За мёртвых платят меньше

      Голова болела так, что казалось, стоит шевельнуть шеей – и череп развалится на две половинки, а мозг вытечет наружу. Если, конечно, мозг вообще есть. В последнее время Карен в этом сильно сомневалась. Она помотала головой, облизнула сухие губы распухшим языком и открыла глаза.       Она лежала в кровати, а на стуле рядом сидел, сложив руки на груди, хмурый Чарльз. Карен, конечно, успела за год привыкнуть, что Чарльз хмурый всегда – когда говорит, когда спит, и даже когда улыбается. Но сейчас он выглядел особенно недовольным. Может, дело было в незажившем синяке, а может, в том, что в доме пахло чем-то горелым и противным, так что Карен даже подташнивало.       – Утро, – просипела она, решив не тратить силы на то, чтобы прибавить «доброе». Чарльз гневно раздул ноздри, а его губы сжались так, что посерели.       – Утро. Откуда лошадь?       – К-к-кая л-лошдь? – выдавила Карен. Чарльз молча ткнул пальцем в окно над кроватью. Карен покосилась туда, зажмурилась от солнца, потом снова приоткрыла глаза. В окно заглядывала добрая лошадиная морда, серая в мелких чёрных пятнышках, похожих на веснушки. Заметив, что на неё смотрят, лошадь приветливо ткнулась чёрным носом в стекло и оставила на нём влажный след. Карен медленно закрыла глаза ладонью.       Проклятье… она не помнит, что было вчера. Дорога до Ван-Хорна, бандитское логово, плюющийся искрами металлоискатель, тело возле прибрежных скал… а дальше – как отрезало. Что ж, по крайней мере, пришла не пешком, это уже хорошо.       – Карен, у кого ты украла лошадь?       – Эй, эй, эй, не кричи на меня, – поморщилась Карен, чуть расставляя пальцы в стороны и глядя на Чарльза одним глазом. – И вообще, что за слова такие? Почему если девушка на хорошей лошади, то сразу украла? Может, это подарок!       – Чей?       – Твой, – Карен ткнула ему пальцем в грудь, мило улыбаясь. – А то тяжело будет искать Артура, когда ты еле на ногах стоишь. Не за что.       Чарльз отнёсся к её словам с типичной мужской неблагодарностью. Он наклонился над Карен, опираясь руками на кровать по бокам от её головы, так что одеяло натянулось, и Карен даже отвернуться не могла. Его длинная спутанная коса упала ей на грудь, тяжёлый взгляд пригвоздил голову к подушке.       – Я нормально стою на ногах, Карен. Вчера до глубокой ночи искал тебя в лесу. А потом ты явилась на этой лошади, мертвецки пьяная, ничего не объяснила и завалилась спать. И в седельной сумке я нашёл вот это, – он ткнул пальцем в угол, где стояла, будто наказанная, пустая бутылка. – А в кармане твоего пальто – это.       Он разжал кулак и показал пустой пузырёк из-под лауданума. Карен попыталась сглотнуть, но лишь поморщилась от боли в горле. Она снова закрыла глаза. Теперь-то начала вспоминать. В темноте и суматохе она отстала от Трента и Дэнни-Ли и осталась на лесной дороге одна, с отсыревшим револьвером. Полезла в седельную сумку, надеясь найти там какое-то оружие, но нашла только бутылку «Тропического пунша». И, судя по тому, что память молчала, а тело разваливалось на куски, по дороге домой она выхлестала весь муншайн.       – Ты что-то скрываешь?       – Это допрос? Можно мне хотя бы попить, начальник?       – Кофе устроит?       – Давай.       Он наконец перестал нависать над ней и скрылся на кухне. Карен хотела подняться и схватить бутылку: ей показалось, на дне там ещё оставалось немного самогона. Но едва она приподнялась, как тут же со стоном упала назад, прижимаясь лбом к подушке. А тут и Чарльз вернулся, посадил Карен на кровати, подложив ей под спину подушку, сунул в руки чашку. Горелая вонь стала сильнее, и Карен мигом пожалела, что согласилась на кофе. Она осторожно отхлебнула. На вкус было так же отвратительно, как и на запах, но она заставила себя улыбнуться и вежливо сказать:       – А можно водички?       – Конечно. Ныряй, – Чарльз ногой пододвинул к кровати ведро с тающим снегом. Карен приподняла брови:       – Я смотрю, кто-то не в настроении.       – Ты исчезла неизвестно куда, а вернулась пьяная и на украденной лошади. И к тому же напоила меня этой дрянью. Разве не знаешь, что к ней привыкают? Хочешь, чтобы я стал таким, как ты?       Этого Карен уже не могла вынести. Она швырнула чашку в стену, и та разлетелась на осколки. Чарльз даже не вздрогнул. Она почему-то была уверена, что он не вздрогнул бы и от выстрела над ухом. Но сейчас была так зла, что было не до восхищения:       – Да ты… Ты, ты… всё из-за тебя, чёртов трус, предатель!       Чарльз лишь приподнял рассечённую бровь. Его презрительно сжатые губы даже не дрогнули. Взгляд оставался всё таким же тяжёлым, ледяным. Как у Трента. Злость на них обоих захлестнула Карен, как вчера захлёстывали холодные волны. Всё, что она пережила за последние несколько дней, навалилось на неё, и она сорвалась:       – Ты бросил нас! Ты был нам нужен, но ты сбежал к своему чёртову племени! Вечно пропадал, пока мы тряслись на том сраном болоте… сбежал при первой возможности… бросил на произвол судьбы нас, бросил Артура, Джека…       Её дыхание срывалось, глаза и горло жгло огнём, как будто от виски, и внезапно поток злых слов сам собой иссяк, потому что Карен поняла, что если она скажет хоть слово, её голос дрогнет, а из глаз брызнут слёзы. Она быстро опустила голову, чтобы Чарльз не увидел слёз. Она ненавидела плакать при других. В их первую ночь с Шоном она расплакалась, и злость на саму себя перекинулась на Шона, и потом она ни разу его к себе не подпустила, ни разу не поцеловала, обжигала насмешками, на которые он отвечал хохотом, но глаза у него были, как у лошади, которую ударили ни за что. Стыд и вина затопили её изнутри кипящей волной, и она стиснула зубы, слушая, как колотится в висках кровь, отдаваясь болью не в голове, а в самом сердце.       Чарльз молчал. Он не приказал ей заткнуться, не напомнил о том, что и сама она тоже сбежала. А Карен даже хотелось, чтобы он на неё сорвался. Ей хотелось поссориться, покричать. Всё лучше, чем это тягостное молчание. Наконец он сказал тихо, но жёстко:        – У меня таких Джеков было шестнадцать человек. И пока мы бежали через горы, двоих я похоронил своими руками, а ещё одному отрезал все пальцы на левой ноге, иначе он умер бы от гангрены. Никто не мог помочь, кроме меня. Их отцов убили. Из-за Датча.       Стыд стал ещё сильнее. Теперь она не могла смотреть Чарльзу в глаза уже по другой причине. Карен смотрела на свои руки, сжимающие одеяло, и вдруг руки начали расплываться. Только когда первая горячая капля упала на кожу, Карен наконец очнулась. Подняла голову, утирая глаза кулаком, и поняла, что Чарльза нет. Его сапоги и куртка тоже исчезли.       «Вот и куда он? – думала Карен, яростно умываясь подтаявшим снегом. – Сложно, что ли, сказать: не волнуйся, Карен, скоро приду? Можно подумать, ему каждое слово в банке под залог имущества выдают». Головная боль не прошла, но если раньше гудел весь череп, то сейчас боль собралась в пульсирующий комок в правой части лба, и то ослабевала, то усиливалась так, что белело перед глазами. Тут только опохмел поможет, и Карен посмотрела на угол, где стояла бутылка. Точнее, уже не стояла.       – Совести у тебя нет! – крикнула Карен, распахнув окно. Чарльз не откликнулся. Лошадь тоже. Её вообще видно не было. Карен снова опустилась на кровать, медленно осознавая, что только что случилось. Закрывая окно, она заметила, что рука дрожит, но понимала, что не от холода.       Значит, уехал. Этого следовало ожидать. Не все мужчины готовы терпеть её стервозный характер, как Шон. Странно, что Чарльз не врезал ей напоследок, после всего, что она ему наговорила. Майку и Билла он за меньшее отправлял пыль глотать. Карен тяжело поднялась с кровати, поправляя комбинацию, и только сейчас заметила, что на ткани остались жирные пятна от лечебной мази. А разбитые колени были крепко перетянуты бинтами. При мысли о том, что несколько часов назад Чарльз точно так же раздевал и лечил её, как она недавно делала с ним, ей стало больно. И когда она сварила себе нормальный кофе, он показался очень горьким.       