает к кроссовкам Алисы. - Ну и че ты продукт попусту переводишь? – цыкает она. – Все, всем спасибо, все свободны, - неопределенно машет в сторону отделения: - чеши давай, Эскулап, отдавай долг государству. На улице теперь красиво. Алиса стоит без платка, ветер запутывает русые волосы. Из-за туч пробиваются закатные лучи солнца, и Золотова впервые жалеет, что совершенно не умеет передать эти ощущения на холсте. Ощущения жизни, того, что ее сердце наполнилось сумрачной радостью, заструилось по всему телу. Сейчас бы схватить любовь всей своей жизни и танцевать до умопомрачения! Алиса улыбается. Ей хочется себе соврать, что она чертовски не одинока в этом большом городе миллионнике. Казалось бы, Казань такая большая, а она, Алиса, сузила ее до трех путей: дом, учеба, работа. И повторится все опять: работа, учеба, дом. Холодает. Она крепче кутается в куртку и нащупывает нож. Кого-то привезли по скорой. Алиса отворачивается, не в силах выдержать чьего-то горя. Золотова ненавидит в тайне больницы: от больниц и от врачей пахнет этиленовой смертью. Сладковатый запах испорченных гнилых фруктов чувствует она каждый раз, когда переступает порог и стыкается со старухой. Или это не старуха? Кто там прячется за черным балахоном? Алиса стряхивает пепел на асфальт. - Эй, уважаемая, курить на территории больницы запрещено, - чей-то нравоучительный голос раздается за спиной Али. Золотова оборачивается. Солнце освещает незнакомую фигуру в кожаном плаще. Как только не холодно? Алиса знает, что подразумевает кожаный плащ: силу, статус, власть … смерть. Кожаные вещи – дефицит, нагоняющий страх на врагов и благоговение на приспешников. «В белом плаще с кровавым подбоем… вышел Понтий Пилат. … все теперь предвещало нехороший день, так как запах розового масла стал преследовать прокуратора с рассвета», - вспомнилось Алисе. Запах одеколона незнакомца тоже наводил мутный страх. Она не помнила, где точно папа достал Булгакова и это его произведение, но с точностью может сказать, что прокуратору Ершалаима было не сравниться в грозности фигуры с пришедшим. Его не мучила вечная мигрень, он, наоборот, был молод и состоял в весовой категории крупнее, чем Алиса. Такому ничего не стоит свернуть ей шею и пройти мимо. - Извините, - бормочет Алиса, - я буду курить в другую сторону. Отходит на пару шагов назад, упираясь взглядом в кареглазого незнакомца. Он хитро улыбается, обнажая ряд белых зубов. Алиса знает, люди в кожаных плащах с такими как она общих дел не водят, не разговаривают о погоде и стараются не пересекаться на улице взглядами. Но Алиса всегда была глупа: смотрела отпетым гопникам в лицо, чтобы не то что запомнить, а просто быть на уровне, разговоры разговаривала. Вот, пожалуйста, Алисонька, получи и распишись. Убьет на улице – и глазом не моргнет. - Нет, ну что нынче за молодежь пошла! О времена, о нравы, - театрально разводит Кащей руками в стороны, будто играет на сцене. Из зрителей на его спектакле сегодня только Алиса. Впрочем, и пьеса была только для нее. – Девочки, и те смалят! – Подходит ближе к ней. Алиса пятится назад, краем глаза замечая, что отрезает себе путь, прижимаясь спиной к кованной оградке. Теперь не сбежать. - Давай сюда сигареты, - протягивает ладонь. Алиса знает, что в древние времена рыцари так здоровались, показывая, что у них в руке нет оружия. Этому незнакомцу и меча не надо, чтобы убить. Казань давно превратилась в Средневековье: условия жизни в бараках были хуже, чем у самых великих вельмож, пыточные перебрались из подвалов замков на улицы, у рыцарей чудовищно потускнели латы, да и сами они на рыцарей мало смахивали, а от дам требовалась лишь девственность, а не искренние чувства. И во всех случаях непослушания улицы устраивали собственноручные инквизиции, решая