Ремесло

Харон знал, что самое важное — быть последовательным и твердо, даже жестко устанавливать границы. Поэтому в очередной раз увидев Горшка, он вскочил в лодку и быстро отплыл от берега на безопасное расстояние. Но это не помогло. Мишка, весь желтый, словно восковая фигура, и такой же непохожий на себя, пошел за ним следом — по колено, по пояс, а после поплыл. Плыл он по-собачьи. — Эээ… — Нет. Я тебя не возьму, — сразу обозначил Харон. — Слу… шай… стой… — голос был совсем мёртвый, скрипучий. — Немедленно возвращайся на берег! Горшок подплыл и уцепился за лодку рукой с развороченными до крови ногтями. — Греби… Я… так подержусь, — он слабо улыбнулся сероватыми деснами. Харон сердито покачал головой. Он больше не был намерен всё это терпеть. После встречи с Крысоловом ему неделю снились кошмары. Крысы текли из крана, поднимались сбежавшей опарой, лезли из холодильника. Он обнимал жену, а если её не оказывалось рядом, плакал в собаку. Нет, хватит с него приключений. — Г-греби скорей, ну… — Нет! — Харон с усилием расправил натруженные плечи. — Сейчас ты… Ауо!.. Он согнулся пополам, закрыв ладонями пах. Горшок умудрился за долю секунды вырвать весло и ударить его рукояткой по яйцам. Но не успел Харон даже обидеться такому вероломству, как второй удар, сбоку, разом сбил его с ног. Горизонт закрутился и пропал под мутной водой. Дальше была темнота. Вынырнув кое-как, Харон отплевался от ила и со сжимающей сердце тоской смотрел, как Горшок неловко пытается грести, стиснув весло тонкими словно паучьи лапы руками. Он проплыл так немного навстречу покрытому смогом берегу Ада — и пропал. Сказав мысленно очередную порцию добрых слов растыке-Танатосу, Харон быстрыми саженями догнал лодку и замер, прислонившись лбом к отполированному дереву борта.

***

— Миша?.. На этот раз его и вправду трудно было узнать. Разбитое, в крови, лицо, порванный рот, черные пятна на руках от локтя до запястья… — Что… случилось? — Да подлечиться тут решил, — Горшок чуть усмехнулся. — А санитары добрые попались. Массаж, а? — Он задрал край старой серой пижамы и показал Харону синяки в районе печени. — Для эт… активизации. Сил организма. Харон молчал — он как всегда молчал, просто не зная, что сказать. Хотелось почему-то обнять этого поломанного человека… но наверно, ему так будет больней. — Ну чё, едем, как? — Ты правда решил, что надо лечиться? — Харон преградил ему путь к лодке. — Значит, ты хочешь жить. Вместо того, чтобы вступить в здравый диалог, Горшок сделал такое лицо, будто его заставили съесть разом целый лимон. — Это очень важно, пожалуйста, ответь. — Вот шо ты сейчас начинаешь? — Горшок страдальчески сдвинул брови. — Скажи. — Та я… Ааа. — Ты хочешь жить или нет? — резко рявкнул Харон. Он стоял, раздувая ноздри от гнева, должно быть, красный, смешной со своей отросшей седой бородой… Горшок чуть покачал головой. Усмехнулся опять, широко, страшно, зло: — Значит, вот как заговорил. Как отец прям. Давай, бей, что ли, тогда. Для полного сходства. У Харона руки затряслись при мысли, что он и вправду мог бы сейчас поддаться переполнявшему гневу, и размахнувшись, впечатать кулак в это кровавое подобие лица, доломать и так свернутый нос, вообще — доломать… За всё, что этот человек ему уже причинил. Но вместо этого Харон (на всякий случай) убрал руки за спину и примирительно попросил: — Подожди меня здесь, на берегу, пока я перевезу пассажира. Горшок вроде согласился, закивал. Но когда Харон уже оттолкнулся веслом ото дна, увозя какого-то очень серьезного господина в судейском парике, Горшок вдруг громко крикнул: — Ничего я не хочу, дурак, что ли? Нахера я лечиться буду? Чисто дозу собью. И по новой, это, на свежие рецепторы! Долбоебы, блядь! Панкс нот дед!.. Он еще что-то кричал, но Харон уже не слышал толком за стеной тумана, особенно густого в этот день. И запоздало, с вязкостью речного ила, втекало в душу муторное чувство, что это были совсем не санитары… Когда Харон вернулся, на берегу его уже не оказалось.