Ладно, это к лучшему. Теперь, когда Чарльз уехал, она может с лёгкой душой послать Трента к дьяволу: больше ему нечем её шантажировать. Но эти мысли не могли развеять тоску. Карен только сейчас поняла, что Чарльз был для неё какой-никакой опорой. Он спас её от Руфуса, не бросил в «мышеловке». Сам полуживой от боли, заботился о ней, как мог. Да и она сама не впала в полную апатию снова именно потому, что было о ком заботиться. Стыдно. Мерзко. Почему она такая злобная дура? Надо было научиться думать над своими словами ещё после смерти Сьюзан… Молли… Шона… Нет. Надо было научиться ещё раньше. ***       Оттирая от жира чугунную сковородку, Карен прислушивается к тому, что происходит за дверью. Обычно за мытьём посуды или уборкой она поёт – хоть какое-то развлечение. Но сейчас она старается даже не плескать водой слишком сильно, боясь пропустить хоть слово.       – У вас большой дом и большой участок, фрау. А мужчина в прислуге всего один, и ему явно нужна помощь.       – Я довольна своей прислугой, – монотонно цедит миссис Белфорд, и Карен чуть не роняет скользкую тарелку на пол. Ну ничего себе! Если то, что она распекает Карен и маму за любую мелочь, означает, что она довольна, то как же выглядит её недовольство?       – Объясните, мистер…       – Винтерхальтер, фрау. Думаю, вам удобнее будет называть меня Тиль.       – Что ж, Тиль, почему я должна взять вас на службу?       – По двум причинам. Первая: я не настолько хорош в стрельбе, как герр Изекил, но зато у меня ноги в порядке. Я могу работать хоть весь день, и не устану. Вторая: я не прошу платы. Мне нужен лишь ночлег и стол. Французский тост и каша на завтрак, суп на обед, и место, куда могу бросить спальник – и я буду выполнять любую работу. Видите, вашей кухарке я доставлю куда больше хлопот, чем вам.       Дальше говорят тише. Карен недовольно бросает тряпку в таз, подходит на цыпочках к самой двери, прижимается к ней ухом. Но тут же за дверью слышатся шаги, и Карен пулей несётся обратно к тазу. По дороге она случайно сшибает со стола только что помытую сковородку, и та оглушительно гремит о пол. Карен замирает. Но мама, которая с усталым видом входит в кухню, не начинает ругаться. Со вчерашнего дня она очень ласкова с Карен, и та тоже сменила гнев на милость. Без Лулы грустно, не хочется ещё и на маму дуться. Мама поднимает сковородку:       – Леди взяла на работу нового человека. Придётся приготовить ему завтрак. Доченька, подмети крыльцо за меня, а я закончу с посудой.       Без Лулы у Карен стало больше работы: теперь она вынуждена не только помогать маме, но и выполнять обязанности горничной. Запасное платье Лулы сидит на ней в обтяжку, в нём тяжело дышать, а белый чепчик постоянно сползает то на нос, то на затылок. Подметая крыльцо, она чуть не теряет чепчик и сильно пачкает платье пылью – а что делать, если на дворе шквалистый ветер, а леди и слышать не хочет, что подмести можно чуть позже?! Был бы фартук… нет, с содроганием думает Карен. Фартук у Лулы был всего один. И она бы ни за что не согласилась даже прикоснуться к нему, не то что надевать. Башмаки она тоже запачкала, теперь в дом не сунуться, пока не почистит. Они и чистые выглядели так себе – старые, изношенные. А новых взять негде, монетку Дельфины она потеряла в лесу.       – Мам, дай щётку, – говорит она, вваливаясь в кухню, но тут же замолкает, поняв, что мамы здесь нет. Тиль, который сидит за столом над тарелкой с кашей, улыбается краешком рта:       – Привет. Садись.       Он пододвигает к ней тарелку с французским тостом. От вида поджаристой корочки, присыпанной сахарной пудрой, у Карен моментально сводит живот.       – Но это же твой завтрак…       – Я их не люблю. Зато ты любишь. Специально сказал, чтобы твоя мама могла их готовить. Ешь, пока она не пришла.       