сами судьбу провинившегося. - У меня больше нет, - мотает головой Алиса. Она не врет. Губы не слушаются, тело оцепенело от ужаса. Еще немного – и ее прибьют. Алиса чувствует, как замедляется опасно между ними время, как натягиваются нервы, кажется, секунда – и лопнут. - Дядям взрослым врать нехорошо, - смеется он ей в лицо. Смех вторит у Алисы в грудках дьявольским перезвоном. – Пошли, гражданка, побеседуем. - Дядь, вы чего? – блеет она. – Дядь, мне ведь пятнадцать, мама дома будет ждать, - безбожно врет, а сама сжимает в кармане с силой ножик. В прочем, под курткой невидно небольшой груди, а на лицо Золотовой действительно больше шестнадцати не дашь. Она врет, потому что знает, что возраст согласия на улице только от шестнадцати лет. - А мне десять, завтра в третий класс перехожу. Та сдалась ты мне, - насмешливо бросает незнакомец. – Переговорим – и бывай здорова, - он цепляется с этими словами за рукав куртки и несильно тянет на себя. Черта невозврата в голове у Алисы переведена быстро. С такой моментальной скоростью легкоатлеты выполняют прыжки в воздух. С такой самой скоростью эти уличные воители режут глотки людям в подворотне. Алиса знает: схватил за куртку, руку, неважно, перешёл черту физического контакта – угрозы кончились, теперь только надежда на крепкий кулак и пару тройку ударов. В самбо запрещено бить оппонента головой. Алиса выдыхает. В самбо нельзя царапаться, кусаться и т.д. и т.п. Кровь отходит от щек, она чувствует, как напрягается каждая мышца. Нельзя осуществлять болевые приёмы на кисти рук или позвоночник. Зато в самбо можно убирать захваты. Золотова быстро ныряет под кисть незнакомца, и стискивает ее между пальцев, обволакивает его руку вместе с кожаным плащом и собирает все крепко в кулаке. Плащ натягивается под тяжестью фаланг Алисы, скрипит, и это совсем непохожие ощущения на захват куртки самбиста. Верхняя одежда незнакомца холодная, неприятная, будто сбитая из досок. «Люфта, чтобы не было Алиса, следи за люфтом», - звучит в голове голос тренера. Ее движения – выверенная цепочка алгоритмов, выточенная годами практики. Так быстро реагируют только курсанты на сбор и разбор автомата. Срыв двумя руками происходит быстро, незнакомец не успевает моргнуть глазом. По дзюдо можно заламывать руки противника, располагая их на уровне коленей. Хват у Алисы дай боже. Незнакомец только успевает вцепиться ей воротник, но Алиса атакует. У нее преимущество: возраст, вес, а, значит, и скорость. Лбом бить в нос больно. Алиса это знает. Да, она атакует не так, как учили на самбо, но и ситуация не совсем типичная. Она не слышит хруста кости, но видит, как отшатывается противник. Он ошалело смотрит на Алису, из носа у него хлыщет кровь. - Вот, милая, скажи, нос, блять, нахуя квасить было, - плевок в сторону. – Ой, родная, ой, блять, каши наворотила. Глаза его чернее ночи. Незнакомец хриплым голосом вселяет ужас, который бродит по костям. Алисе бы крикнуть, да никто не придет. Она со страхом осознает, что захваты на незнакомце она не отработает: весовые категории никто не отменял. Из кармана выскальзывает нож. Она крепко сжимает его в руке, до побеления костяшек, до скрипа стиснутых зубов, до последнего желания выжить и убежать. - Вау, вот это дамы нынче, - смеется в кровавой улыбке незнакомец. – А под курткой интересно, что прячешь? Алису передергивает. Она еще раз осведомляется в серьёзных намерениях этого хлыща отвезти ее на «субботник» какой-то группировки. Ей бы вырубить его хотя бы, оглушить, чтоб сбежать. Видимо, этот бандюга часто в нос получал, раз так быстро оклемался, даже ни на шаг не отошёл. - Танк, нахуй, - выплевывает Алиса со злостью. - Ай-яй-яй, еще и матерится. Алиса первой бьет ножом. Незнакомец резко ставит руки в боксерскую позицию, занимая