О золотом ядре, или рукирукируки...

руки руки руки руки руки рукирукирукирукирукирукирукирукирукирукирукирукирукирукирукирукирукирукирукируки Нечем дышать. Шея ноет, горло саднит. Слюна на языке вязкая, терпкая и горькая. Тяжело сказать, что жжется сильнее: грудь от дисциплинарного кнута, даньтянь после разрушения золотого ядра или же острая боль, простреливающая вдоль позвоночника с каждой попыткой движения. Да что уж, болят даже волосы. Кажется, что мир все еще пахнет гарью и жареным мясом, от этого тошнота подступает к горлу. Полный вдох сделать не получается, ребра режут легкие с каждой попыткой. Он нахмурился и медленно открыл глаза, пытаясь совладать с дыханием. Или нет. Не решил. Слышал голос Вэй Усяня будто бы сквозь плотный слой воды, но вникать в его вопросы не хотелось. Ничего не хотелось, если честно. Но пришлось скосить на него взгляд, рвано вздохнуть еще раз и, игнорируя боль во всем его неожиданно хрупком теле, медленно сесть. Шрам на груди придавал его виду еще больше ущербности. Цзян Чэн усмехнулся своим мыслям о том, что матушка выпорола бы его сильнее за то, что он посмел его получить. Вэй Усянь не понимает. Он ничего не понимает. Какой смысл бить его, если все кончено? Прямо вчера было все кончено, когда его приволокли обратно в Пристань. События смазывались перед глазами и юноша вряд ли смог повторить, о чем только что состоялся разговор. Вэй Усянь не понимает. — Вэй Усянь, ты знаешь, почему Сжигающего Ядра так называют? Собственный голос будто ожег его слух, только эти слова Цзян Чэн полностью прочувствовал и осознал. Он жалок. Он ничтожен. Он что-то говорит о мести, как он смеет заикаться об этом? Он едва ли был достойным сыном своих родителей еще при их жизни, но сейчас не представляет из себя ровным счетом ничего. Вэй Усяню легко говорить. У него есть возможности, есть духовная сила, есть крепкое тело. У Цзян Чэна не осталось даже надежды. Он сыпал вторым, «уважительным» именем, проводя между ними черту, до которой Цзян Чэну никогда не добраться. Был отброшен так далеко назад, что теперь не просто скрыт в тени замечательного шисюна, но не имеет права даже звать его как-то иначе. Вчера он обвинял Вэй Ина в том, что клан Вэнь напал на Пристань Лотоса из-за него, но сегодня ничего не имело смысла. Боль сотрясала тело, парализуя в напряженных судорогах, будто бы тысячи тысяч иголок ранят его, заставляя дергаться. Цзян Чэн не понимает и не слышит, что виной боли — его собственный хохот. Осознав это, он вдруг резко стих и расслабился, из-за чего тело грузным мешком рухнуло на постель. — Вэй Усянь, зачем ты спас меня? Что толку в этом спасении? Чтобы я жил в этом мире и смотрел, как свирепствуют псы клана Вэнь, понимая, что ничего не могу изменить? Цзян Чэн согласился на смерть вчера. Вэнь Чао пообещал великодушно убить его через пару дней, когда с ним все наиграются. Вэй Ин же нарушил планы и теперь… Что теперь? Хватит ли у него сил перевернуться лицом в подушку и придушиться? Насколько это возможно? Или инстинкт самосохранения сыграет с ним злую шутку, отбирая последнюю возможность избавления? В тот момент, когда Цзян Чэн решил, что ему все равно, что с ним случится, распахнулась дверь и на пороге оказалась фигура, приблизившаяся сразу к лежанке. Одежды с символикой клана Вэнь заставили что-то внутри него вспыхнуть, он пнул незнакомца со всей силы, которую мог вложить, а после с ужасом наблюдал, как Вэй Ин придерживает засранца из солнечного клана. Почему? Почему? Почему? Почемупочемупочемупочемупочемупочему — Да что ты творишь?! — кричал, тряс Вэй Ина за воротник, — Ты видишь пса клана Вэнь и не убиваешь его? Да ещё придержал, чтобы тот не упал?! Умереть захотел?! Почему он так беспечен? У него есть силы мстить, у него есть возможность, почему он пытается впустую потратить их, если Цзян Чэн пожертвовал всем, чтобы Вэй Усянь МОГ ОТОМСТИТЬ ЗА НИХ. За них всех. И за него тоже. Чтобы он боролся, чтобы он шел дальше, чтобы он поднял клан, чтобы он занял его, Цзян Чэна, место. Цзян Чэн огляделся пугливо, понимая, что они уже в западне. Этот полоумный позволил поймать и себя. Они на территории надзирательного пункта. Это конец, ха-ха, Вэй Усянь такой идиот, он позволил провести себя и потерял последний шанс на месть! Почему так смешно? Больно и смешно, такая глупость. Цзян Чэн пожертвовал собой ради такой глупости. Снова судороги, снова больно до слез, но слез больше нет, только боль. — Вэй Усянь, ха-ха-ха-ха-ха-ха, Вэй Усянь! Ты! Ты… Это же смешно? Смешно, правда? Почему он не смеется? Его выражение лица такое… Потерянное. Это жалость? Смеет жалеть его, вот дурак, он же сам на волоске, он же сам сдался этим псам, он сам все разрушил, он сам… Все оборвалось и погасло, когда Цзян Чэн провалился в беспамятство. Он спал беспокойно, долго, так долго, что потерял счет времени, потерял смысл пробуждения. Вокруг была лишь тьма, редко сменяемая призраками прошедших дней: лицо матери, кровь, глаза отца, кровь, вспышки и крики, кровь, запах жженого мяса, кровь, руки, режущий горло собственный крик, кровь, его кровь, снова руки, руки, руки без лиц, охватывала паника, из-за чего хотелось биться в истерике, брыкаться, кричать, спасаться! Упрямо молчать, огрызаться, кусаться, вырываться, скулить. Но спустя несчетные часы — безразлично хрипеть, не видя смысла больше ни в чем, даже в сопротивлении. Мешок с костями — не более того. Слышит голоса и разговоры, но не понимает ни слова. Слышит смех, далекий, почти беззвучный, будто бы он разом потерял слух. Вот бы еще лишиться обоняния, от запахов слезятся глаза. Пока еще могут. И зрения бы тоже лишиться. И даже больше. Он так устал… Мысленно просит, наконец, эти руки без лица и тела сомкнуться на горле сильнее, чтобы он прекратил дрожать в инстинктивной попытке освобождения. Находясь на грани сознания от удушения, Цзян Чэн представляет нежные руки матушки, пережимающие ему трахею, чтобы лишить жизни никчемного отпрыска. Эти же руки бьют его по щеке, приводя в смутное сознание. Сны или воспоминания, круг за кругом, череда событий, раздирающих и калечащих. Звук рвущейся кожи на груди почти оглушает. Вязкий горький привкус на языке. Горло саднит. Боль простреливает позвоночник до самых корней волос. Он ничего не чувствует здесь, в темноте, но в то же время чувствует все так остро, что тошнит от этого «слишком». Ему все еще было больно, но он не мог понять, где именно. Будто бы болела сама душа. Цзян Чэн смирился со своей смертью. Вэнь Чао обещал убить его через пару дней, но, потерянный во времени, он будто бы застыл в этом вечере, в этой боли, в бесполезности существования, не помня себя, не находя выхода, не получая избавления. И спасения. И҉л҉и҉ спасения. Где-то глубоко внутри него под глухой обороной пряталась та самая израненная душа, сохраняя тусклый блеск надежды. Это все сон, он проснется — и родные руки укроют его, спрячут его, исцелят его уродство. Не матушка, но «Вэй Ин» Вэй Ин Вэй Ин Вэй Ин Вэйинвэйинвэйинвэйинвэйинвэйинвэйинвэйинвэйинвэйин — Вэй Ин ...