Карен улыбается, впервые со вчерашнего дня, плюхается на стул и хватает тост, кусает, закатывает глаза от удовольствия. Как же это вкусно! Поджаристая яичная корочка, под которой скрывается нежный, вымоченный в сливках мякиш… крупицы сахарной пудры тают на языке… и теперь она может есть это каждое утро! Тиль улыбается и снова принимается за кашу. Руки у него крепкие, загорелые, с выступающими венами, на правой ладони длинный тонкий шрам. Гладкое лицо тоже загорелое, но загар неровный – на лбу, под самыми волосами, светлая полоса от шляпы. Интересно, кто он? Шахтёр? Рабочий? Или ковбой, каким был папа?       – Твоя мама очень вкусно готовит, – Тиль выскребает ложкой остатки каши, облизывает ложку. – Давно она работает на леди?       – Полгода.       – А сами вы откуда?       – Из Монпелье. Это в Вермонте.       После Вермонта были ещё Массачусетс, Огайо, Кентукки… За четыре года, что прошли после смерти бабушки, Карен с мамой сменили много штатов и городов, но ни один так и не стал домом. Поэтому и вспоминать о них не стоит.       – А ты?       – Из Кронберга.       – Это в Калифорнии?       – Нет, в Германии. Это в Европе, – уточняет Тиль, улыбаясь. Карен хмурится. Она умеет читать, но на школу никогда не было денег, и Карен с трудом представляет, что находится за пределами Америки.       – Лула тоже была не отсюда, – вырывается у неё. – В Техасе много латинос. Говорят, у них ещё хуже, чем здесь, вот и бегут. Наверное, зря она сюда приехала.       Теперь уже и Тиль хмурится. Он смотрит на Карен очень серьёзно, но без злобы. Как будто ждёт чего-то. И она вдруг говорит то, о чём вчера не сказала шерифу:       – У Лулы был парень. Она хвасталась, что он состоит в банде. Но не говорила, как его зовут.       Тиль медленно кивает. Он не ругает её за то, что она об этом умолчала у шерифа, и Карен становится легче.       – Спасибо, что доверяешь мне, – тихо говорит Тиль. – Я могу тоже доверять тебе?       Карен становится одновременно страшно и интересно. Взрослые никогда не говорят с ней так. Даже мама. Тиль относится к ней как к равной. Как к взрослой. А ей так хочется быть взрослой.       – Наверное…       – Это очень важно. Ты должна пообещать, что никому не скажешь. Ни шерифу, ни леди, ни маме – никому. Когда надо будет, я сам всё скажу.       – Что?       Тиль наклоняется и тихо говорит:       – Я знаю, что этот мерзавец убил ещё одну девушку в вашем городе. Я приехал сюда специально, чтобы найти его. И мне понадобится твоя помощь.       Карен замирает. Ей становится ещё страшнее, но вместе со страхом в душе поднимается странное чувство. Как прохладная, освежающая волна. Это жажда справедливости. Тот, кто это сделал, должен быть наказан, и Карен должна сделать всё, что от неё зависит.       Она облизывает пересохшие губы, собирает с них языком остатки сахарной пудры, но на вкус та, как пепел.       – Что надо делать?       Но как раз в этот момент в кухню входит мама, и Тиль едва успевает отодвинуться от Карен:       – Данке, миссис Джонс, ваша еда просто великолепна.       – Не миссис, а мисс, – сухо отвечает мама. – Пожалуйста, мистер Винтерхальтер. Карен, леди тебя зовёт. О, господи! Погоди. Дай я хоть платье тебе поправлю… ***       Шить Карен никогда не любила, поэтому если ей случалось латать вещи – а случалось часто – она старалась сделать всё на совесть, чтобы потом подольше не браться за иголку. Так что сейчас она полностью сосредоточилась на работе. Там, где одежда была порвана по шву, проложила ровную строчку «назад иголку», мелкие дыры заштопала гладью, крупные закрыла заплатами. И сама не заметила, как за окном стало совсем темно.       