Мы с проверкой

– Ну и как так? – вопрошает Эстер-Мэри Сол устало. Веки свинцом давят на глаза каждый раз, когда она их закрывает. Хорошо, что зеркало в ванной грязное и мутное: ей явно не до разглядывания себя, своих морщин, на процедуры для которых в последние время ей совсем не хватает времени, и мешков под глазами, которые больше нет смысла пытаться закрасить. Надо лишь крепиться и надеяться, что на работе всем будет совсем не до ее внешности. Она вздыхает. Ей срочно нужен кофе.   Инк ковыряет носком паркет. Мнет убранные за спину пальцы и упорно не смотрит на мать.   На дворе все еще утро. Экзамен был поставлен ни свет ни заря, но проснуться рано для Инка не проблема. Проблема – все остальное.   Но и мать, и сын выглядят так, будто совсем и не спали. Впрочем, хотя бы для одного из них это не так и далеко от истины. Для одной.   – Это же история! Ты же в ней – как рыба в воде! – говорит Эстер больше себе, чем Инку, наливая кипяток в кружку с растворимым кофе. Рядом стоит уже раскрытое молоко.   – Ну да… – шепчет Инк виновато.   – И билеты ты все знал?   – Знал, конечно, но…   – Черт подери! – кипяченная капля падает Эстер на ладонь. – Но Эррор, да, конечно… – говорит она и недовольно поджимает губы, размахивая рукой в воздухе, кривясь.   – Я тебя ни в коем случае не виню, – начинает она тяжело. Инк морщится. Вот так всегда. Его никогда ни в чем не винят. – Но… – Но всегда есть какое-то «но»…   «Его не пересдают,» – говорят они в унисон. Сын шепчет, кусая губы; мать звонко и со вздохом, наливая в кружку молоко. Она снова перелила кипятка, того количества молока не хватит, чтоб его остудить.   – Горе ты мое луковое. Что ж ты весь следующий год делать будешь? – произносит она тоскливо.   Инк тупит взгляд и хмурится. Он с интересом разглядывает свои носки. Они у него, как и полагается, разные. Один желтый, с пастельными облаками и розовато-красной крапинкой – это он наступил в акрил лет пять тому назад, краска так до конца и не вымылась. С пола в том числе. Каждый раз, когда он достает этот носок, недумая, ногтем пытается выскоблить твердые кусочки. Второй носок голубо-сине-фиолетовый. Цвет полностью зависит от времени суток и настроения. Сейчас он, например, голубой с уклоном в серый, несмотря на то что при утреннем солнце он обычно приобретает гораздо более яркий оттенок и, чаще всего, синеватый.   Носки прекрасно отвлекают от назойливых мыслей, от которых хочется хрустеть зубами и кусать губы в кровь. Например, от того факта, что на экзамене он и слова произнести не смог. А экзаменатор ­– старенький профессор с козьей бородкой и квадратными очками – явно ожидал «шоу»…   – Учиться буду, – бурчит Инк.   Кружка от выпитого залпом кофе звонко приземляется на столешницу. Всегда лучше выпивать растворимый кофе залпом, пока вкус еще не успел выветриться, и не кажется, что пьешь воду с молоком (и это в лучшем случае). Поверхность столешницы, покрытая кофейными кольцами, оставленными, кажется, этой же кружкой, отдается понурым стуком, принимая тот факт, что у колец снова пополнение.   Эстер, тяжело эхая, задумчиво проводит ладонью по чужим волосам и удивленно вскидывает бровь.   – Тебя Эррор заплетал?   – Что? Нет, – сразу откликается Инк, резко мотнув головой. – С чего ты взяла?   – Ни единого петуха. Я уж забыла, что у тебя волосы могут быть такие гладенькие, – ухмыляется Эстер. Инк волосы отращивает, они ему уже по плечи. Светлые, почти белые, они все время заплетены в неровный хвост, из которого половина прядей выбилась и висит петухами на макушке. Сколько бы родители не спрашивали, не стоит ли сыну постричься, тот всегда отказывался на отрез. Видимо, внешность взъерошенного воробья, даром, что не грязного, его вполне устраивает.   – Я сам могу заплести себе волосы нормально… – Инк морщит нос.   Эстер кивает (фыркая). Мягко улыбается и вновь проводит рукой по чужой гладкой, даже слишком, голове.   – Хороший он… – произносит она задумчиво. Инк кивает в ответ, и она хмыкает. – Мы вчера его когда нашли. Мне потом в чате скинули, что у матери его обострение болезни. Кажется, что-то с легкими… Перестали работать или что…   – Что? – хмурится Инк. – Но она же шла на поправку.   – Все мы так думали, – говорит она чуть язвительно. Она решает не сообщать ему, что по чату ходят слухи, что, мол, нашли ее отключенной от аппарата искусственного дыхания. Эти слухи все равно никто и никогда не подтвердит, а тем, кто мог бы дать детали, пригрозят увольнением или, что хуже, снижением зарплаты. А Инка лучше сейчас не волновать, у него и так сейчас тяжелое время. Мать вздыхает и быстро целует его в макушку. – Ладно, птенчик, мне пора бежать. Может, еще чего узнаю, ты давай, пока!   Инк так и остается стоять на кухне, думая, когда его мать выпархивает из квартиры, напоследок хлопнув дверью, даже того не заметив. Инк лишь надеется, что кофе ей поможет. При работе хирургом недосып явно не лучшая идея. Хотя… Он поворачивается к столешнице – третья за месяц банка растворимого кофе недовольно сияет на него заляпанным боком. Не то чтобы что-то поменялось.   Обострение, значит… Он еще расспросит Эррора о болезни матери, позже. Когда тот вернется. Если, конечно, не забудет.   Сейчас же он идет к себе в комнату. Кровать не заправлена, одеяло съехало набок, а подушка лежит в ногах. Инк спал на полу. Плед отпинали в угол, матрас забился под кровать. Инк поднял с пола только подушку.   Инк меряет комнату шагами, иногда покачиваясь на пятках или вставая на носки. В руках он держит телефон с открытой программой банка. В который раз удостоверившись, что по балансу он по нулям, он выключает телефон и просто вертит его пальцами, не переставая шагать. И думать.   (Спит Инк, как убитый. Как только в вышине начинает напевать будильник, он разлепляет веки и садится в кровати. На матрасе. Ночь прилипает к телу мелкими обрывками, как мокрыми клочками из газеты. Вот боль в шее и спине, потому что спал он не пойми на чем. Вот камень усталости, повязанный на шею, тянущий его вниз, обратно на подушку. А вот Эррор. Бледный и дикий, глядящий вокруг себя ошалелыми глазами, то и дело поглядывающий на пол, будто стараясь что-то усмотреть, со стянутыми в тонкую линию губами.   – Привет, – протягивает Инк сонно, стараясь нашарить рукой телефон. Эррор резко поворачивается в его сторону и морщится, кажется, от боли. Кладет руку на лоб и дышит. Отрывисто и постанывая.)   (Утро тоже похоже на обрывки, как и ночь. Только это уже не просто газетные клочки, а аккуратные вырезки, тщательно приклеенные к памяти. А всю остальную газету смяли в комок и сожгли.)   (Инк стоит. Эррор дергается и просит денег. Сумма не крошечная, на что именно он собирается ее тратить для художника – загадка. Но он отдал бы деньги, будь они у него. Не на наркоту же он их потратит, ей-Богу.   Инк хотел бы провести рукой по волосам: убраны они уже в тот момент или нет? Но он этого не делает. Заместо этого, он только скромно напоминает Эррору, что карманных у него сейчас кот наплакал. И Эррор в ответ кусает губы.   Неважно. Не нужно. Нормально. Ну что ты.)   Эррор отмахивается, даже когда Инк старается подступиться к нему наиболее аккуратно и медленно. Эррору незачем уходить из дома, выскакивать за дверь так рано, но он все равно уходит раньше Инка, которому еще идти на экзамен в восемь тридцать. Тогда Инку уже не нужно проводить по волосам ладонью. Тогда они уже точно были убраны в тугой хвост. Потому что, возвращаясь домой, находит он только уставшую мать и спящего отца.   «Эррор не приходил?»   «А он уже ушел?»   Инк садится за стол. С него на него смотрит незаконченный вчера портрет. Его несчастная муза на нем еще улыбается, бледная и незаметная, еще не обведенная толстым и мягким карандашом, давно тупым. Стоит ли стирать ей улыбку и рисовать все с начала? Вот в чем вопрос.   