За мёртвых платят меньше

      Все звуки исчезли. Как в кошмарном сне, Карен стояла на месте, не в силах пошевелиться, а на уши и сердце давила кромешная тишина. Словно издалека, она смотрела, как Чарльз ставит фонарь на снег, как бежит вниз по склону берега, как тонкий лёд ломается под его сапогами, как руки хватаются за борт лодки, таща её на берег. Мэри-Бет пошатнулась и завалилась на спину, голова бессильно свесилась назад, растрёпанные волосы упали на лёд и потащились по нему, сметая свежий снег. Чарльз грубо развернул лодку и куда бережнее подхватил на руки тело девушки. Пощупал шею, прижался ухом к груди. Затем выпрямился и подошёл к Карен. А она всё стояла на месте, и перед глазами плыл тёмный Ван Хорн, бурная река, шагающий по этому берегу мужчина с женщиной на руках. Тогда она не догнала убийцу. Не уничтожила его. И теперь он убил Мэри-Бет.       Чарльз остановился. Его губы двигались, он говорил что-то, но Карен не слышала и не понимала. И только когда Карен наконец заставила себя посмотреть не на Мэри-Бет, а прямо на него, чувства к ней вернулись. И она услышала то, что он пытался ей сказать.       – Она жива. Карен, она жива.       Чарльз шагнул вплотную, кивнул на фонарь:       – Освещай дорогу. Нам надо вернуться в хижину, иначе она замёрзнет.       И чувства вновь покинули Карен. Обратной дороги до хижины она не запомнила. Очнулась лишь, когда поняла, что её руки расстилают по полу рваное пыльное одеяло, раскатывают по нему спальный мешок. Чарльз уложил на мешок Мэри-Бет и взял Карен за плечо:       – Раздень её. В мокрой одежде она быстро простудится.       Карен много раз приходилось выхаживать раненых и больных. И сейчас, когда стало ясно, что надо делать, отчаяние и вина стали тише, хоть и не умолкли совсем. Пока Чарльз разводил огонь в кособокой железной печурке, Карен быстро стаскивала с Мэри-Бет одежду. Сперва развязала фартук – черт, откуда он, Мэри-Бет никогда не надевала его, даже когда мисс Гримшоу заваливала её домашней работой по горло – потом стащила платье и, помедлив, панталоны. Они тоже были мокрые и грязные. Мэри-Бет так и не пришла в себя. На шее у неё были синяки, на руках – царапины, одного ногтя недоставало. Но, оглядев её бёдра и живот, Карен поняла, что там нет синяков и следов чужих рук. Оставалось надеяться, что Мэри-Бет удалось избежать надругательства. Но сказать это она сможет, лишь если очнётся.       «Не если, а когда, – яростно поправила сама себя Карен. Утерев выступившие слёзы, она увидела, что Чарльза нет. Но тот уже открыл дверь, ввалился внутрь, держа перед собой седельную сумку. Молча вытащил оттуда мужской нательный комбинезон и носки, вдвоём они переодели Мэри-Бет в сухое. Такая хрупкая и тонкая, она сейчас показалась Карен очень тяжёлой. Невольно она вспомнила, как легко поворачивала и вытирала здоровенного Чарльза в горах. Почему сейчас ей так тяжело?       Чарльз ласково сжал её плечи:       – Я сейчас вернусь. Полежи с ней, обнимай. Я скоро.       Может, он действительно вернулся скоро. Но Карен казалось, что каждая минута тянется вечность. Обнимая Мэри-Бет, силясь согреть её своим теплом, она с отчаянием чувствовала, что жизни в её тоненьком теле почти не осталось. Вспоминала, как сбежала в Аннесберге с поезда, оставив Мэри-Бет одну. Тогда она надеялась, что это поможет подруге начать новую жизнь. А теперь не могла перестать думать об одном: что её не было рядом, когда Мэри-Бет нуждалась в помощи.       – Прости, – прошептала Карен, гладя Мэри-Бет по голове. – Прости меня.       Она сжала руку Мэри-Бет, погладила большим пальцем запястье, где под кожей еле бился пульс. Тут же одёрнула себя: ведь у Мэри-Бет сорван ноготь, наверняка ей больно, когда кто-то касается руки. Протянула пальцы к другой руке, левой, и замерла.       Левая ладонь Мэри-Бет была сомкнута в кулак. И сейчас Карен вспомнила, что и когда она раздевала подругу, её левый кулак тоже был крепко сжат.       