Головная боль притупилась, но не прошла полностью. К тому же от долгого сидения с иголкой ныла спина и гудели натруженные пальцы. Но по крайней мере, теперь вместо порванных о скалы лохмотьев у неё снова было тёплое пальто, да и штаны с заплатками стали выглядеть намного лучше. Карен отложила одежду, выпрямилась, потянулась и пошла на кухню поискать, чем бы подкрепиться, как вдруг снаружи донеслась спокойная лошадиная поступь.       О, нет. Не мог, что ли, днём заехать? Что Тренту от неё надо на ночь глядя? Наверняка опять какое-то тёмное дело. Ладно, встречать его у порога она не собирается, пусть заходит без спроса, как в прошлый раз. Карен пошарила по полке, нашла там банку с маринованными овощами, безуспешно попыталась отвернуть намертво закрученную крышку. Снаружи раздался топот – Трент стучал сапогами по крыльцу, стряхивая снег. Потом открылась дверь.       – Да иду я, иду, дай пожрать! – крикнула Карен, оборачиваясь. И увидела такое, что банка выпала у неё из руки, грохнулась на ногу, Карен выругалась от боли и подскочила на месте, ударилась головой о полку и выругалась снова. А Чарльз молча стоял посреди комнаты с каким-то веником в руке, придавив злосчастную банку сапогом. Дождавшись, пока Карен кончит ругаться, он тихо сказал:       – Прости меня за сегодняшнее.       Карен перевела дыхание, глядя на него. Похоже, он принял её ругань на свой счёт, и даже спорить не стал. Его куртка была вся в снегу, снег таял и на длинной чёрной косе, переброшенной через плечо на грудь. Было видно, что он устал и еле сдерживается, чтобы не упасть перед печкой, но вместо этого твёрдо шагнул к столу и осторожно положил на него пучок сухих веток:       – Это тебе.       – И что мне с этим делать: в вазу поставить или комнату подмести? – не удержалась она. Чарльз шмыгнул носом:       – В чайнике заварить. Это малина.       Карен закатила глаза, чтобы Чарльз не заметил, как она на самом деле рада его видеть. Облегчение наполняло её, как запах мороза наполнял комнату. Она сорвала с сухой ветки крохотную мёрзлую ягодку и разжевала. На вкус – снег снегом, лишь под конец на языке расцвёл еле живой привкус малины. И Карен, сама того не ожидая, улыбнулась. Чарльз улыбнулся ей в ответ краешком рта.       – Спасибо, – сказала Карен, на этот раз без издёвки. – Ты тоже прости. С перепоя чего только не бывает.       – Знаю. Когда убили маму, отец постоянно напивался, а потом колотил меня всем, что под руку попадётся.       Карен не донесла до рта вторую ягоду. Непроизвольно сжала её в пальцах, и кожу закололо инеем.       – Я… не знала…       – Всё равно это не оправдание, чтобы срываться на тебя, – жёстко сказал Чарльз. – Я переступил черту, и больше этого не случится.       Карен хотела бы пообещать ему то же самое, но слова застряли у неё в горле, а сладкая малина вдруг показалась пеплом. Прямо как сахарная пудра четырнадцать лет назад.       Чарльз тем временем снова направился к двери, бросив через плечо:       – Пойду, устрою на ночь Веснушку.       – Кого?!       – Ты ведь ещё не придумала имя для лошади?       – Нет, но это не значит, что мне нравится Веснушка!       – Она подарок для меня, как хочу, так и называю, – заявил Чарльз и вышел за дверь. Карен только головой покачала. Затем накинула только что заштопанное пальто, подхватила жестяной чайник и вышла наружу за снегом. Постояла, дыша морозным воздухом и наблюдая из-за угла, как Чарльз возится с лошадью. Та стояла в маленьком загоне, опустив голову в кормушку, а Чарльз чистил ей бок, поглаживая по гриве и тихо бормоча что-то успокаивающим голосом. Карен вдруг стало холоднее. Со своей прежней лошадью, Таимой, Чарльз тоже был очень ласков, сам её чистил и вычёсывал гриву, даже Кирану не доверяя. Что же с ней случилось? Застрелили законники? Задрали волки? Или она сломала ногу на этих заснеженных тропах, и Чарльзу пришлось самому добить её? Карен набрала снега в чайник и вернулась в дом, стараясь не думать о том, какой у Чарльза красивый голос. Утром он был стальным, а сейчас – бархатным. Интересно, он хоть с одной девушкой разговаривал так, как со своими лошадьми?       