Несовместимость

С Русланом было тяжело. Настолько сложно, насколько это, блять, вообще было возможно. Как будто если бы существовал конкурс «самая сучья сука на свете», Руслан забрал бы все места, гран-при и стал бы самым весомым жюри на нем, чей голос решал бы судьбу каждой последующей суки. Дугар думал об этом всякий раз, как только… Ай, черт, чего душой кривить? Он думал об этом всегда. И сейчас — особенно остро, сильно и с ненавистью, в момент, когда видел того сидящим на чьих-то коленях в красноярском гей-клубе, развязно трущимся о скрытый брюками стояк и насилующим чужой рот. Небритый, довольно раскрывающийся навстречу горячему языку, пока руки сжимали в пальцах его зад. Тот самый, на который Дугар всего неделю назад спускал и заливал спермой — изнутри и снаружи. Да и не очень-то и хотелось, думает Дугар. Да и сходи нахуй, догоняет еще одна мысль. Лед шелестит в стакане с виски-колой, и Ангарский, не сдержав порыва, опрокидывает в себя напиток залпом, вместе со льдом — разгрызает его с такой злобой, что зубные нервы обдает холодным, болезненным огнем. Дугар тоже не последний урод — и бабы, и парни вешались на него похлеще, чем на Ален Делона. И что, не найдет в этом клубе, кого хорошенько отъебать в рот? Спиной он чувствует, как кто-то прижимается к нему полуобнаженной грудью и накрывает его ладонь, лежащую на барной стойке, своей поверх. А вот и готовый рот. — Выглядишь одиноким, — говорят у него над ухом. — я могу… — Ты не в фильме с Гослингом, — Дугар перебивает парня смешком, но разворачивается. — у меня было настолько постное лицо? Парень, представший перед ним, на вид скорее был совсем юношей, не более девятнадцати лет на вид. С миловидными, почти женственными чертами лица, припухлыми глазами и расширенными от наркотиков зрачками. Но даже так была видна тонкая, но яркая зеленая радужка. Ресницы бы потемнее и погуще, и, прищурив полубухие глаза, можно было бы представить на его месте Руслана. Досадно. Придется фантазировать сильнее. — Ох, малыш, — тот наклоняется сильнее, и Дугар чувствует аромат его одеколона. — ты выглядишь, как побитый щенок. Смертельно захотелось тебя порадовать. — Отсосешь мне в туалете, и справишься с этой задачей. Ужасный антиромантик. Не умел Дугар ссать в уши — пропала из его мыслей и души всякая нежная и свойственная романтизму чепуха, когда он стал старше. Зато умел трахаться — и делал это настолько хорошо, что ему могли месяцами строчить в просьбе о продолжении. И это, наверное, для мира российских геев, где все болт клали на верность и духовное сопряжение, было самым важным. Потому что как только ты перестаешь надоедать с щенячьим мокрым взглядом, с приступами любви, с желанием вступить в отношения, а становишься обыкновенным ублюдком, ты тут же превращаешься в желанную цель, которую нужно себе присвоить. Полшажка — и уже влюбляешься не ты, а в тебя. Вроде мужики, а логика все равно бабская. — Ты такой… прямолинейный, — усмехается мальчик, когда первые отзвуки удивления исчезают из его глаз, и в них не остается ничего, кроме похоти. — но мне это нравится. С дыркой на ночь и не нужно церемониться, правда? К Дугару прижимаются, и он не чувствует ничего, кроме невыносимой скуки. Настопиздело, тошно — не греют прикосновения, если в них нет проникновенности, нет желания коснуться в ответ, если в них нет настоящей любви. Но Дугар тянет ладонь и запускает ее под чужую майку, касаясь голой гладкой кожи. А затем, уже под лестницей, пропускает сквозь пальцы пряди волос, когда натягивает чужой мокрый и перепачканный слюной рот на свой стояк — грубо и остервенело. То, что могло показаться отъявленным и глубоким желанием, на деле было злостью. На мир, на ебаного Руслана, который сейчас с кем-то сосется (или уже принимает в зад). На то, что не выходило отключиться, лишь бы не думать. Но больше всего он злился на себя. На то, что в любом парне, которого ебет в рот, фантазирует о нем. На то, что старомодно, совершенно по-дебильному любит его. За то, что перешагивает черту, проведенную ровным «мы просто друзья, которые трахаются», и за то, что становится до него слишком жадным. Ты ублюдок, Дугар, думает он сам про себя, когда, резко сняв парня со своего члена, додрачивает