Поглаживая и растирая, она бережно разогнула тонкие пальцы. Из ладони выпало что-то маленькое и твёрдое, упало на пол, покатилось, блеснув в свете огня. Непослушными пальцами Карен подняла кольцо. Маленькое золотое кольцо с красным камнем. Намётанным глазом Карен определила: гранат, не рубин, не так уж дорого стоит. Но она знала: за это кольцо кое-кто заплатил дорого. Очень дорого.       Чарльз вернулся и положил у печки четыре круглых гладких камня с берега реки.       – Как только они нагреются, положим их возле её ног и рук. И дело пойдёт на лад. Всё будет хорошо, Карен.       Карен ничего не ответила. Чарльз вдруг присел поближе, дотронулся до её коленей, погладил ноги:       – Да ты сама замёрзла. Вот, возьми. Купил в Роудсе. Он вытащил из кармана шоколадку, разломал её на куски. Хруст шоколада напомнил Карен хруст льда, и к горлу подступила тошнота. Она взяла шоколад, но есть не стала.       – Это моя вина.       Чарльз вздохнул. Обнял её за плечи. Заглянул в глаза:       – Разве ты напала на Мэри-Бет и Гертруду?       – Нет. Но это случилось из-за меня.       – Не надо брать на себя ответственность за чужие преступления, – Чарльз поцеловал её в висок. – Тем более, Мэри-Бет мы нашли вовремя. Она выкарабкается.       – Ты не понимаешь, – прошептала Карен, глядя на шоколадку в своей руке. От заботы Чарльза ей было горько и стыдно. Она не заслужила ни шоколада, ни объятий, ни утешений. В глазах кипели слёзы, горло будто снова сдавили огромные руки. Только ощутив на губах горький вкус первой пролившейся слезы, Карен смогла снова заговорить:       – Я хочу, чтобы хоть кто-то увидел, какая я на самом деле.       «Я вижу, какая ты, – прозвучал в голове растерянный голос Шона. Шон… знай он правду, и не взглянул бы на неё.       Чарльз мягко повернул её лицо к себе. Стёр большим шершавым пальцем слезу с губ.       – Так покажи, – просто сказал он. И Карен почувствовала, как внутри неё что-то ломается, как лёд, выпуская наружу не холодную воду, а обжигающую боль.       Вот что не давало ей покоя все эти годы. Вот от чего каждый раз, отдаваясь любви и счастью, сразу после она чувствовала себя грязной и недостойной. Каждый её вздох, каждый шаг, каждый поцелуй, каждый прожитый день украден у других девушек, которым она не смогла помочь. Она всегда это знала где-то в глубине души, просто раньше гнала эти мысли, убеждала себя, что поступила правильно. Но жизнь безжалостно открыла ей правду. Анриэтта, Мэй и все остальные могли бы сейчас жить. Танцевать, смеяться, целоваться с любимыми, шить себе нарядные платья – или плакать, горбатиться на постылой работе, терпеть пьяных мужей – но, главное, они могли бы сейчас жить! В том, что их нет, Карен виновата так же, как и тот, кто насиловал и убивал их.       – Эти убийства начались очень давно, – сказала она. – И могли бы давно прекратиться. Они продолжаются из-за меня. Из-за меня не поймали настоящего убийцу. Из-за меня на виселицу отправили невинного человека. ***       Прошло четыре недели после убийства Лулы. Четыре воскресенья, в которые она не повязала голову белой косынкой и не спела в хоре маленькой церкви в мексиканском квартале. Четыре среды, в которые она не засиделась до вечера на кухне в доме Белфордов, помогая Мэллори и Карен в починке одежды. Четыре пятницы, в которые она не резалась в карты со стариком Изекилом.       Все эти четыре недели в городе стояла невыносимая жара. Солнце жгло траву в прериях и сушило листья в садах, в иссохших деревянных стенах гудели расплодившиеся осы, и мэр городка строго запретил поливать лужайки и огороды сверх дозволенного – колодцев в городке было немного, а водяные цистерны после двух месяцев без дождя стояли полупустые. Начнётся пожар – тушить огонь будет нечем.       Поэтому сегодня, на пятый понедельник после смерти Лулы, миссис Белфорд отправила Изекила за водой, и Карен поехала с ним. Повозка скрипит и покачивается на неровной дороге среди кукурузных полей, жёлтая пыль оседает на крупе старенького пушистого мула, на помятой шляпе старика Изекила, на белом фартучке Карен. К тому времени, как они добираются до большого колодца, оба уже так покрыты пылью, что даже не сразу можно заметить, что они разных рас: сидят на телеге жёлтый старик и жёлтая девочка, распевают «Берту-Берту» и хохочут над понятными только им шутками. Но как только впереди начинает шуметь толпа у колодца, смех Карен стихает, да и старик Изекил перестаёт улыбаться. В дороге, от солнца и ветра, им обоим стало легче на душе. Но при виде толпы служанок, среди которых немало мексиканок, оба вспоминают, что смех Лулы в этом многоголосом хоре больше никогда не прозвучит.       