выгодное положение. Золотова чувствует, что это конец для нее. По реакции понимает: перед ней оппонент сильнее и опытнее, но бороться стоит до победного. Нож скользит по коже, плащ принимает весь удар на себя. Незнакомец резко скручивает ей руку, Алиса даже не успевает взвизгнуть, откидывая нож куда-то в сторону. Она слышит его дыхание у себя на шее, это заметно отрезвляет. Золотова трепыхается в его крепком захвате, как рыба об лед. - Пусти, - больше похоже на то, как пищат собаки, когда им дверью прижимают хвост. Ее куда-то тащат. – Помогите, - никого, двор больницы пуст. Она сильно мотает головой, пытаясь лягнуть похитителя куда-то, но промахивается и ударяется о железную оградку головой. Из груди вырывается тихое «ох», череп будто поделили на части. Алисе плохо. Висок, кажется, кувалдой огрели, а потом поставили горячее клеймо. Все перед глазами вертится, как на карусели, когда какой-то придурок на детской площадке решил проверить вестибулярные аппараты своих друзей. Щеку щекочет что-то теплое и липкое. Краем сознания она слышит, как ее похититель, а теперь, наверное, и насильник, шепчет что-то вроде: «Ебанутая, блять. Ну, ебанутая». Хоть бы маму инсульт не разобрал. «Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у нее будут ЕГО глаза». ******* У Кащея нет дома в широком понимании этого слова. Кащей не привязан к адресам и датам, он существует так, как существует день и ночь, смерть и жизнь. Инкогнито эрго сум. На улице, чай, не Франция, да и в той собачьей будке в одной из тысяч хрущёвок он не ощущает себя дома. Дома так, как это принято. Потому ему на зоне сказали держаться людей, с ними надежнее, у людей есть кости. Кости прочнее, чем бетон и склепы, но одновременно хрупче хрусталя. Кащей чувствует это пока несет Алису у себя на плече. Несет небрежно, будто ноша тяжела и неподъемна, но это не так. Алиса сама по себе очень хрупкая, но пыталась, она честно пыталась победить в этой схватке. Кащей таких уважает. Константин понимает: будь он на нее месте, то от страха бы давно обделался. Автор, все-таки. Их стычка, боем это даже язык назвать не поворачивается, была похожа на склоку между матерым волком и щенком. Против Акелы никто не посмеет раскрыть пасть, а эта вон, смогла. Кащей редко приводит в качалку баб, и пацанам говорит, чтобы своими поменьше светили. Не из заботы, а чтобы на мясо не глазели, бабы, как никак. Кащей баб редко приводит, а на плече вообще никогда не заносит. Пацаны смотрят на кудрявую бесформенную куртку во все глаза. Голова смешно телепается, вторя широким шагам Кащея. Точно прокуратор ершалаимский. Скорлупа не решается задать вопрос вслух «а это мальчик или девочка» и стоит щелкает клювом. Супера хмурятся. Кащей влип. Константин и сам это понимает. В конуру он ее не притащил, потому что у него там из лекарства только водка, да и та для души. А этой болезной повязка нужна, бинты там, вся хуйня. В тайный подвал Вовки Суворова тоже не вариант – хуй ей там помогут. Вот и осталась качалка. - Больничку тащите, - коротко бросает через плечо остальным. Заходит в каморку, хмурится от едкого табачного дыма. Демид раскинулся на тахте, другой его приятель застыл на полуслове, не рассказав анекдот про русского и еврея. На всю рубит радио, по приемнику играет какая-то мутотень. - Демид, а-ну, очисти тахту, - кряхтит Кащей. Демид быстро стекает, повинуясь приказу. - Это что? – задает резонный вопрос приятель Демида. - Хуй в пальто, - откидывается в кресло Кащей. – Ну где, блять, там аптечка? – кричит в дверной проем. Кто-то из суперов матерится на фоне, но Константин устало прикрывает глаза. Надо сбагрить потом эту девицу по-быстрому, сказав скорлупе, чтобы провели ее такими дорогами, чтобы вообще не смогла потом качалку найти. Еще и