Ноутбук лежит на столе закрытый и холодный. Заряд полный: открывают его лишь чтобы проверить, что там задали, да редкие сообщения в школьном чате. Про свои социальные сети он все время забывает. Взгляд Инка падает на серебристую крышку, и он задумчиво хмыкает. Он еще может достать нужную сумму. Он им еще покажет.   ***   Лужи, покрывшиеся тонкой ледяной коркой за ночь, ломаются под ботинками. Вода брызгает на штанины. Блу прикрывает листок бумаги, который несет в руках, рукавом, поглядывая на небо. Мешковатые тучи ложатся щедрыми мазками поверх серого неба. Будет дождь. Или снег. Рукой Блу то и дело хватается за свой слетающий капюшон. Ушам холодно от ветра, поднявшегося от бега.   Ему необязательно бежать. Он вполне себе может спокойно пройтись, поблуждать по улице, затеряться на пару часов. Но он упорно отгоняет эти мысли и даже не смотрит по сторонам. Только на прохожих на пути, расступающихся с недовольными минами и с раскрытыми зонтами: цветными, черными, в клетку и в полоску – и без. И то, только чтобы не налететь на никого. Штанины липнут к ногам, но хода он не сбавляет.   Надежда – глупое чувство, очень людское. Надежда все исправить – еще человечнее. Потому что у ангелов не должно быть права на ошибку. Это право и особенность людей, как вида. В колледже им всовывали эту мораль ложками в рот и конспектами в тетради. И Блу учился на отлично, стараясь не жалеть ни сил, ни нервов.   Он дует губы и хмурится – очень решительный паренек, особенно для того, кто и жизни-то не видел. Кто-то, может, даже назовет его самоотверженным. Ну или так ему нравится думать временами. И оправдывать так свои действия. Он сжимает в руке бланк ответов. Инка. К его преогромному удивлению, в школе, в которой тот аттестовывался, все еще используют бумагу. Он, конечно, подозревает, что эта практика распространена сильнее, чем на пару школ, но… У него, должно быть, есть более важные дела, чем лазить по интернету, ища информацию про использование бумаги в современных учебных заведениях. Библиотеки сами себя не облазают, как-никак. Но про это позже. Сейчас главное, что теперь у него есть доказательство, которому точно поверит начальник. И не важно, что оно может стоить ему головы. Новичкам же должны давать поблажки, не так ли?   Он забегает в парк, чуть не влетая в тонкие витые ограждения. Дрим сидит, обдуваемый ветром, правда, не замечающий этого, с распахнутыми глазами с трепетом глядит на серое неровное небо. На губах играет легкая улыбка, как у ребенка, впервые услышавшего про то, что если разделить червя на две половинки, то червей станет несколько, который вот-вот дослушает и побежит проверять.   – Извините за задержку, – Блу прислоняется к дереву, запыхавшись. Дрим оборачивается к нему и все с той же улыбкой произносит, что ничего страшного, Блу, присаживайся, и указывает на сырое место на скамье.   – Я и забыл, насколько прекрасны облака. Тысячи оттенков, десятки текстур. Миллиарды форм и течений… Так похожи на ожившую картину маслом, только легче и тяжелей одновременно, – произносит начальник зачарованно. Блу моргает и нерешительно кивает. Дрим кивает в ответ, возвращаясь к созерцанию прекрасного. Или засевшего в печенках, зависит от прописки.   – Я… У меня… – теряется подчиненный.   – Ах! Да, конечно, Инк и его экзамен, – выражение блаженного слетает с лица Дрима, как покрышка с автомобильных колес. Теперь он просто улыбается, то и дело поглядывая на оставленные облака. Блу этого не замечает, так как с усердием и ревностью, достойными героических поэм, глядит на свои колени. Даже через штаны чувствуется, какая скамейка холодная.   – Он-не-сдал, – произносит Блу на одном дыхании (а потому и получается они-зда), не поднимая взгляда.   Дрим круглит глаза. Зубы сжимаются сами собой.   – Что прости? Не разобрал.   – Инк, – повторяет Блу с усилием, жмурясь. – Не… Сдал.   – Что? Насколько все плохо? – спрашивает Дрим. Блу протягивает бланк. Пробежав по нему глазами, Дрим качает головой. – Ах, не на один вопрос?   