Кроме служанок, здесь толпятся женщины, которые не могут позволить себе прислугу. Белые и цветные, они все равны перед бедностью и засухой. Позабыв о сегрегации, болтают и сплетничают, шумно ссорятся и жалуются на пьянство мужей, болезни детей и деспотизм хозяев. Помогая Изекилу наполнять водой большую бочку на телеге, Карен ловит обрывки разговоров:       – … да и говорит мне: милочка, я желаю, чтобы бельё сперва прогладили утюгом, потом постирали и высушили, а потом снова прогладили! Я говорю: в жизни не слышала такой глупости. А она: тогда выметайся за порог, на твоё место желающих много найдётся! Как же, найдётся, кто к такой сумасшедшей пойдёт?..       – … У Фрэнка сегодня получка, так что отдам тебе долг наконец. Только бы в салун не пошёл! В прошлом месяце половину жалованья за вечер спустил, скотина…       – … А я тебе говорю: Труди сама виновата! У всех бывает, что господа до белого каления доводят, но воровать – это последнее дело!       Карен замирает. Потом, тихонько выйдя из очереди, старается подобраться поближе к двум служанкам, которые яростно обсуждают убитую в начале лета Труди Фишер:       – Труди не воровка!       – Как же, не воровка! А гранатовое кольцо хозяйки куда пропало? Её из-за этого и вышвырнули!       – И что? При себе-то кольца у неё не было, когда её нашли!       – Знамо дело, не было. Толкнула его старой шлюхе Дельфине. Я видела, как Труди уходила от неё ночью: вся бледная, еле на ногах стоит…       – Ни черта ты не знаешь, Зои! Труди к Дельфине не за тем ходила! Я с ней дружила, так что точно знаю: Дельфина ей дитя вытравила! Потому что сын хозяев сволочью оказался… обещал жениться, а как понял, что натворил, припрятал маменькино кольцо и выставил всё так, будто Труди воровка!       – Тихо вы! – вмешивается в разговор толстая негритянка. – Придержите языки, сороки! Нечего слухи про Берроузов распускать, будто не знаете, что старый Берроуз – мэр!       Девчонки тут же замолкают, но продолжают испепелять друг друга взглядами. Карен тихо шмыгает обратно к колодцу. Очередь свою она пропустила, приходится встать в самый конец, зато есть время подумать.       Труди Фишер обесчестили и задушили за две недели до Лулы. Карен подробно рассказала Тилю всё, что слышала об этом деле, и тот сказал, что убийцей, вероятнее всего, был один и тот же человек. После того разговора с Энцо Тиль больше не смог ничего нарыть, по крайней мере, не говорил об этом Карен, и та сделала вывод, что его расследование зашло в тупик. Но, кажется, теперь появилась новая ниточка – семья Берроуз и украденное кольцо. Только бы она не оборвалась!       На обратном пути Карен продолжает думать о Труди. Если хоть половина из того, что болтали служанки, правда, то ей не позавидуешь. Если хозяин на тебя глаз положил, считай, дело труба. Лучше всего уходить поскорее, пока всё слишком далеко не зашло, вот только уходить служанкам часто некуда. Рано или поздно хозяин своё получит: силой, лестью или ложью, но получит. И тогда опозоренной девице только один путь – в салун, а оттуда в бордель. Но ещё хуже, когда девчонки сами ведутся на сладкие речи. Про себя Карен решает: уж она-то никогда не потеряет голову от любви. От мальчишек одни неприятности. Если уж её угораздит в кого-то из них влюбиться, она сама себе закатит крепкий щелбан.       – Эх, тоска! – шумно вздыхает Изекил, шлёпает старого мула вожжами по спине, но так мягко, что тот лишь машет хвостом, но не ускоряет шаг. – Споём, что ли, тыковка?       – Неохота.       – Жа-а-аль. Голосок у тебя славный, прямо как у мамы.       – Скажи, Изекил, – вдруг спрашивает Карен, – а правда то, что про тётку Дельфину болтают?       Изекил мрачнеет. Сплёвывает в дорожную пыль. Слюна у него коричневая от жевательного табака, зубы тоже в коричневых пятнах, но Карен это не удивляет. У всех мужчин такие зубы, если они не жуют табак, то курят его.              – Про неё много болтают. Что ты хочешь узнать?       – Ну, что она… делает так, чтоб дети не рождались.       – Делает. Не знаю, где научилась. Но знаю, что за этим к ней не только служанки бегают, но и кое-кто из дам. Только ты об этом никому не слова. И сама держись от неё подальше, поняла?       Голос его звучит строго и даже резко. Обычно он никогда не говорит с ней так.       – Ты… не любишь её?       – Угадала, тыковка.       – А я думала…       – Что? – сурово спрашивает Изекил, и Карен чуть не плачет. Почему он с ней так груб сегодня?!       – Она говорила, ты спас её. Что когда Полковник её избил, ты её на руках к врачу отнёс…       Лицо Изекила смягчается. Глубокие морщины на коричневом лице становятся чуть слабее. Он улыбается, но тут Карен замечает, что губы у него дрожат. Как и у неё, понимает она.       – Прости, тыковка, я тебя расстроил. Видишь ли, Дельфина тебе неправду сказала.       Карен молча шмыгает носом. Она уже ничего не понимает. Изекил вздыхает. Легонько шлёпает вожжами мула, который отвлёкся на траву на обочине, и повозка катится дальше, а Изекил под скрип колёс неторопливо рассказывает:       – Мне во время Гражданской войны ногу картечью разворотило. С тех пор и хромаю. И ничего тяжёлого нести не могу, даже барышню. Так что в тот день помог Дельфине не я, а мой друг Донни. Я оттолкнул Полковника, и тот выпустил Дельфину, а Донни поднял её на руки. Полковник хотел и нас застрелить, да тут его помощник вмешался. Донни унёс Дельфину к врачу, а вышел от врача весь серый. Сказал, будто бы Дельфина, прежде чем потерять сознание, сказала ему на ухо такое про Берроуза, что ему теперь конец…       – Про мэра Берроуза?       – Это сейчас старик Берроуз мэр, а тогда был помощником Полковника. Он-то его и пристрелил в тот день. Я не знаю, что Дельфина сказала Донни, только явно она и Берроуз были замешаны в каком-то тёмном деле, вот Полковник и слетел с катушек. Донни заявил, что Берроуз дорого заплатит ему за молчание. Я его уговаривал не лезть в это дело, но он сам будто помешался от жадности. Спустя пару дней его нашли мёртвым. Говорили, что его в пьяной драке убили, но я-то сразу понял, что дело нечисто. А меня почему-то не тронули. И я все эти годы веду себя тише воды, ниже травы. И тебе советую, тыковка. А вот мы и приехали.       Леди Белфорд уже дожидается их. От вида тощей фигуры на крыльце у Карен становится ещё хуже на душе. Леди немедленно раздаёт им кучу указаний, которые Карен едва слышит. В сердце холодным скользким клубком ворочается страх. Почему Дельфина ей соврала? Что она хотела сделать с Изекилом? Тиль тогда выбросил фляжку в лесу, обронив, что там какой-то лауданум, и что это отрава, а не лекарство. Что вообще происходит? Надо поговорить с Тилем. Рассказать обо всём, что узнала. Думая об этом, Карен надевает плотные рукавицы, осторожно берёт таз с тёплой водой и несёт его в комнату мисс Люсиль, дочки леди Белфорд.       Из-за приоткрытой двери доносится разговор на повышенных тонах. Опустив голову, Карен осторожно толкает дверь и входит в комнату, стараясь не попадаться дамам на глаза, впрочем, они слишком заняты ссорой:       – Не спорь, юная леди! Ты сделаешь так, как говорю я!       – Матушка, пожалуйста, просто выслушай!       – Мне некогда. У меня дел невпроворот. Надо всё подготовить и не опозориться перед мистером Кулиджем.       Можно подумать, она сама будет к приёму гостя пирог печь и на стол накрывать, мысленно морщится Карен. Ей даже немного жалко мисс Люсиль: даже не будь не такой тощей и рыжей, всё равно мужа ей в таком маленьком городке не найти, и деньги тоже не помогут. Никому не хочется получать в тёщи миссис Белфорд. Сегодня будет уже четвёртый приём потенциального жениха с начала лета, и первые три закончились полным фиаско. Две недели назад, например, Карен случайно опрокинула на гостя соусник. Хозяйка от ярости чуть не упала в обморок, а парень только рад был сбежать поскорее, да и Люсиль тоже – по крайней мере, хохотала она даже громче Карен, а потом девочка случайно услышала, как та тихонько говорит Мэллори: «Если бы не ваша дочь, мне бы пришлось ещё час терпеть этого напыщенного зануду. А ведь какой-то бедняжке придётся терпеть его всю жизнь!»       – Матушка… ну как ты не понимаешь? Я не могу связать жизнь с человеком, которого видела всего один раз. И потом, ты знаешь, что говорят в городе про этого Кулиджа?       – Люсиль, тебе не к лицу сплетни!       – Мама, он ни разу не потанцевал ни с одной девушкой на балах. Зато у него постоянно меняются молодые красивые конюшие. Я могу понять, когда мне предпочитают моих подруг, но не мужчин!       – И слышать об этом не хочу! Леди выходит замуж не ради утех.       – А ради чего? – звонким от злости голосом спрашивает Люсиль. – Ради денег? Как ты вышла замуж за папеньку? То-то смотрю, вы оба так счастливы, что он каждый вечер надирается, точно сапожник!       Хлоп! Люсиль замолкает, ошарашенно глядя на мать и прижимая бледную ладонь к багровой щеке. Из её глаз сочатся слёзы. Губы леди Белфорд сжимаются в тонкую белую линию. Она снова замахивается, но вместо того, чтоб ударить дочь, случайно толкает Карен. Та спотыкается и шатается, и вода плещет на пол.       В следующую секунду пощёчина прилетает уже Карен, да такая, что девочка шатается и падает прямо в лужу. Платье и панталоны моментально намокают. В голове звенит, и Карен еле слышит, как визжит леди Белфорд:       – Неуклюжая девчонка! Посмотри, что ты наделала!       – Матушка! – пытается остановить её Люсиль, но леди уже хватает Карен за руку и грубо тащит к двери:       – Ты испортила шёлковый ковёр! Он стоит больше, чем ты могла бы заработать за всю жизнь, маленькая дурёха!       – М-мэм? – слышит Карен голос мамы. Мэллори выглядывает из столовой. Её лицо белое, как её фартук. Руки сжимают пустой поднос, и внезапно Карен думает – Карен надеется – что мама сейчас просто вдарит этим подносом леди по злобной роже. Но Мэллори лишь опускает поднос на стол и подходит ближе, протягивая руки:       – Мэм… прошу, не надо. Я всё уберу…       – Уж поторопитесь, милочка! – рявкает леди, толкая Карен. Та падает на пол, больно ударившись коленкой, и зажмуривает глаза, в которых кипят слёзы. Леди уходит, хлопнув дверью.       Мэллори опускается рядом с Карен и крепко её обнимает. Очень крепко. Целует опухшую от удара щёку. А потом шепчет:       – Мы скоро уедем отсюда, доченька. Я обещаю.       Обычно в такие моменты голос мамы звучит робко, неуверенно. Но сейчас в нём слышится твёрдость. Она действительно хочет уехать отсюда, понимает Карен. Но её это не радует. Они столько раз переезжали, и всегда одно и то же: грубые хозяева, тяжёлая работа, нищета и унижение. И потом – ей нельзя уезжать! Только не сейчас, когда появился шанс найти убийцу Лулы! Не в силах сказать всё это, она молча плачет, глотая слёзы, и мама ещё несколько драгоценных секунд утешает её. Потом уводит в их комнатку, а сама уходит дальше работать. Поглаживая горящую щёку, Карен смотрит в потолок и мечтает стать взрослой и сильной, поквитаться за все обиды, никому не позволять себя ранить. И сама не замечает, как засыпает.       Просыпается уже под вечер. В маленькое окошко под потолком проникает вечерний воздух, пахнущий пылью и цветами. Где-то над головой звучит пианино – мисс Люсиль играет, старается. А за стенкой в кухне негромко поёт мама:       – Полночный час угрюм и тих,       Лишь гром гремит порой.       Я у дверей стою твоих.       Лорд Грегори, открой!       Я не могу вернуться вновь       Домой к семье своей,       И если спит в тебе любовь,       Меня хоть пожалей!       Карен не любит эту песню: она кажется ей слишком унылой, а героиня – глупой. Уж она-то ни за что не станет стоять под дождём и умолять, если парень её бросит. Но сейчас от этой старой песни на душе делается одновременно хорошо и грустно. То ли дело в ароматах цветов, то ли в мамином голосе. Все говорят, что у Мэллори голос, как у ангела. Когда-то она каждый вечер пела для дочки. Карен сама этого, конечно, не помнит, но мама говорит, что Карен научилась петь раньше, чем говорить – гугукала маме в такт, подпевала на младенческом лепечущем языке. Но с годами мама поёт всё реже и реже. И сейчас Карен затихает, уютно свернувшись в кровати и слушая песню про прекрасную Анни и лорда Грегори. Когда мама выводит печальным голосом последние слова песни, Карен уже хочет пойти на кухню, но тут из-за стенки доносится голос Тиля:       – Как я люблю твой голос. Вот бы ты пела почаще.       