себе и спускает ему на лицо. Снова трахнул первого встречного. Полегчало? Выместил гнев? Разбить кому-нибудь лицо и то было бы честнее. — Это было вау, — мальчик, чьего имени он не знает и которое узнавать не было необходимости, с предыханием смазывает пальцами сперму с лица. — Может… Эй, куда ты уходишь? Дугар даже не оборачивается вслед на чужой голос. И ширинку он застегивает на ходу, молясь богу, в чье присутствие в своей жизни он уже давно не верил, что мальчик не ломанется за ним следом, прося о добавки. Не было настроения у него доводить кого-то сейчас до оргазма — ему бы себя сейчас не довести до бухой драки, в которой высок риск кого-нибудь убить. С Русланом было сложно. Но с Дугаром, наверное, еще сложнее. Он даже сам себя не понимал: как его может понять кто-то или как он может понять кого-то? В особенности такого, как Красноярск — человека-растяжку, минное поле, где тяжело лишний раз ступить и остаться при этом с ногами. Когда-то они и правда ругались на этот счет, и эти моменты, даже при всем богатом жизненном опыте сражений Дугара, были, наверное, самыми горькими и неприятными в жизни Дугара. Потому что слова «ты лезешь не в свое дело», «Дугар, оставь меня в покое», «завали ебало» резали по живому, доставая до самого дна желудка. И тогда Иркутск научился вальсировать, не наступая на чужие мозоли — как только он касался их краешка, ему хватало простого и красноречивого взгляда из под ресниц, чтобы отпрянуть. Только так можно было полюбиться Руслану. Пусть и на уровне друга с привилегиями, пусть и не переходя грани. Только так в момент, когда тот сидел на его члене, он мог почувствовать, как слегка приоткрываются створки его души, и Руслан на редкость болезненно шепчет «скажи мне, что я красивый». И тогда Дугар чувствовал, что ему дозволено больше остальных. Это грело, но не унимало гниющую в нем дьявольскую жадность — и не прекращало их ссоры, вспыхивающие снова и снова, как бы Ангарский не старался. Потому что Руслан был к нему привязан, но не любил. — Понравилось тебе? Дугар поворачивает голову, когда слышит уже у выхода из клуба знакомый голос. Не перехвати он сигарету пальцами, и точно бы ее выронил из губ. — Вполне, — отвечает он, отводя взгляд: никому не станет легче, если его поведет. — рот что надо. Наверное, одна из лучших дырок этого города. Руслан смеется, а вот Дугару не до смеха. Особенно в момент, когда тот, заложив руки за спину, подходит поближе, и его обдает приятным, неизменным запахом парфюма. Из миллиарда склянок и флаконов он узнал бы его по первым нотам — вот настолько привык. — Женечка тебя искал, — говорит Енисейский, огибая Дугара и вставая перед ним. — ломанулся за тобой вот в эту дверь, но я вовремя остановил его. Не благодари. — Надо же. Прикрываешь меня. Самому ебаться-то не надо? Руслан прищуривает глаза, и Дугар совершает фатальную ошибку — заглядывает в них. От желудка до трахеи поднимается волна холодного жара, и становится до нестерпимого сладостного и душно. Руслана хочется схватить, обнять и куда-нибудь утащить, чтобы без остатка сожрать — и, видит отсутствующий бог, рано или поздно эти чувства хлынут из него. — Не могу трахаться, когда меня сверлят взглядом, — кокетливо отвечает Руслан, забирая у Дугара из пальцев сигарету и затягиваясь ею. — лишаешь меня всякого удовольствия, Иркутск. — Не всякого. Ответ выходит настолько скорым и резким, что не заметить намека не получилось бы даже при большом желании. Красноярск скептично приподнимает брови, прежде чем фыркнуть. — Нет, спасибо. Меня даже от компании твоей воротит — боюсь представить, что случится, когда… Дугар вдруг берет его за руку, крепко ее сжимая. Руслан прерывается и опускает к ней удивленный взгляд. — Что ты… — Кончай пиздеть, — только и говорит он. — я могу предложить тебе извинительный трах. Не нравится — можешь дальше идти сосаться с кем попало. Я пялиться не буду. Руслан прищуривает глаза еще сильнее, и в них появляется то самое выражение, которое Ангарский обычно никогда не мог прочесть. Одновременно холодное и горячее, сухое и мокрое, черное и белое — сплошное противоречие. Именно оно и было согласием, толчком к действию. — Хорошо, Дугар. Так и быть, поможешь мне кончить.