Блу кивает, то есть, качает, то есть, кивает головой.   – Что же случилось? – задает Дрим вопрос скорее себе, чем кому-либо еще. Задумчиво подносит палец к губам и цокает. – Нет, это никуда не годится…   – Я… – начинает Блу так же быстро, как и заканчивает.   – Да?   – Я видел, как у него из дома выходил Эррор…   – Эррор? – хмурится Дрим. – А! Этот демонический. Как думаешь, это ли влияние или нет?   Блу пожимает плечами. Не ему решать. Ему показалось, что парень и сам не выглядел шибко счастливым…   – Надо будет все разузнать получше… – произносит Дрим и решительно встает. Пройдя пару шагов, оборачивается на все еще сидящего Блу, рассматривающего свои штаны. – Хоп-хоп, подъем и за мной! – говорит он энергично и жестикулируя. Блу сначала смотрит на него, как на ненормального, но потом недоверчиво встает и двигается к начальнику.   – И Вы не будете… – тупит Блу взгляд.   – Сердиться? Наказывать? – Дрим печально смеется. – Каждый совершает ошибки. Даже ангелы.   ***   – Ты хоть что-нибудь делать умеешь? – скучающе (устало и раздраженно) спрашивает Найтмер.   – Ну… – Киллер вновь сидит в этом чертовом кабинете, в этом чертовом аду. Найтмеру внезапно понадобилось подписать пару документов. И, чтобы точно знать, что Киллер не накосячит, пока его не будет на земле, он взял того с собой.   Кабинет и вправду чертов, как, собственно, и весь Ад. Вот только демоны не слишком любят такие ассоциации. Черти, они какие… Рогатые, лохматые, с копытами. Конечно, не исключено, что Сатана создает и таких индивидов, но для работы хранителями они все равно не годятся, с людьми им не слиться, а потому и больших мозгов не удостоены: их сразу отправляют чистить котлы. Тех, кому все же немного серой жидкости перепадает, и внешность у кого почеловечней, отдают в какие-то низшие бюрократические должности. Но, к слову, не сказать, что и у обычных демонов нет различных «изъянов»: у Киллера, например, из глаз – «черных, как моя душа», как повторяет он себе перед зеркалом по утрам, улыбаясь во все тридцать два – течет непонятного состава жидкость; у кого-то нет носа и глаза красные – Киллер встречал этого парня пару раз, вместе проходили курсы хранительства. Парень запоминался тем, что чтобы скрыть отсутствие носа носил капюшон. Вот только про глаза забывал, а потому из-под капюшона, тоже черного, как чья-то душа, хотя Киллер не уверен, что у того типа душа в принципе есть, смотрели два прожигающих душу красных светодиода. В любом случае, такие «особенности» скрыть легко и просто: тыришь одежды в каком-то магазине, и вот уже и нет никаких проблем. Есть, конечно, индивиды, как Найтмер. Ни изъянов, да и палитра что кожи, что глаз, что тела в целом имеет больше цветов, чем весь монохромный спектр и, иногда, красный. Но Найтмер – один из самых древних демонов. Мало кто помнит, как там было до него, хотя все те, кто помнят, без исключения, смотрят на него с презрением, а иногда с насмешкой. Но таким в Аду никого не удивишь.   – Ну? – спрашивает босс, повернувшись к нему спиной.   – Ну, типа… Бариста могу работать.   – Кем?   – Бариста. Это те, которые кофе варят, – произносит Киллер уязвленно. Курсы, правда, он проходил давно, но такие скиллы просто так не забываются… Как катание на велосипеде. Особенно, когда дома есть кофе машина. Или велосипед.   – Кофе? – Найтмер фыркает. – Раньше таким занимались кухарки… Как же деградировало общество… – морщится он. – Они совсем разучились работать единой системой. Один кавардак…   Киллер, пока Найтмер того не видит, закатывает глаза (Найтмер бы в любом случае не увидел бы, белки-то черные, но Киллер закатывает глаза не только глазами, но и всем телом). Этот дедуля вообще ничего не знает. Ни об обществе, ни о деградации, и уж точно ничего не знает о технологическом прогрессе.   – Но мы найдем этому применение, – произносит босс вдумчиво. – Рассказывай. Со всеми подробностями.