Мама тихо усмехается:       – Не до песен сейчас. Господи, Тиль, как же мне тяжело. Честное слово, сегодня я чуть не ударила эту старую каргу подносом!       В мамином голосе звучит злость, и Карен снова замирает, уже от радости. Выходит, маме всё-таки не плевать на неё! Она-то привыкла думать, что мать просто трусит и раболепствует, а оказывается…       – Молодец, что сдержалась.       – Я-то сдерживаюсь. А вот Карен… ох, боюсь я за неё. Больно бойкая. Куда бы мы ни приехали – всегда попадает в беду.       – Не стоит переживать, Мэллори, это просто такой возраст. Когда мне и сестре было по одиннадцать, мы тоже постоянно лезли куда не следует.       – Ох, Тиль… не возраст это, уж я-то знаю. Это характер. Она вся в своего отца.       Молчание. Затем Тиль тихо спрашивает:       – Почему ты мисс, а не миссис? Он… бросил тебя?       – Он бы никогда меня не бросил, – в голосе мамы звучит боль, но вместе с тем – вызов и какая-то особая сила. – Он погиб. Слишком храбрый был и дерзкий. Не мог пройти мимо несправедливости. За месяц до нашей свадьбы прибежала к нам моя подруга. Она недавно вышла замуж за фермера, дитя под сердцем носила. А тут явились люди из компании Левита Корнуолла и говорят: продавайте ферму, нам земля нужна для постройки железной дороги. Муж отказался. Тогда Корнуолл нанял каких-то бандитов… так моя подруга стала вдовой. Ну, Сэм и не стерпел. Взял ружьё и отправился искать тех бандитов. Улыбнулся мне на прощание и сказал: «Испеки яблочный пирог, Мэллори, вернусь – чаю попьём». И не вернулся. Похоронили его. А уж потом я поняла, что беременна.       – Слышал я про этого Корнуолла, – со злостью говорит Тиль. – Он много жизней разрушил. Ничего, когда-нибудь и его судьба настигнет!       – Я стараюсь не желать зла другим людям. Христос учил нас совсем не этому.       – Завидую, что ты ещё можешь верить в Бога.       Снова молчание. И тихий голос мамы:       – Ты никогда не рассказывал про свою сестру. Извини, если я не вовремя, но…       – Не извиняйся. Ты была честна со мной. Так что расскажу. Мы были близнецы. Когда нам исполнилось по двенадцать, умер наш отец. А мама с горя сошлась с очень гадким человеком. Он уговорил её продать дом и уехать с ним в Америку. А здесь украл все деньги и бросил нас. Мама с горя начала пить и вскоре умерла. С тех пор мы с сестрой были сами по себе. Она была очень славная, моя Хеди. Добрая очень. Как ребёнок. Доверчивая… я работал на конюшне, а она была служанкой в одном доме. И однажды не вернулась домой. Нашли её только утром. Обесчещенную и задушенную фартуком.       – О боже…       – Да, всё так. С тех пор я мечтаю только о том, чтоб найти этого подонка. Потому я и приехал в этот город. Прочитал в газетах о том, что с фройляйн Фишер случилось.       Снова тишина. На этот раз очень долгая. Карен тихонько сползает с кровати, приближается к двери, чтобы лучше слышать. И слышит, как скрипят по полу ножки стула, как шуршит одежда, как хрипло, горячо шепчет Тиль:       – Потерпи, либе, потерпи. Совсем скоро я увезу вас далеко-далеко. Никто больше не посмеет обидеть твою девочку. И ты будешь петь только для меня.       – Не слишком ли многого ты хочешь?       – Ты даже не представляешь, сколько всего я хочу.       Карен будто водой окатили. Она тихо приоткрывает дверь, выглядывает наружу. Мэллори и Тиль стоят, крепко обнявшись. Её руки у него на плечах, его – на её талии. Повернув голову, Тиль целует Мэллори в пробор в светлых волосах. Она слабо улыбается, поднимает голову. Рука Тиля скользит вверх по её спине, по плечу, касается щеки. А затем они целуются в губы.       