***

Хоть с Русланом и было сложно, но целоваться с ним было до упоения охуенно. Всякий раз, когда дело шло к сексу, они не целовались, как два страстных любовника, а лизались, как подростки или собаки — жадно, мокро, до припухших губ, до дыхания, тяжелого, как сбрасывающий дым локомотив. Дугар вжимает Руслана в матрас и уже привычно чувствует, как пальцы покрепче вцепляются в его плечи и соскальзывают к спине. Одежда исчезает, Руслан раздвигает перед ним ноги, вожделенно выгибается и прикрывает глаза за трепыхающими ресницами. Кровать шатается — Дугар в одно рваное движение спускает Руслана за бедра к себе пониже, вырывая из него вздох удивления. — Ох, черт, — бормочет он, прежде чем довольно улыбнуться. Дугар смазывает член, наклоняется и понимает, что никакой необходимости возиться с Русланом и растягивать его нет — в вечера, когда он тащился в гей-клубы, он заморачивался и растягивал себя сам, чтобы потом ничего не мешало удовольствию. Удовольствию с другими. Дугар жадно прикладывается к его груди, цепляет зубами сосок и входит резким, злым толчком, чувствуя, как его визави подкидывает и всего выгибает. Руслан запрокидывает голову, бархатно стонет и впивается ногтями в его плечи — грубо и как будто бы тоже жадно. Чего только может не показаться в порыве страсти, не так ли? В горячее и мокрое нутро Дугар толкается сильно, быстро и глубоко, до стука изголовья об стену, с каждым толчком выбивая из Руслана захлебывающиеся звуки, мычание, почти скулеж. За столько лет дружбы с привилегиями он идеально выучил угол, темп и напор, с которым нужно его брать — он знал, как довести Руслана до нескольких оргазмов за ночь, знал, что у того ужасно чувствительная грудь и знал, что меньше всего в сексе он любит, когда с ним нежничают и ведут себя обходительно. Хорошо, что Дугар не джентльмен. И хорошо, что Руслан царапался еще сильнее, оставляя красные полосы, и, задыхаясь, шептал «блять, сейчас кончу». А затем крепко сжимался вокруг его члена, весь дрожал, выгибался, тонул в рваных стонах — и только потом заливал себе живот горячим семенем, едва ли помня себя от удовольствия. Пара мгновений на отдышку. Только для того, чтобы Руслан немного пришел в себя. Затем перевернуть на живот, поставить по-собачьи, грубо, наотмашь шлепнуть и вогнать, вынуждая Руслана затрястись еще крупнее, вцепиться пальцами в простыни, жадно задышать едва живой грудью. — Ох, блять, — следует возбужденный выдох. Дугар понимает, что сделает несколько толчков, и Руслан снова весь затвердеет. — ты что, еще не… Руслан прерывается на полуболезненное мычание: Дугар хватает его за волосы и натягивает на себя новым толчком. Всего пара медленных движений — и он срывается с места в карьер, снова вбиваясь в него быстрыми и грубыми движениями. Долгий секс — вот что обожал, принимал и боготворил Руслан. Тот видел в нем хорошего любовника, и Дугар с большой самоотдачей был готов им стать: чтобы чувствовать, присваивать и забирать его себе хотя бы на эти отчаянные мгновения. И даже если Руслан видел в нем только хорошенький дилдо, пускай. Дугар пропсихуется и, как миленький, трахнет его еще разок.

***

Засыпать после секса сразу у Руслана не получалось, несмотря на крайнюю степень измотанности и усталости. Да и спать со спермой внутри, снаружи, на каждом клочке тела тоже не хотелось — даже если она принадлежала Дугару. Он переворачивается на бок и смотрит на его лицо: расслабленное во время сна, мягкое и безмятежное. Когда Иркутск бодрствовал, черты его всегда обострялись, становились резкими — подстать его повзрослевшему характеру. Но сейчас, окутанный флером сна, он выглядел родным и домашним. Губы Руслана не сдерживаются от улыбки. Он сползает немного пониже, придвигаясь к нему, и, боясь запачкать, прикладывается губами к его виску, целуя. Совсем осторожно, лишь бы не разбудить. Ведь ни к чему портить отношение Дугара к себе никому не нужными чувствами, правда?