Несовместимость

Летние вечера в Сибири пахли совершенно по-особенному, и человек, ни разу к ним не приобщившийся, навряд ли смог бы понять по одному словесному описанию всю глубину этих ароматов, оседающих на самом дне легких вместе с табачным дымом. Дугар затягивается сигаретой, скрывая глаза за слегка трепыхающими черными ресницами, и думает, что уместно сравнение с описанием этих верхних, средних и нижних нот в духах. Черт ты что поймешь, пока не поднесешь крышку от них к самому носу и не затянешься ими. С момента их бурного примирения жизнь стройно входит в прежний ритм, как лыжа в лыжню, и они вдвоем, словно и не ссорились никогда, входят в формат старых-добрых отношений друзей по траху. Ангарского сегодня тянуло на сравнения, поэтому для этого явления напрашивалось только самое мерзкое, в виде трещины в гипсовой пломбе. Проводишь по ней, чувствуешь языком, как та расходится, и до воспаления вместе с заражением крови, как рукой подать, да сделать ничего не можешь. К стоматологу идти не то, чтобы страшно, а просто муторно, и при одной мысли о кропотливом и болезненном решении рождалась только беспробудная усталость. Обнаженные крепкие плечи, скрытые разве что лямками белой майки, обвеивает запах, несущий запах пыли, цветения и сибирского неблагополучия вперемешку с чем-то, и по спине бегут стайки приятных мурашек. Хорошо иметь открытый балкон. Зимой его ото льда отбивать, конечно, не очень приятно, но все недостатки легко компенсировались такими моментами духовного слияния с вечным. Медитация прерывается звуком скрипнувшей за спиной двери. Как и у клуба-бара несколько дней назад, Дугару даже не приходится оборачиваться, чтобы понять, кого занесла нелегкая на его балкон. Оно и логично: еще минут двадцать назад он трахал скрипнувшего дверью на постели, оставляя на заду отпечатки по контуру своих пальцев, и теперь тот, вдоволь намывшийся и вытащивший из закромов чистую рубашку Дугара решил прерваться на покурить. Сам Ангарский, разве что, натянул на грязное тело сброшенные в порыве страсти вещи. Потом банными делами займется. — Угостишь? — спрашивает Руслан, хлопнув густыми ресницами, когда пристраивается рядом. Тот издает грудной звук, выражающий согласие, и протягивает пачку. — Ты сегодня был особенно безжалостен. Дугар прикладывается губами к фильтру, вспоминая, чем он там отличился в своем дьявольском порыве похоти. Пожимает плечами, выпускает редкую струю дыма и приходит к выводу: видимо, Руслан особенно оценил момент, когда он собрал с его бедер вытекающую сперму пальцами и заставил слизать. Ему всегда нравились варварские замашки. Нравился бы ему еще сам Ангарский. — Старался, — лаконично отвечает он, обращая янтарные глаза в чужое лицо. — должен же кто-то ебать тебя, как надо. Енисейский смеется, и Дугар невольно улыбается тоже. Обаятельный, чертовски красивый сукин сын. Стрельнет глазками, взмахнет ресницами — и Дугар бросится грудью на амбразуру, как послушная цепная собака, на которой живого места нет от окурков хозяина, с силой растираемых об плешивую плоть. Злобно порычать в ответ на нелюбовь и грубость, а затем с тихим довольным скулежом нырнуть под ладонь, едва нависшую над головой, чтобы погладить — вот собачий предел. Унизительный, жалкий, весь измазанный известью и сигаретным пепелищем. Его ненавистный и обожаемый ад, смолящий табак со смертельными примесями. В голову почему-то шли строчки уже покрывшейся пылью песни. Курит не меньше, чем Винстон. Пьет не меньше, чем Хольстен. И устраивает полный бардак в мыслях Ангарского Дугара Яковича. — Дугар. Вырываясь из душного марева собственных мыслей, названный снова фокусирует взгляд на тонких чертах чужого лица. Только в этот момент Ангарский понимает, что все это время стоял с идиотской улыбкой: щеки сводило едва заметной, легкой болью. Мышцы лица моментально расслабляются, выдавая какую-то забавную, разительную перемену, и из груди вырывается тихое, басоватое, вопросительное мычание. Янтарные глаза пересекаются с густой летней зеленью чужих. Они рассматривают друг друга какое-то время, показавшееся бесконечно долгим и тягучим, как патока: от зрительного контакта почему-то начало сосать под ложечкой в странном предчувствии. Повисшая тишина постепенно начинает казаться неловкой. Дугар ждет, пока Руслан скажет хоть что-то, но тот продолжал упрямо молчать; выждав еще немного, он отводит глаза и бросает с балкона истлевший окурок, предварительно растерев его об металл. Только тогда тишину снова разрезает красивый, бархатный, но тихий до ужаса голос. — Я думаю, нам нужно заканчивать этот многолетний цирк. Хоть кто-то из нас ведь должен его прекратить. Дугар, едва ли понимающий, что именно тот имел в виду под своим внезапным высказыванием, медленно поворачивает к нему голову. Он решил не достраивать догадки, которые рисовал его воспаленный, собачий и жаждущий поглаживания от жестокого хозяина мозг. Чтобы не разочаровываться, нужно не очаровываться. Поэтому он только слегка приподнял брови, тем самым говоря, мол, договаривай, что хотел. Руслан прижимает сигарету к губам, делая последнюю затяжку, и, выдохнув струю дыма, подчиняется и договаривает. — Я люблю тебя, Иркутск. По собственным представлениям, у Дугара должно было минимум потемнеть в глазах. Или все реберные кости проломиться, ныряя шуршащей кучкой куда-то на дно желудка. Или коленные чашечки вывернутся наружу. В общем, все самые страшные и неестественные телесные процессы, которые только могли произойти, должны были случиться. А Дугар, весь объятый поднявшейся горячей кровью от поднявшихся старых, заскорузлых надежд, умудряется разве что издать гулкий и недоверчивый смешок. — Нет, я... — Дугар снова вскидывает глаза в бледное лицо, вдруг покрывшееся красными пятнами, и легкие вдруг сковывает страшной судорогой. Руслан смущался. И читать это словосочетание нужно было по слогам. — Я понимаю, что из моих уст это звучит странно и смешно. Но, прошу, не ищи в моих словах лжи. Потому что я правда... Дугар, я правда... Ангарский делает несколько шагов навстречу Руслану, и последнему приходится прервать свой слегка сбивчивый, абсолютно не характерно взволнованный для себя монолог. Дугар не помнил, когда в последний раз видел Руслана таким. Наверное, никогда. А если и видел, то ужасно давно. В далеком детстве, где их обителью были жаркие шубы мандельштамовских сибирских степей и горящие на небосводе звезды. Дугар накрывает крупными ладонями его лицо и снова проваливается в него, как в бездонное озеро.