плащ ему порезала. Он тянется к вешалке, рыщет в карманах, нащупывает сигареты, спички и нож. Нож подобрал все-таки с улицы, армейский, хороший. Прикуривает и снимает туфли, переобуваясь в тапки. - Это не хуй, это скорее пиз… - смехом гиены отзывается долговязый дружок Демида, но быстро пресекается под взгляд Кащея. В проходе стоит Лампа. – Понял, молчу. А че за деваха? - Тебя ебет? – резко и нервно бросает Кащей. – Лампа, че ты застыл? Давай. У Альберта трусятся руки, он узнает в бесформенном мешке Алису. Ту самую Алису, которая его кормила хлебом и элешами, пыталась его научить английским неправильным глаголам на квартире у ее учительницы английского Алии Тимуразовны, пока он стоял и прибивал полку. Это же просто Алиса… Девчонка. Лампе даже впервые не нужно было спрашивать на улице чистая или нет: по ней ведь видно сразу, такая уличных к себе не подпустит. И вот улица ее догнала и сломала. Алиса лежит на тахте в неестественной позе, с запекшейся кровью на виске и, кажется, еле-еле тоненько дышит. Альберт не слышит свой собственный всхлип. - Че ты там ноешь? – резко обращается к нему Кащей. – Пацаны не ноют, - на это Лампе хочется закрыть уши и громко «забебебекать», высунуть язык или нагадить как коту в тапки. – А вот Алисонька твоя разлюбезная мне по носу заехала, за дело получила. Автору твоему, между прочим, по ебалу съездила. Лампа молчит. Стискивает зубы и не произносит ни слова. Ему хочется закричать в лицо Кащею: «Неправда, это ты, ты ее испугал. Алиса просто девчонка. Она растерялась». Но вместо этого Лампа пулей выбегает из задымленной каморки, несется мимо Турбо и Зимы и скрывается за уличной дверью. - Это будет вам всем уроком, чтобы улицу на баб не меняли, - брюзжит слюной ему вслед Кащей. Косте страшно. Он сам понимает, что натворил дел. И не потому что может эта девица пойти в ментовку, а потому что, вроде как, перед пацанами авторитет теряет. - Турбо, Зима, помогите ее в чувство привести, - бросает он им устало, а самому бы грамм сто плеснуть. Но вместо этого Кащей ищет кипятильник, чтобы сделать чаю. Валера молча подходит к девчонке. Смотрит. Бледная вон какая лежит. Валере ее жалко, нет, честно жалко. Он ведь не долбоеб, понимает, что Кащей с ней сделает. Зима рядышком наготавливает вату и подает смоченную Турбо. Валера насчитывает три родинки у незнакомки на лице: одну под глазом, другую на щеке, а третью – возле мочки уха, совсем маленькую. Запекшаяся кровь выглядит неестественным пятном, каракатицей, которая расползлась по голове девчонки. Валера склоняет голову к ней, проверяет дыхание. В щеку ему тихо сопят. Алиса открывает глаза не сразу, где-то через минут пять. Боль заполняет все сознание и заставляет просто лежать калачом не пойми где. Перед нею маячат два знакомых лица, те, которые у подъезда Альберта ждали. У Алисы нет сил, чтобы скукожиться еще больше, она просто молча лежит. Смотрит и дышит. Голова болит. - Очнулась, болезная, - слышится за спиной двух парней. Это стоит ее похититель, нервно курит и как-то по-злому что ли смотрит на нее. Нос у него распух, но не сломан. - Давай, Турбо, посадим ее и перебинтуем, - командует лысый пацан, тот, который ее рассматривал. - Я вам чё, блять, медсестра по вызову, - бухтит Турбо и тянет за шкирку Алису, садит словно тряпичную куклу и следит, чтобы не повалилась на бок. Валере это все не нравится. Алисе хочется плакать, но она себе клятвенно обещает, что поплачет дома. Если, конечно, домой доберется вообще. Ей хочется верить в то, что ее пожалеют и отпустят. Алиса чувствует вату на своем виске и покрепче стискивает зубы. Только рваные выдохи в комнате говорят о том, что ей больно. Турбо почти бережно вытирает кровь с лица, и обрабатывает ссадину. У него трясутся с непривычки руки, когда он