Карен отступает назад. Садится на кровать. Сердце глухо стучит в груди. Сейчас она вспоминает, сколько раз за эти четыре недели видела маму и Тиля вместе, но никогда не придавала этому значения. А оказывается, они завели роман. Взгляд бездумно скользит по белёной стене в мелких трещинках, пока не останавливается на маленьком зеркальце. Возле зеркальца стоит фотокарточка в рамке. На фото папа – улыбка во весь рот, шляпа набекрень. Белокурые волосы Карен унаследовала от матери, но всё остальное – и круглое лицо, и зелёные глаза, и россыпь веснушек на щеках – у неё от отца. От отца, которого она никогда не знала, и которого мама только что предала.       На смену онемению приходит злость. Карен быстро надевает кофту поверх платья, хватает ботинки. Тихо выбрасывает их из окошка, затем карабкается наружу. Прыгает на жёсткую сухую траву и скорее обувается. Пальцы дрожат от гнева и обиды. Значит, вот оно что! Тиль – просто лжец! Как он мог не сказать Карен правды с самого начала! Ну и пусть идёт к чёрту. Она сама найдёт убийцу. Тем более что она знает, где искать.       Подобрав юбку выше коленей, она крадётся через ночной сад мимо задремавшего на посту Изекила. Перелезает через изгородь. И, отойдя подальше от усадьбы, бросается бежать в сторону городка.       Когда она, запыхавшись, останавливается в конце одной из крайних улиц, уже совсем темно. На эту улицу и днём желательно не заглядывать, а Карен впервые попала сюда ночью. Совсем рядом с выездом из города стоит бедный салун – там в окнах горит свет, слышны пьяные крики и смех, топот ног и бряцанье пианино. Карен страшно проходить мимо, но она сжимает зубы и бежит дальше, в сторону тёмных домов, среди которых освещено только одно окно – окно Дельфины.       Остановившись у двери, Карен замечает, что та открыта. Её это слегка удивляет, и сердце снова колет странный испуг. Внутренний голос, так похожий на мамин, тревожно шепчет ей: «не входи!» Но Карен так сердится на маму и Тиля, что заглушает этот голос и поднимается по лестнице.       Карен тихонько открывает дверь. Сердце у неё стучит так громко, что стук отдаётся в затылке, и голова тяжелеет от страха. Никогда прежде она не боялась заходить сюда. Другие девочки трепетали перед Дельфиной так же сильно, как восторгались ей, кроме Карен. До сегодняшнего дня.       За дверью всё как обычно – яркую обивку стен почти не разглядеть из-за картин, фотографий, цветов; за приоткрытыми дверцами шкафов тускло мерцает цветной шёлк, переливается бархат, сияют дорогие кружева. Но сейчас такое чувство, будто Карен заглядывает не в шкатулку с сокровищами, а в сырую могилу, где копошатся черви. Сглотнув горький комок в горле, она тихо заходит в комнату. И застывает, не сделав шага. Из-за приоткрытой двери в дальнем конце комнаты доносится раздражённый голос Дельфины:       – Я всё сделала, как ты просил. Не моя вина, что девчонка сплоховала!       Ей отвечает мужской голос. Карен не разбирает слов – говорит мужчина тихо, сквозь зубы, угрожающе. На Дельфину угрозы не действуют. Она злобно кричит:       – Не смей меня обвинять! Тоже мне, великий вор! Я рассказала тебе всё о махинациях Берроуза, о том, как Белфорд ему помогал, и мы бы давно уехали отсюда с деньгами, если бы ты не наследил с этими служанками!       Она резко замолкает. Карен слышит грохот, звук удара, и новый грохот, когда на пол падает тело. А затем – женский стон. И сквозь стон пробивается хриплый, рычащий, неузнаваемый шёпот:       – Заткнись, сука. Ты такая же воровка и шлюха, как все они. И я придушу тебя, как всех их.       Карен до боли сжимает дверную ручку. Ещё недавно, думая об убийце, она испытывала злость, азарт, жажду справедливости. Сейчас она чувствует только страх. Вдруг становится ясно: она ничего не может сделать. Она всего лишь маленькая девочка. И у неё нет при себе оружия. Есть только платье служанки на плечах. Платье с новеньким белым фартуком…       В приоткрытой двери шевелится высокая тень. Из-за косяка высовывается мужская рука, касается ручки – вот-вот откроет! Карен стоит, не в силах пошевелиться. Крик застревает в горле тупым лезвием. Перед глазами темнеет от страха, она видит лишь мужскую руку, что медленно поворачивает ручку двери, и тут она замечает кое-что совсем неожиданное…       … на мизинце этой руки кольцо. Маленькое женское кольцо, которое смогло налезть только на мизинец мужской руки. Золотое с красным камнем.       