Ремесло

— Нельзя мне пока, нельзя! Спектакль горит! Понимаешь?.. — Горшок подпрыгивал в лодке, тревожно глядя на удалявшийся берег. Харон понимал. Но продолжал равномерно опускать весло в мутную оранжеватую воду. После того, как в процесс перевозки было произведено внедрение скандинавской эко-технологии— двадцати восьмиместных кораблей из ногтей мертвецов, берег начал постепенно пустеть. Корабли, по слухам, были списанные из Хеля, аварийные, просто покрашенные серебрянкой. Три сразу утонули, но в целом эксперимент оказался удачным. Толпа душ поредела, некоторые, застрявшие там еще со времен Средневековья, наконец отправились на вечный покой. Индивидуальным перевозчикам было предложено прослушать курс и сдать экзамен по управлению пассажирским судном, и перейти на новую форму извоза. Харон отказался. Он любил свою старую лодку, как-то к ней прикипел; работа стала спокойной, тем более, ему уже давно не попадался его несчастный постоянный пассажир… До сегодняшнего дня. Горшок — можно даже сказать, Михаил Юрьевич, такой он был лощеный и осанистый, — теперь оказался одет в анархически-черную рубашку с лиловым отливом, расстегнутую до самого низа, и длинные серые семейники. — Во сне мотор остановился, — пояснил он. — Лёг, бля, и… Харош, ты это, можешь меня обратно? Харон опустил голову. В ушах отдавались слова, сказанные когда-то Танатосом: «А что он, мертвый там будет ходить? Чтобы воскреснуть, надо сначала умереть…». А еще — слова Аида, вызвавшего Харона к себе вскоре после пресловутого боя. Владыка дал понять, что еще одна сочувственная мутка со смертными — и Харон полетит с рабочего места и окажется под ягодицей Сатаны, в лучшем случае. Видимо, мутки с не-мертвыми дозволялись только Аиду. — Надо сначала умереть, — повторил Харон вслух. — Да ёпт, я умер уже! Теперь давай возвращай! — потребовал Горшок и сдул со лба длинную выпрямленную челку. Он был весь какой-то ртутный, взбудораженный. Казалось, от него в лодке даже стало теплей. — Я не могу, — сказал Харон. — Прости. — Очень надо, пожалста! — Горшок рванул от избытка чувств ворот рубашки, открывая выпуклую мускулистую грудь в сетке шрамов. — Ну! Признаться, Харон даже залюбовался, но тут же стряхнул наваждение. Нет. Никаких, так называемых, муток со смертными. Его дети должны ходить в хорошую школу и лечить зубы у лучшего… Горшок внезапно шагнул к нему и оказался очень близко, так, что сразу стало жарко. От него пахло свежим концертным потом, табаком и чем-то сливочно-сладким, пьянящим. Харон увидел его глаза — живые, блестящие… Живые. — Я… — начал было Харон, но Горшок притянул его к себе и поцеловал в губы. Не дал отпрянуть, крепко взял за плечи и поцеловал опять. В следующий миг они уже ожесточенно лапали друг друга — по-другому Харон не мог бы это назвать. Руки у Горшка оказались загребущие, жадные, он обхватывал как-то Харона всего, гладил по широким плечам, клал на шею горячую ладонь. У Харона, по правде, задрожали колени и он нелепо присел. Горшок довольно крякнул, потому что они очень удобно сравнялись в росте, и поцеловал его с языком. А целоваться он умел. За восторженной слабостью и счастьем уступать, покоряться этому напору, Харон вяло подумал, что их куда-то уносит — в самом натуральном смысле, течением. Но это было неважно. Горшок вдруг втиснул колено ему между ног, и даже сквозь плащ это прикосновение будоражило. Харон, осмелев, опустил руку и прихватил его за задницу, с удовольствием сжал. Горшок ответил тем же. Он явно был за равенство. — Снимай эту херню, — скомандовал Горшок. Харон, ломая ногти, начал расстегивать крючки. Он не знал, что сейчас будет, но очень этого хотел. Они давно оба этого хотели. Горшок, отстранившись, сосредоточенно поглаживал, пока что сквозь семейники, огромный, какой-то нечеловечески длинный член. Он высоко топорщил влево ткань, и казалось, мог бы, прижатый к коже, заворачиваться куда-то аж до поясницы. В голове у Харона горячечно пронеслось: он же с таким не справится, эти полметра его до желудка достанут… с любой стороны. А еще — не было ли у Горшка сатиров в роду?.. — Пиздец ты красивый, а, — Горшок восхищенно оглядывал Харона, который скинул свой серый и скромный плащ и остался в джинсах и футболке. Розовой в обтяжку (это был подарок жены, который Харон носил, чтоб её не обидеть, но под спецовку, чтобы никто не видел). — С-спасибо… — Сиськи — во! — Горшок хозяйски, полной горстью сжал его грудь слева. — Какие веса? Харон не сразу понял, что он про качалку. Фитнесом он не так чтобы часто сейчас занимался, разве что, таскал на руках детей, чисто мышцы размять… — Полтора центнера лёжа. Было. Когда-то. — Молодца! — Горшок отклонился, любуясь. — А я сотку жму. Ну, почти. Ааа!.. — он покачнулся и упал как-то вбок и вперед, уронив заодно и Харона. — Бля-яя! Их лодка врезалась во что-то и замерла. Твердое дно больно ударило в лопатки. Харон успел подумать, они удачно упали, не приложившись ни обо что головой, но тут Горшок издал дикий вой. Он лежал, прикрывая ладонями низ живота. — Ты чего? — нахмурился Харон. — Ай, блядь! Весло это ёбаное! Харон тупо перевел взгляд на рукоятку весла, всё ещё торчащую из уключины. Каким-то образом, Горшок умудрился с ней встретиться. Возможно, весло отомстило за своего хозяина и тот давний подлый удар. — А-а, а-а, — постанывал Горшок, и Харон с мучительным стыдом почувствовал, что его эти звуки только сильнее заводят. Горшок был такой красивый, когда корчился на дне лодки и хрипло шипел: — Мои яйца… Тряхнув головой, Харон выглянул за борт. Их лодка упиралась в торчащую из воды корму корабля, криво крашеную серебрянкой. — Ай-я, щас рожу… — шептал Горшок, и Харон задумался, кстати, а умеют ли это людские мужчины, когда тело Горшка вдруг начало становиться прозрачным, зыбким. Видимо, боль и вправду активизирует жизненные силы. — А… пока, Харош… Ты на спектакль приходи, мы там такое… делаем… — простонал Горшок, прежде чем исчезнуть окончательно. И Харон остался один. Так сказать, на мели.