накладывает ей повязку. Бинтует, сопит от усилий, иногда ему приходится проходить рукой по спутанным волосам. Тогда он разбирает кудряшки, рассоединяет их, замечая, как смешно они топорщатся. Перевязка получается какая-то кривая, но Валера устало откидывается на тахту рядом, давая понять, что он закончил. Или говоря так, как медики в белых халатах «сделал все, что мог». В дверном проходе стоят, развесив уши несколько суперов. Только теперь Илья Сутулин с ужасом узнает Алису. Это ведь Алька. У него внутри резко все холодеет и обрывается. Так обрывается последнее хорошее предчувствие у человека перед плахой, так умирают надежды на счастливое будущее. Это ведь Алька, с которой он рос в одном дворе. Это ведь Алька, которая по химии в его классе лучше всех шарила. Это ведь Алька, которая с бабушками на районе ходила с пятнадцати лет, потому что группировок боялась. Это ведь Алька, с которой он на самбо отжимается на кулаках, которая мышечную массу набирает с трудом и потом. Что-то светлое внутри у Ильи резко разбивается. Он стоит, прижимаясь к дверной лутке, с таким лицом, когда детям говорят, что Деда Мороза не существует. Илья хочет помочь, но руки у него связаны. - Что стоите, Илюша? - бросает Кащей. – Носы развесили. - Кащей, я ее знаю, - пересыхает от волнения у Сутулого в горле. – Отпусти, я за нее ручаюсь. Турбо и Зима смотрят на Илью, Зима вообще стоит все время возле дивана, не решаясь толи ему сесть рядом около Алисы, толи выйти из комнаты. Кащей хрипло смеется. - Так и я ее знаю, родной, кто ж Алису теперь не знает? – садится аккурат напротив Золотовой. Алиса поворачивает голову и долго-долго смотрит на Илью. Во взгляде – пустота. Ей не больно, не страшно. Алисе пусто. Алисе оглушительно пусто. Ее никто не спасет. – Она ж у нас добрый доктор Айболит, каждой бабушке на районе любимая внучка. А, какая! – махает на нее рукой, пацаны непонятливо хмурятся. – А вы не знали? Она, чтобы группировщики на улице не приставали, к бабушкам подходила и ее не трогали, ну, потому что типа со старшими идешь. О, как жить надо! Да ты не трясись так, - ободряюще, - ты ж не в церкви, тебя не обманем. - Не надо при мне, пожалуйста, Ильфа и Петрова цитировать, - Турбо аж удивленно вздрогнул, услышав сбоку голос Алисы. - А че так? – с вызовом спрашивает Константин. - Тогда у меня не будет впечатления, что вы интеллигентный человек, - на выдохе совсем устало. - Так я очень интеллигентный, че это я не интеллигентный, - смеется Кащей, поправляя шелковую рубашку. – Подошел, культурно сделал замечание молодежи, а она на меня с кулаками. Вона как теперь комсомол воспитывают! Алиса молчит. Ее мутит немного от запаха мужского пота вперемешку с одеколоном, табака и спирта. В подвале пахнет плесенью и затхлостью. Золотова окидывает взглядом грязную тахту, потрепанные обои за спиной у Кащея и сейф. Небось, там прячут награбленные деньги, которые отбирают у пионеров в темных подворотнях. А потом она смотрит Кащею прямо в глаза. Смотрит прямо, не отворачиваясь, просто показывая, «вот я, вот она я, я тебя не боюсь». Кащей жестом показывает Турбо отойти, и он отшатывается, становясь возле вешалки. Константин сплывает из дивана и садится возле Алисы. Золотова смотрит прямо, даже не на Турбо, Демида и других, а просто прямо. Кащей закидывает ей руку на плечо и ухмыляется. Даже его пацаны, которым по хуй с гаком лет, не смотрят ему прямо в глаза, боятся. У него в радужках, говорят, все грехи Мефистофеля полыхают. Алису он стал еще больше уважать. Таких болото Кащеево не чернит, а, наоборот, очищает. - Я ж поговорить хотел, а ты сразу с кулаками, - говорит ей совсем близко к уху. – Нехорошо. Но вообще молодец. Учитесь, - говорит Турбо и Зиме, - как со скорлупой работать надо. И ведь Лампа и слова