И почему-то вид этого кольца отрезвляет Карен. Убийца здесь. Теперь она точно знает. Надо бежать в салун, привести людей. И она бежит по лестнице раньше, чем убийца выходит в комнату.       Уже на улице Карен слышит, как за спиной хлопает балконная дверь. Столько раз она видела, как Дельфина прохлаждается на этом балконе, но сейчас по холоду, бегущему по спине, понимает: это не Дельфина. «Не оглядывайся, не оглядывайся, – твердит в голове мамин голос, и Карен слушается. Не чуя под собой ног, она бежит к салуну молча – на крик не хватает дыхания. И лишь остановившись у порога, она набирает в грудь воздух, готовится закричать…       … тяжёлая тень падает на неё со спины. Рука зажимает рот. Острые края камушка на кольце впиваются в щёку. Карен кричит, не слыша собственного крика, слыша только хриплое дыхание над ухом. Убийца сдавливает её шею, тащит в тень позади салуна. Швыряет на землю. Девочка больно бьётся головой о стену, но ярость пересиливает боль и страх. Когда убийца снова бросается на неё, Карен упирается, бьёт его коленями и кулаками. Кричит до хрипа. Убийца рвёт на ней платье, давит коленом на живот, и кричать становится больно, но Карен всё равно кричит. Он зажимает ей рот, но она кусает его и снова кричит…       …кричит…       …КРИЧИТ…       Чьи-то руки оттаскивают с неё убийцу. Кашляя, Карен ползёт в сторону улицы. Живот болит, горло жжёт, ноги путаются в разорванной юбке. Позади неё – удары, короткие вздохи, хриплая ругань. Карен хватается за стену салуна, силится встать. Но её тут же сбивает с ног бегущий навстречу мужчина.       – Мужики! Сюда! Сюда! – кричит он. Из дверей вываливается толпа. Вокруг ревут, кричат. Кто-то толкает Карен. Кто-то её обнимает. Звенит голос матери:       – Карен! Карен, доченька, посмотри на меня!       Карен с трудом открывает глаза. Но Мэллори уже не смотрит на неё. Она смотрит в темноту между зданиями, туда, где только что кипела драка. Из салуна принесли фонари, и сейчас Карен тоже всё видит.       Молодой помощник шерифа, которого она видела в день убийства Лулы, прижимает к земле Тиля. Поднимает голову и хрипит:       – Вот он. Вот душитель.       Мэллори бледнеет так сильно, что Карен даже пугается – мать как будто вот-вот упадёт без сил. Тиль с трудом поднимает глаза. Мотает головой. Из его рта льётся кровь. Он пытается что-то сказать, но его голос прерывается хриплым кашлем и тонет в рёве толпы. Карен и Мэллори оттесняют к стене. Карен перестаёт что-то понимать. Она ничего не чувствует, кроме всепоглощающей боли и предательства. Значит, вот зачем он втирался ей в доверие. Вот зачем он увивался за мамой… Никому нельзя верить. Никому.       – Тыковка! Мэллори, уходим скорее! Уходим, слышишь?       Изекил прижимает Карен к себе, тянет Мэллори за руку. Но та словно ничего не слышит, смотрит застывшим взглядом на то, как толпа, словно огромное многоногое чудовище, движется к высокому кривому дереву на выезде из города. Хлопают двери. На улицы выбегают люди. Выносят всё больше и больше фонарей. Становится светло, как днём. И в этом свете Карен видит, как через толстый сук дерева перекидывают верёвку. Как эта верёвка ползёт вверх. Как над толпой поднимается Тиль.       Его избили до неузнаваемости. Вся голова залита кровью, так что светлые волосы стали красными, прилипли к черепу, обрисовывая все его неровности. На месте одного глаза – чёрная дыра. Рот беспомощно хватает воздух, но вместо воздуха во рту плещется густая кровь.       – Убийца! Насильник! Душитель! Сдохни! – орёт толпа. Но громче всех этих воплей – молчание Мэллори. И даже когда Изекил, схватив обеих в охапку, тащит к телеге, хлещет мула, на полной скорости мчит обратно в поместье, Карен продолжает видеть изуродованное лицо Тиля, продолжает слышать молчание матери.       Её не изнасиловали в ту ночь. Девственность она потеряет потом. Но её невинность умерла именно тогда, истекла кровью в этом грязном переулке, задохнулась в петле под крики обезумевшей толпы.