***

— Это я такое говорил? Это я — такое — говорил? — смеялся Горшок. — Да, — честно ответил Харон. — Ну, молодой был, дурной, — Горшок передернул покатыми плечами. «Тебе тридцать было, — мысленно заметил Харон. — А сейчас тридцать пять». «И чё?» — тут же мысленно возмутился Горшок. «И тогда не мелкий, и сейчас не сильно старше». «Ой, ну вот можно без этого, а? Вот Харош, ну что ты занудел?.. Нормально же сидели!» Сидели они и вправду замечательно. Когда после перерыва Харон снова увидел Горшка, он его не узнал: это был совсем другой человек. Огромный, плечистый, здоровый во всех смыслах. Даже одет он был — кажется, впервые — в чистую белую футболку. А еще у Горшка теперь оказались на месте все зубы, что ему очень шло. Он был красивым. И у Харона дыхание перехватило при мысли, что такая красота может исчезнуть навсегда, умереть. Поэтому он откровенно саботировал работу, и отведя лодку на отмель, привязал к торчавшей из воды коряге. Та недовольно покорежилась, но в ответ на вежливую просьбу и пару комплиментов заметно подобрела и перехватила веревку покрепче своим узловатым стволом. И вот они сидели уже часа полтора — сыграли три партии в шахматы (первую и последнюю Харон выиграл, вторую свел на ничью), а потом Горшок научил его казацкой песне про черного ворона. — Ведь хорошо получается! Голосина у тебя… А ты с музыкой — как? Не практикуешь? Гитара там, бас? Харон опустил взгляд. После того случая с веслом он однажды ушел в лодочный сарай, и пока никто не слышит, сыграл для себя по памяти весь скудный репертуар их несостоявшейся рог-группы, которую по молодости — и тоже по глупости — пытались намутить с Люцифером и еще парой демонов… Но это было всё несерьёзно, поэтому он сказал: — Да нет как-то, не случалось. — Ну, пой а капелла тогда! — нашелся Горшок. И они спели вместе еще раз песню про ворона, потом про главного анархиста Махно, про блудного сына и еще одну, которую Харон уже не запомнил, но кому-то там выкололи глаз. Всё-таки, у Горшка было исключительное чувство юмора. — Как-то долго в этот раз, не? — он почесал затылок. — Сколько там? Харон покосился на клепсидру с вулканическим черным песком, которую выставил перед началом их первой партии. Весь песок уже пересыпался и лежал острой горкой. Прошло больше двух часов. А по-земному, значит, целые сутки! — В реанимации, наверно, — объяснил эту странность Горшок. — Это не круто. Не круто… — А как тебя-то вообще опять угораздило? — с грустной улыбкой спросил Харон. — Да понимаешь… выпил с подшивкой. Оп — и кома! — Горшок изобразил, как опрокидывает стопку, и закатил глаза. — Всё как предупреждали. Олька хотела, чтоб я закодировался — ну, чтобы наверняка. Я и… Вот. Такие вот фокусы. — Мудила ты, Мих, — вздохнул Харон. — И фокусник знатный. Горшок виновато развел руками, мол, уж что есть, то есть — впрочем, было в этом и нечто горделивое. — Я хочу, на самом деле, назад, понимаешь? — он доверительно, чуть снизу, глядел на Харона своими ярко-карими до алого глазами. И вдруг, перейдя совсем на шёпот: — У нас дитёнка же будет. — Да? — Харон встрепенулся. — Поздравляю! А уже… — Не, нет пока, — Горшок махнул рукой. — Может, девка. Лучше бы девка. Сына я не знаю, как… Вот у Лёхи сын, но там другое дело, конечно. — Иди к ним, — велел Харон. — Сейчас. — Чё? — нахмурился Горшок. — Оживай давай. А то поздно будет. — Да я не знаю, как… Это само всегда… — Дава-ай! У вас дитёнка будет! — мотивировал Харон. — Поднажми. Горшок серьезно кивнул, весь набычился, прижав подбородок к широкой груди. Видимо, он тоже сильно любил детей, потому что внезапно его тело подернулось дымкой и стало светлеть, исчезая на фоне пейзажа. — Эт, да!.. Получилось, Харош! Получилось! — Вали уже, — добродушно огрызнулся Харон. — И чтоб больше не возвращался! Горшок хотел еще что-то сказать, но стал совсем уже прозрачным и исчез, как будто и не было. Харон со вздохом потянулся, похрустел пальцами и взялся за весло.