в поперек ей не сказал! Приручила, как собачонку. Ты с кем-то ходишь, родная? Алиса непонимающе хмурится, смотря на Кащея. - Она моя подруга, - снова впрягается Сутулый. - Илюша, погоди ты, бля, я ж у дамы спрашиваю, - отшивает Кащей. – Ну? - Ни с кем, - тихо говорит Алиса. - Во-о-о-т, видишь, - говорит Кащей, обрываясь на полуслове, потому что хочется закурить. Потом бросает взгляд на Алису, которая даже бледнее обычного, и замирает. – Ни с кем. Смотри, родная, я те че сказать хочу: ты, конечно, молодец, мозги на месте, с бабушками тему мутишь, вон, друзьями обзавелась, - смешливо кидает он в сторону Сутулого, - только это все не то. За базаром своим сейчас следить надо, времена такие пошли, сама понимаешь. Не то человеку скажешь, а потом в подъезде на арматуру случайно напнешься. Понимаешь? Понимает, конечно. Понимает, что он не просто это все говорит, это прямая угроза, последнее китайское предупреждение. - Так вот, дядя Кащей тебе даст один совет: не ебут – не рыпайся. Понимаешь? Алиса кивает. - Ну вот и чудненько. Плащ, - он запинается, - хуй с ним, с плащом, интеллигентным людям можно плащ простить. Но вот скорлупу больше с суперами не задевай, не то будем по-другому говорить. Ясно? Алиса долго смотрит на него, вглядывается в карие радужки глаз и кивает. Это было предельно понятно. Еще один раз – и она себя будет по частям в Казани собирать. - Ну иди теперь, пусть твой друг, - на слове «друг» он делает особый акцент, - тебя проводит. Только, чтобы без эксцессов, Сутулый, не подеритесь по пути, - смешливо бросает Кащей. Алиса покачивается, когда поднимается из тахты. Голова кружится, как качели, которые кто-то оставил пустыми во дворе. Плохая примета это, когда без детей качели двигаются или колыбелька. Ее мутит, очень мутит. Алиса шипит от натуги и, кажется, она на секунду теряет равновесие. Кащей берет ее под руки, Турбо тоже напрягается, подставляя ладони под локти, Константин нарочито заботливо говорит «тихо, тихо», и передает, словно сахарную, Сутулому в руки. - Держи свою красавицу, не теряй. Алиса не смеется. Смотрит на Илью так, как человек потерявший надежду. Сутулин закидывает ей руку на плечо, выводя из каморки. Золотова видит кучу мужчин спортивной наружности и прижимается ближе к Илье. Он ободряюще подталкивает ее. Когда они выходят из прокуренной качалки, Алиса долго ловит ртом воздух. На улице стемнело, мороз, холодно. Качалка эта на отшибе, ни зги не видно и страшно. - Ты это, Аля…. – Илья мнется. – Аль, я не знал. - Домой пошли, - хрипит она. Руку Ильи игнорирует. Дороги слабо освещены фонарями, желтоватый оттенок лампочек расползается по асфальту нездоровой глазуньей. Где-то лают собаки, лай переливается в нагрудный вой на луну. Мороз пробирается под куртку, заставляет руки цепенеть. Тысячи окошек в захламленных хрущёвках оповещают о зародыше жизни в них: это люди вернулись из работы, уставшие, голодные и обозленные. Повязка с головы сползает, голова болит, передвигать ногами тяжело, усталость накатывает прибойными волнами к горлу. Подъезд близко. - Алис, - зовет Илья, но она не оборачивается. - Потом поговорим, - совсем устало выдыхает. Дома, дома, дома… Дома можно расползтись у коврика на четвереньки, распластать ноги в тоненьких сапожках, сидя на полу. Прижаться головой к двери, предварительно запереться на три замка. Будто это спасет, будто это скрасит темноту внутри. Темнота внутри она хуже, чем у окна, снаружи. Стол в кухне пустой, без скатерти, голый и совершенно нагой. На столе одна кружка. Алиса плачет. Слезы затекают ей за шиворот куртки, расползаются каракатицей по щекам. Алиса рыдает, ведь никто не сможет прийти ей на помощь. Легкие стискивает спазмом. Алиса плачет, смотря в пустоту, пустота здоровается с Алисой и отягощает ее.