Когда снег растаял и в воде замелькали первые пузырьки, Чарльз вернулся. Карен молча наблюдала за тем, как он раздевается, и поймала себя на том, что хотела бы ему помочь. Если он ездил на лошади, то сломанные рёбра должны сильно болеть. Но пока она раздумывала, он справился сам, вымыл руки и начал расплетать косу. Карен подошла и протянула расчёску:       – Помочь?       – Спасибо, я сам, – он взял гребешок, осторожно причесал спутанные пряди, провёл пальцами по отрастающему ёжику на стриженых висках. Карен вспомнила, как он выбрил виски месяц назад, когда они прятались на болотах после гибели Хозии и Ленни и исчезновения других мужчин. Толпа девушек и стариков, и один парень, который к тому же постоянно исчезал, навещая племя. Она и раньше думала об этом, только теперь не могла больше на него злиться. И от этого делалось проще, но одновременно и сложнее.       – Я давно хотела спросить, зачем ты выбрил виски?       – В память о Ленни и Хозии. Я видел, как их убили.       – Но ведь это их не вернуло.       – Ваши молитвы тоже никого не возвращают, – опять в его голосе зазвучала морозная сталь. Карен криво улыбнулась:       – Зачем тогда крест над Сьюзан поставил?       – Из уважения.       – Ну конечно, – не смогла она сдержать усмешки. – Тебя-то она всегда любила.       Чарльз приоткрыл рот:       – Что?..       Карен начала резко обрывать сухие листья малины, случайно укололась о шип, и это лишь разожгло её злость:       – Мы с девчонками в лепёшку расшибались, но от неё даже улыбки было не дождаться. А тебя она вечно хвалила, да и ты в долгу не оставался. Помню, как ты играл для неё «Баффало Галз» чуть ли не каждый божий день!       – Могу и тебе сыграть. Гармонику у меня не отобрали.       Карен быстро стрельнула на него глазами. Так и есть, улыбается. Опять дразнит её. Но почему-то гнев сразу стал утихать. Тем более что Чарльз вдруг погрустнел:       – А фотографию я потерял.       – Фотографию?       – Ту, на которой я с родителями. Это было всё, что от них осталось. Ну, кроме этого, – он коснулся своего ожерелья. Карен вспомнила ту фотографию. Плечистый красавец негр с гордой улыбкой, милая индианка с усталыми глазами, и забавный лопоухий малыш у неё на коленях. Странно, что Чарльз когда-то был таким маленьким. Потом ей вспомнилась фотокарточка отца, выцветшая от солнца и маминых слёз, и она поспешно отвернулась, чтобы бросить листья в чайник.       Банку с маринованными овощами им пришлось поделить на двоих: больше никакой еды не было. Чарльз сказал, что поставил ловушку на зайцев, но проверить её можно будет только утром. Несмотря на это, Карен чувствовала себя хорошо. А когда взяла в ладони кружку, наполненную малиновым настоем, ей стало ещё лучше. Аромат напоминал о лете, о Клементс-Пойнт, о Шоне… впервые за долгое время она подумала о нём без боли, только с нежностью. Чарльз наблюдал за тем, как она пьёт, и спросил:       – Вкусно?       – Вкуснее, чем твой кофе.       Чарльз тихо фыркнул от смеха, глотнул из кружки:       – Ты права. Не знаю, почему, но кофе у меня всегда получается гадостным.       Карен хитро улыбнулась:       – А ты кофейник мыл?       – Конечно! – Чарльз нахмурился. – Всё утро, пока ты спала, тёр с мылом и щёткой. Что я, совсем дурак, что ли…       Он замолчал, ошарашенно глядя на то, как улыбка Карен делается совсем злодейской. Еле сдерживаясь, чтобы не хихикнуть, Карен взяла с полки кофейник и наклонила так, чтобы лампа осветила внутреннюю поверхность, тёмную и не мытую с утра:       – Как купишь кофейник, надо сперва целые сутки медленно подогревать там кофе. Потом слить, и только после этого заваривать кофе для себя. Без нагара кофейник никуда не годится. Нельзя мыть его мылом, это тебе не… – она не сказала «жопа» лишь потому, что её окончательно разобрал смех – так забавно выглядело потрясённое лицо Чарльза. Пока Карен давилась смехом, он медленно посмотрел на свою чашку, потом на кофейник, потом на Карен, и пробормотал еле слышно:       – То есть у нас в лагере кофе был такой вкусный, потому что…       – Потому что Пирсон не мыл кофейник годами, правильно.       – Пожалуйста, скажи, что он хотя бы мыл свой котёл!       – Нет, конечно, – вдоволь насладившись выражением его лица, Карен добавила: – Его мыли мы с девочками. По очереди.       – Вы просто героини, – Чарльз снова поднёс кружку к губам, прикрыл глаза, и длинные прямые ресницы отбросили тень на его смуглые щёки. И в груди Карен вдруг разлилось ласковое уютное тепло, ничего общего не имеющее с чаем.       – Ты нам здорово помогал, знаешь, – тихо сказала она. – И воду таскал, и корзины с мокрыми вещами. От других помощи было не допроситься. От Артура разве что, но он редко появлялся дома, сам помнишь.       – Я знаю, каково это, – Чарльз смотрел на огонь, его пальцы задумчиво потирали кружку. – Когда изо дня в день пашешь без продыху, но тебе и спасибо не скажут. А вы говорили. Я… поэтому я никак не мог вас оставить. Вы стали мне как семья. Поверь, я должен был уйти, без меня индейцы бы не выжили. Но я вернулся, и теперь уже не уйду, пока мы не найдём Артура.       – Я знаю. Мы ещё вчера договорились.       – Тогда давай договоримся ещё кое о чём, – Чарльз посмотрел на неё таким же тяжёлым взглядом, как во время утреннего разговора. – Больше не давай мне наркотик. И не скрывай от меня ничего, пока мы в деле. Если ты в опасности, если у тебя какие-то проблемы – мы решим их вдвоём, потому что мы партнёры. Мы должны доверять друг другу.       Карен отвернулась. Кружка немного дрожала у неё в руке и неприятно стукнула о зубы. Глотнув обжигающий чай, она кашлянула и пробормотала:       – Я не тот человек, которому можно доверять.       – Но я доверяю, – сказал Чарльз, и голос его стал мягче, сталь снова сменилась бархатом. Карен покачала головой, всё так же не глядя на него, убеждая себя, что в глазах закипают слёзы от горячего напитка, а вовсе не от того, что она устала, так сильно устала.       В прошлый раз, когда мужчина говорил, что хочет доверять ей, всё закончилось плохо. Так плохо, что она до сих пор иногда слышит эти крики. Чувствует эту боль. Её до сих пор не отпустило, даже четырнадцать лет спустя. И каждое воспоминание – как ножом по незаживающей ране.       – Как ты можешь мне доверять? Я тебя обманула.       – Ты мне жизнь спасла. Ты меня не бросила. Если тебе есть, что сказать, скажи. Я пойму, помогу. Ты веришь?       Повернуться и посмотреть на него было так же тяжело, как прошлой ночью – подниматься по скользким ледяным камням. Но Карен посмотрела. На его лице темнели заживающие синяки, в глазах отражался огонь, а губы были цветом, как малиновый чай. И он был очень близко.       «Скажу, – мелькнула в голове шальная, полная отчаяния и надежды мысль. – Скажу, хуже не будет».       И тут снаружи раздался бешеный свист, а потом хохот и вопль:       – Ловите подарочек, уёбки! За наших братьев!       В уши вонзился звон, и Карен швырнуло на пол. Кружка вылетела из руки, пальцы обожгло, но она этого даже не заметила. Всё, что она видела, это жидкий огонь, расползающийся по полу среди осколков оконного стекла и бутылки.       «Зажигательная смесь», – подумала Карен. Это была её вторая мысль. А первая – что бутылка наверняка проломила бы ей голову, если бы за секунду до броска Чарльз не сшиб её на пол и не придавил. Он всё ещё был здесь, навалившись на неё всем своим весом и не дыша, и Карен обожгла паника, она схватила его за руку, и застонала от облегчения, когда он стиснул её руку в ответ.       – Ты ранена?!       – Нет. А ты?       Чарльз не успел ответить, потому что в окно тут же влетела другая бутылка, разбилась о стену, и ту до потолка охватил огонь. Повалил мерзко пахнущий дым, Карен закашлялась, и сквозь собственный кашель и треск огня услышала, как снаружи орут:       – Взять их, ребята! Краснокожему сразу режем глотку, а шлюху берите живой! Это земля Мёрфри!