***

Повестка на корпоративную дуэль стала для Харона полной неожиданностью. Он уже и забыл, когда писал на Танатоса последний из рапортов. Речь шла о полной профнепригодности и смещении с должности. Казалось, жалоба затерялась. Однако, спустя годы, она все же дошла до начальства. А трудовые споры в посмертно-перевозочном департаменте было принято решать с помощью поединков. Танатос принял вызов. Теперь требовалось подтверждение от Харона. Жена умоляла его не ходить, дети испуганно молчали. Но он знал, что должен — и в назначенный день, в полдень по стандартному адскому времени ступил в центр круга из улюлюкавшей толпы. Харон немного стыдился своего потяжелевшего за последнюю пару веков бледного тела, и особенно — мягких боков (утешало только то, что жене они наоборот очень нравились). Дрались, по адскому обычаю, в черных джоках и босиком, без оружия, только голыми руками. Ну, руки-то у него были накачанными, даже слишком — казенный плащ временами трещал на плечах. Танатос опоздал, пришел пьяный, и с первой секунды боя стало понятно, что он проиграет. Огромный, жилистый, но при этом и дряблый, он нелепо кружил, повисал на противнике, один раз чуть сам по себе не упал. Харон старался бить не в полную силу (впрочем, то же самое утверждал потом и Танатос). Лицо его с безгубым ртом и широким вздернутым носом мгновенно налилось пунцовым, даже лиловым. Харон быстро уложил его на лопатки. Вскоре — еще раз, и почти сразу же в третий, и стоял, пытаясь выровнять дыхание и оглядывая зал. Жена восторженно махала ему из первого ряда, и на душе вдруг сделалось очень тепло. Толпа недовольна гудела: они хотели больше зрелищ и крови. И Танатос их дал. Вопреки всем правилам, уже побежденный, он вскочил с пола и врезал Харону по зубам, так что тот покачнулся. По залу пронесся восхищенный вой, заглушивший одинокий женский крик. Противники снова сцепились, покатившись по полу. Они пинались и грызли друг друга, и признаться, когда Харон вдавливал пальцы в глазницы Танатоса, на душе у него было тоже очень тепло.