***

Тонкие пальцы отчаянно хватались за простыни, все потные и, казалось, насквозь пропитанные запахом секса, пота и летнего нечто, принесенного с балкона. Снова дрожало изголовье назло всем соседям, снова слышались мокрые шлепки бедер друг об друга, пока Дугар, сжимая в пальцах поджарые ляжки, трахал захлебывающегося в удовольствии и выгибающегося навстречу горячим ласкам Руслана. Одному Богу, внезапно проглянувшему из-за облаков и показавшему свое присутствие в их безнадежных жизнях, было известно, сколько раз уже Ангарский брал Руслана после момента признания, выбивая из него стоны, жадное дыхание, подрагивание в кончиках пальцев ног. Дугар наклоняется пониже, и Руслан смотрит на него сквозь спутанные, мокрые ресницы. Он понимает это, когда ловит его взгляд. — Скажи это еще раз, — просит понизившимся, тяжелым голосом, останавливаясь внутри шелкового жара идеально сложенного тела по самое основание. Енисейский задыхается, ерзает, выпуская простыни и обнимает крепкую шею напротив. Дугар чувствует как уха касается теплое дыхание, и по покрытой грудой мышц проходит сладостная волна мурашек: — Я люблю тебя, Дугар. В следующее мгновение Руслана подкидывает, и он захлебывается в долгом, дрожащем стоне. Дугар настолько крепко вгоняет в него, что хватает всего несколько толчков, чтобы тот с силой сжался вокруг члена и залился, весь сотрясаемый жаркими судорогами оргазма. Ногти впиваются ему в спину, оставляя борозды, и Дугар, загнав в третий раз, сам заливает его изнутри, не сдерживая глубокого рычания. Перед глазами от испытанного оргазма мелькают мушки, и вес его тела придавливает Руслана, не испустившего даже тяжелого вздоха. Он чувствует только руки, обнявшие его еще крепче, и эти руки ощущались как самый сладостный, необходимый, долгожданный и единственный рай. В его Руслане — таком малознакомом, заново открытым и вместе с тем родном — больше не было растяжек, мин и прочего кошмара, которого так активно дорисовывало воображение под воздействием недосказанности. Недосказанности, висевшей над ним дамокловым мечом и поражавшей своим гниением каждый аспект их взаимодействия. Ангарский перекатывается на бок и сам сгребает мокрое от пота тело в объятиях — тесных, плотных, хер вздохнешь. Енисейский, с тихим мычанием двинувшийся на члене, все еще находившемся внутри него, немного ворочается. — Фу, блять. Ты мокрый. Отстань. — Да попизди мне, — ласково выдыхает Дугар, целуя его за ухом. Руслан улыбается, и в его глазах замирает нежный прищур — настолько красивый и завораживающий, что Дугар предпочел бы умереть в тот же момент, что увидел его. И пусть он не произнес пресловутого «я тоже тебя люблю», Руслан все понял по этим глазам, горящим яркой, почти мальчишеской влюбленностью. И их взгляд, глубокий и несдержанный, был ценнее любой словесной чепухи, которую мог из себя выдавить этот придурок.