***

Поскольку поединок закончился вничью (оба получили примерно равное количество травм и не могли продолжать бой вследствие полного изнеможения), трудовой спор был признан разрешенным по соглашению сторон. Харон отзывал свои обвинения в некомпетентности в адрес врио Смерти, Танатоса, и более не требовал его смещения с должности; Танатос же не давал ход жалобе на несоблюдение Хароном графика доставки душ и разговоры со смертными. Аид соединил их руки — а потом соединил в руке у каждого по парочке сломанных костей. В зимний период Владыка вообще отличался добротой и милосердием, наверно, от цивилизующего влияния супруги. Потом они пили вдвоем у Танатоса на маленькой кухне. Квартиру, довольно паршивую, он снимал вместе с братом Морфеем. Смазливый, с волосами, выбеленными в соломенный желтый, тот неохотно поздоровался с Хароном и спрятался в комнате. По правде, вид его Харону совсем не понравился — мутный, какой-то вороватый. Недаром Морфей написал про него за эти годы сотни страниц невыносимо лживой хуйни, которые объемом составляли уже, наверно, пухлый роман. С таким он даже драться бы не стал. А вот Танатос оказался мужиком ничего так, нормальным. Под царскую водку с сухим черным кофе и соленым виноградом он рассказал Харону, какая жопа сейчас на его этапе доставки: людей воскрешают как нехуй делать, реанимация, мать её, и непонятно, кого брать, кого не брать. А счетчик-то тикает, надо выполнять норматив. Вот и бывают накладки. Статистически не так чтоб дохуя, но просто Харон такой везучий, попадает всё время на одного недобитого… анархиста. Такая вот аномалия… Харон заплетающимся языком попросил, а не может Танатос, ну, не брать его вообще? Если всё время одно и то же, может, пусть его уж?.. — А что ему, мертвому там гулять, что ли? — не понял Танатос. — Он же так и останется. Тут тема такая: чтобы воскреснуть, надо сначала умереть… В этот момент их прервал громкий стук упавшего тела. Танатос подскочил, загрохотав табуреткой, бросился в комнату. Харон поспешил за ним. — Опять! Наркоман ебаный! Сволочи кусок! — Танатос пнул неподвижное тело Морфея. Тот лежал на грязном полу. Из носа тонкой струйкой текла черная кровь. Харон обреченно смотрел на дспшный стол со следами двух белых дорожек и квадратом измятой фольги. Сам он совсем забыл про тот чек в потайном отделении своего кошелька, который так беспечно оставил в кармане плаща в прихожей.

***

То, что Морфей впал в кому, произвело в Аду нешуточное волнение. Служба безопасности выпустила циркуляр о запрете употребления людских ядов, спортивного питания и алкоголя. Крысолова, за последние годы утратившего большую часть эгрегора из-за перехода человечества с опиатов на соли, выловили из реки и подвергли допросу с пристрастием, но он только жалобно повторял на все лады «воу-воу-воу» и никак не походил на главу трансмировой наркомафии. На должность Морфея («врио Сна») был объявлен открытый конкурс. Каждый сотрудник посмертно-перевозочного департамента с рейтингом не ниже 3,7 мог положить свою анкету в ящик. Прием заявок продолжался до начала следующего рабочего дня, с оглашением результатов в полдень. Харон не собрался с духом сразу, но домой летел как на крыльях, сжимая в руке сложенную вчетверо пустую анкету. Завтра утром он подаст заявку… и может быть, его выберут, — конечно, его выберут! — и тогда он оставит свою опостылевшую лодку и будет навещать Землю часто, очень часто… Да он доп. смены брать будет! И конечно, увидит его. И поговорит с ним. И он больше не будет умирать. По крайней мере, до срока. Дом встретил его странной тишиной. — Папа, там… — старшая дочь блеснула заплаканными глазами. Харон, не чувствуя сердца в груди и не разуваясь, прошел сразу в детскую. Его младший и временно самый любимый лежал в лихорадке. При виде отца он слабо улыбнулся, и тут же надрывно закашлял. На одеяле, в углу, беспокойно сновал подросший пасюк (Харон почти смог сразу назвать его правильно). Жена принесла с кухни отвар, уже в бутылочке с соской. Поцеловав Харона в щеку, принялась поить ребенка… Харон тяжело сел в кресло у изголовья кровати. Смятую анкету он так и держал в кулаке.