Стартовая цена — счастье

      — И что он тебе такого про меня рассказал? Ты от меня тогда почти весь вечер прятался. — Сейчас Арсений смеётся: бархатно, беззаботно. Тогда — ему было не до смеха.              — Он сказал, что ты убийца. Что ты или твой отец — я так и не понял, на кого он намекает... Что вы — сумасшедшие маньяки. И у тебя дома чуть ли не хранятся трупы, подделанные под кукол!              Антон рассказывает воодушевлённо, размахивая руками, как какую-то лагерную страшилку. Сам смеётся и сам же на себя дует губы — как он мог в такое поверить?              Эдуард оказался крайне изобретательным на всякие выдумки и самую малость — приставучим, но совсем не страшным человеком. С тех пор как Антон стал воспринимать его со слов Арсения, как «вредного старшего брата, что любит порой поиздеваться над малышами», омеге стало легче дышать. Совсем уж свободно вздохнулось, когда Арсений объяснил, что те фотографии — работа одного из фотографов-художников. Всё-таки за помощью в продвижении, к ним могли обратиться с самыми разными идеями.              И пусть омега ещё не скоро осмелился заглянуть в тот коридор — Змея он больше не боялся. Хоть и прятался от него у Арсения. На ручках. Показательно прижимаясь ближе, ровно когда тот оказался в поле зрения. Чтобы было видно — чей.              — Тебе так понравилось сидеть у меня на коленях? — По-доброму усмехнулся Арсений, когда мальчишка провёл этот трюк впервые. Тогда Антон не знал, от чего вспыхнул сильнее — от ненавязчивого напоминания о том вечере в библиотеке или от короткого поцелуя в шею.              — Даа... — Выдыхает намеренно-звучно, выцепляя слегка поплывшим взглядом ухмыляющийся тёмный силуэт. На них смотрят. Ну и пусть видит — кому Антона можно трогать. — Если тебе не тяжело, я бы хотел сидеть так, как можно чаще.              Антон продолжает по-свойски кокетливо болтать ногами, пока его крепче перехватывают поперёк живота. Альфа как бы говорит «Мне более чем удобно. Настолько, что я не отпущу тебя, даже если сам захочешь или испугаешься того, насколько нарываешься». Говоря без слов, за что Антон ему безмерно благодарен — жаркого дыхания в шею он бы сейчас не выдержал. Не выдерживает, а если, то вдруг облачится в слова, да ещё и такие…              Антон понимает, что нарывается и пугается. Пугается собственной смелости и какого-то неожиданно отчаянного, бесконтрольного желания, быть как-либо помеченным Арсением. Желание это растёт в геометрической прогрессии, с каждым новым днём в компании новых людей. Испугаться, ровно как и осознать возможную провокационность своих действий, он успевает лишь постфактум, до того действуя чисто интуитивно.              Выграновский ещё долго оставался проблемой, вызывая подсознательно тревожный зуд. Но теперь, даже понимая, что именно он, Антон — стал для него тем самым «младшим» ака мишенью, омега мог шутить над ним в ответ. Нутро меж тем чувствовало поблизости множество холостых, потенциально опасных альф. Продолжало требовать отдаться уже своему, чтобы никто даже посмотреть не смел. Порой, два этих желания оказывались опасно близко…              — Тук-тук! — Произносит посетитель, как обычно — уже заходя.              Секундами ранее скользнувший под стол омега видит из своего укрытия лишь носки ботинок. Острые, едва ли не загнутые кверху. Не то клоун, не то колдун — всё по настроению. Антон прекрасно понимает, что его присутствие заметят и даже почти уверен — знает, как прокомментируют. Сам уже это сделал, мысленно.              В этих самых мыслях звучит осознание: если он хоть немножко развернётся — окажется ровно между совсем других ног. Под столом тесно, но жарко Антону становится явно не от тесноты. Ему вдруг самому хочется выдать своё положение. Ярко и максимально двусмысленно — чтобы отбить уже привычку входить без стука!              Омега двигается намеренно неловко, шумно барахтаясь, заставляя стол сотрястись. Устраиваясь между слегка разведённых колен, выпрямляет одну ногу ровно так, чтобы её было хорошо видно.              — Ой, Арсений Сергеевич, вы тут с Антошкой развлекаетесь! — В притворном смущении охает названый гость. Слова «Я бы к вам присоединился!», так и повисают в воздухе, оставшись где-то на краю привычной ухмылки.              Эффект на пришедшего произведён ровно такой, которого хотелось. Как он сам умеет — одними намёками. Но и Арсений… На альфу сейчас, наверное, лучше не смотреть. Уж тем более — не искать взгляд в щёлке между столешницей. Что-то подсказывает Антону, что если он посмотрит в пронзительно-проницательную синеву так, как умеет, только так, как и может, в своём теперешнем положении — его из-под стола уже не выпустят.              — Желаешь занять его место? — Интересуется Попов, не поведя и бровью. Как бы говоря «Начальство может расслабляться, как посчитает нужным». Альфа слегка пинается, поддерживая игру и выдавливая из шутника, до безобразного правдоподобный стон.              Антон бы прыснул от смеха, представив его бесстрастное лицо и мимолётный ахуй Эдуарда, что хоть и по-дружески, но уязвлён таким предложением. Но так правдоподобно замершие на чужих бёдрах руки превратились в сплошной полигон для мурашек. Так что представлять у него, ничего не получается. Вот прям совсем ничего.              Дверь негромко хлопает — альфа спешно ретируется, промямлив что-то про «Я лучше позже зайду». Тут Антон отмирает, позволяя себе хихикнуть. Выбирается из-под стола, оставив на его краю ручку, за которой и спускался, и продолжает хохотать — уже в компании Арсения.              Не важно, что щёки от собственной даже не доведённой до ума шалости ещё не скоро остынут. Они просто хихикают, как мальчишки, им просто хорошо.              — Не стану скрывать, мой отец, в прошлом — не самый хороший и законопослушный человек. — Вздыхает альфа, уже серьёзнее, заглядывая в глаза к подползающему всё ближе Антону. — Ну и я, вместе с ним, за компанию. В подробности вдаваться не стану, но ты должен знать, с кем соглашаешься работать. — Арсений слегка улыбается. Неразборчиво. С какой-то печальной весёлостью поддаётся вперёд, подцепив чужой подбородок. Выдыхает тихо, коротко поцеловав в нос. — Не страшно тебе работать на преступника?              Конечно, Антону страшно. На преступника — страшно. Но он лишь улыбается, проглатывая глупую шутку-не-шутку о том, что готов работать, хоть на, хоть под, если этот преступник — Арсений. Проглатывая, потому что пока с Арсением можно именно «с» и именно работать.              — Смелее Антон! Ты теперь не просто омега — ты звезда моих показов. Ты должен идти вперёд и смотреть перед собой так, чтобы все Альфы в округе поджимали хвосты! — Наставлял Арсений, не сходя с небольшого стульчика, похожего на режиссерский.              Попов умел быть достаточно требовательным и даже капризно-привередливым в работе. Но и Антон не так прост — за годы работы в Доме он неплохо «прокачал» свои навыки актёрского мастерства и теперь, даже не будучи в достаточной мере смелым и раскрепощённым, мог умело притворяться. Без особого труда, примеряя на себя разные эмоции и образы — на подиуме и перед камерой. В особенности — перед Арсением, рядом с которым сводящая всё внутри робость вечно чередовалась с желанием удивить и восхитить.              — Даже ты? — Спрашивает не то дурачась, не то всерьёз, наивно хлопая глазками. Антон плавно дефилирует в сторону своего единственного зрителя, упрямо демонстрируя ему образ зефирного глупышки, вместо рокового красавца, которому со слов Попова теперь должен принадлежать весь мир.              Потому что такой он с ним и остался — нежный и сладкий. А ещё, потому что позлить хочется, так, самую малость на нервах поиграть. Наставления, бесспорно воодушевляющие и гладящие по шерсти — это очень хорошо. Но когда в чужом голосе проскальзывают намёки на почти учительскую строгость — это до дрожи, до визга и глупого хихиканья.              — А на меня ты должен смотреть так, чтобы мне захотелось тебя поцеловать. — Медленно с улыбкой тянет Арсений. Омега снова играется — что ж, он готов повышать ставки до первого румянца.              Арсений не ошибся, он всегда славился способностью собирать вокруг себя полезных, действительно талантливых людей. Но Антон — стопроцентное попадание. Омега был рождён для подиума и по хорошеющей с каждым днём фигуре, это было видно невооружённым взглядом. Арсений даже не пытался скрыть опасно-голодного блеска глаз, стоило взгляду скользнуть по изящной фигурке, так быстро освоившей походку от бедра. Антон это замечал, внутренне ликовал и раскачивался всё более дразняще-плавно, на малой амплитуде, как чёртов маятник гипнотизёра. Омега умел очаровывать. Порой, Арсений сам пугался того, каким развязно-храбрым может быть его робкий мальчик. Порой казалось, что это Антон — может пригвоздить его к стене одним лишь взглядом. Но альфа знал, вся эта смелость улетучится — стоит только ему схватиться за чужие бёдра, так, как хочется.              — А тебе не хочется? — Смутить Антона, на удивление, не получается. Тот резко меняется в лице, примеряя на себя что-то стервозно-игривое. Шаг теряет летучесть, приобретая кошачью грацию. А голос, звучащий уже обжигающе-близко, растекается урчанием.              Этот вопрос, в последнее время, тревожил Антона не на шутку. Пока Попов тихо и не очень гордился происходящими в его мальчике переменами, омега — внутренне бесился от того, насколько упрямо тот не заходит дальше поцелуев. Порой, это даже заставляло думать о худшем — вдруг Арсений неспроста его так обхаживает и у него дома — действительно есть «пыточная»?              — Хочется. Всегда хочется. — Честно выдыхает альфа, шелестяще-тихо и так жарко, будто и правда, вот-вот поцелует. Рука резко сжимается на талии, притягивая ещё ближе — напросился. — Но ты должен посмотреть так, чтобы я не сдержался, даже если вокруг будут сотни глаз.              Это звучит как проигрыш. Антон смущённо опускает глаза и всё равно, смотрит на губы. Дыхание замирает при мысли о том, что альфа мог бы выскочить в центр подиума, прямо посреди какого-нибудь показа, и поцеловать его на глазах у всех. А ещё лучше — если бы завалил прямо на этой дорожке… Но даже без зрителей — это задачка со звёздочкой.              Арсений сдерживается, удерживается и проявляет чудеса выдержки. Альфа упрямо не поддаётся на провокации, случайные и не очень, не позволяя зайти дальше поцелуев, что со временем становятся всё более смелыми и неожиданными, но тем не менее. Арсений понимал, что им обоим их уже мало. Понимал и радовался этому пониманию до мазохизма. Альфа, привыкший жить по принципу «хочешь — бери», вдруг влюбился в собственное «хочу». В сам факт медленно разгорающегося желания. Полюбил до какой-то слащаво-романтичной дрожи и готовности ждать.              Ему нравилось наблюдать за происходящими в Антоне изменениями. Как бедный омега, ещё совсем недавно дрожащий при любом касании, теперь — сам к нему тянется. Сам заговаривает, кокетничает и даже целует. Потому что хочет. Он сам осознаёт свои границы и решает, насколько альфу можно подпустить сегодня. Антона слишком долго использовали, слишком долго причиняли боль. Хотя даже слово «слишком» здесь неуместно — этого просто не должно было быть. Теперь же, Арсений не позволит себе лишнего, пока Антон сам не завопит о своём желании.              В офисе же Арсений сдерживается из принципа, потому что работа — это работа, а все нежности — останутся для дома. Для тихих вечеров, когда даже за наглухо закрытыми дверьми сократившись до них двоих, мир вдруг кажется безграничным.              Чтобы не происходило в их жизнях, каким бы покоряющим всех и вся своей харизмой, тигром Антон не становился в объективе камер, каких бы высот не достигал: вернувшись домой, с их теперь уже общей работы, Антон оставался робким котёнком. Скрытый от шороха глянцевых страниц, он тихо ластился к любимым рукам, с трудом дожидаясь, когда альфа выйдет из душа — пойти за ним всё ещё смущался.              — Тебе правда не тяжело? — Спрашивает осторожно, в который раз заползая на альфу. Не может не спросить, хоть и знает, что ответ «тяжело» может разбить ему сердце.              — Нисколько. — Сердце, как и всегда, останется целым. Склеится светлой улыбкой. — Я хотел взять тебя на ручки ещё тем вечером. — Признаётся Арсений, выдыхая такие важные слова, прямо в хрупкое плечико, чувствуя как чужое сердце, на секунду замирает в их тепле. — Ты бы пошёл ко мне?              Антону кажется, что это очень глупый вопрос — он ведь всё равно здесь. Утопает в чужих руках, разрешает прижимать себя к груди, крепко-крепко, как любимую мягкую игрушку, и сам же жмётся в ответ. Арсений уверен, что любой ответ сделает ему больно. Слова вырвались сами — что-то сидящее внутри, всё-таки очень хочет знать, что омега доверял ему изначально, не считая равным, всем тем страшным существам.              — Да… — Обращение застревает на кончике языка. Громкое, но так и не прозвучавшее, такое правильно-неправильное. Правильное — потому что к Арсению. Неправильное — потому что оба они сейчас, случайно, углубились в не самые приятные воспоминания. Рядом с ними это слово прозвучит как клеймо.              Антон понимает, что всё-таки немного лукавит. Не потому, что он бы не пошёл, а потому, что ответ этот прозвучал слишком быстро и уверенно. Будто он бы совсем не испугался… А он бы испугался, дрожал бы перед незнакомцем, ни чуть не меньше, чем в любой другой день. Но пошёл и понял бы абсолютно всё, с первой же секунды, в таких нужных объятиях.              — Прости меня, малыш. — Альфа вдруг вздыхает так горестно, что у Антона, кажется, от одного его голоса могут поступить слёзы. — Я пришёл к тебе так поздно. Если бы я только знал, где меня будет ждать моё счастье.              Арсений был последним человеком, чью вину Антон мог бы разглядеть в своих бедах. Но всё-таки, влюблённые становятся похожи друг на друга — альфу такие мрачные мысли мучали едва ли не чаще, чем Антона — о деньгах. Сейчас он решил, в который раз повиниться, уже вслух. Прижимая к себе безмерно благодарное ему существо, которое о таком даже не думало никогда.              — Поцелуй меня — тогда прощу!              Монета при оплате дребезжит звонко и Арсению бы не сорваться на столь же заливистый смех. Искры в зелёных глазах весёлые, живые — душу щекочут. Альфа дурачится, будто не понимая, чего от него хотят — коротко прикладывается губами к щеке. Затем ловит уже почти поджавшиеся в недовольстве губы. Дразнится, медленно и неумело — как Антон когда-то. Омега даже так тает — извинения принимает и смеётся, затихая на чужом плече.              — Нет, ты пришёл ко мне очень вовремя. — Шепчет после, кончиками пальцев выводя узоры на том же плече. Антон не хочет, чтобы Арсений тревожился. Сам же учил — всё что было до него уже не важно.              Антон думает, что это правда. Что уже не важно. Что он просто счастлив здесь и сейчас. Что с ним никогда не было ничего плохого — потому что Арсений ему плохо не сделает. Антон много думает и под конец такого уютного молчания эти мысли уже окрашивают щёки в розовый цвет.              Омега поднимает голову, ему кажется, что он должен закончить эту мысль. Нет, он обязан это сделать прямо сейчас. Он знает, как хочет это сделать, а дальше — будь что будет. Арсений ему глазами улыбается, по спине гладит неспешно, а губы — всё сильнее закусываются.              — Когда я был маленький, меня часто отправляли к бабушке на лето. — Делится Антон, пока ещё дыша абсолютно ровно, но от того, не менее жарко, слегка елозя на чужих коленях и, будто бы случайно, прижимаясь ближе. — Местные мальчишки смеялись надо мной, потому что я боялся гулять в лесу, и даже заходить в него. — Светлые ресницы мелко дрожат. Омега замолкает на несколько долгих секунд, собираясь с силами для последнего, трепетно-сокровенного, выдоха. — Теперь я больше не боюсь…              Слова опаляют щёки. Обоим. Омега внутренне закипает от одного только понимания — сказал, справился, все возможные смыслы вложил. Делайте теперь с ним за них всё что угодно. Антону не страшно. Антон вырос и больше не боится гулять в лесу.              Это звучит как признание «Я хочу в тебе потеряться». Как прямая просьба «Возьми меня, немедленно». Губы жадные, нетерпеливые, произнёсшие эти слова с дурманящей невинностью, будто и правда, говоря про обыкновенный лес, тут же к чужим тянутся. Но лишь мажут коротко, дразняще-лениво. Снова. Снова. И снова. Арсений не противится — Арсений тонет в нежной и по-кошачьи хитрой зелени глаз.              Левый угол. Правый угол. Центр. Коротко лизнуть. Слегка смять. Отступить.              Антон уверен — у него всё под контролем, пока ему не отвечают в тон и не удерживают чужие губы всего на секунду дольше, чем сам Антон. Без того суматошное сердце сбивается к чертям, а по позвоночнику пробегает тонкий разряд электричества, когда омега, прикрыв глаза всего на долю секунды, понимает — альфа включился в игру.       — А если в этом лесу живут большие злые волки? — Кажется, они не сговариваясь, решили говорить друг с другом загадками. Арсений улыбается, тает под короткими поцелуями, но спрашивает абсолютно серьёзно.              Он-то себя знает. Слышит в таком обманчиво-нежном мурлыканье, встревоженно-рычащие нотки. Ему нужно знать, что и у Антона за шальным блеском скрывается понимание.              — Тогда…              Антон прерывается на вдох. Арсений идёт в почти явное наступление: губы то и дело соскальзывают на щёки и линию челюсти. Омега себе такого ещё не позволял, теперь, ему нужно собраться с мыслями. Хотя бы попытаться. Рука, всё увереннее держащая за поясницу — очень в этом мешает.              — Я позову на помощь, большого сильного Арсения! — Выдыхает наконец с улыбкой, от которой внутри альфы что-то трещит по швам — его мальчик ему доверяет. Настолько, чтобы выкрикивать его имя, не от страха перед обладателем, а в поисках защиты.              По идее, в противовес волкам, Арсений, с его слов, должен был быть большим и добрым. Но Антон не уверен, что после того, что он собирается сейчас сделать, в альфе останется что-то доброе для него. Понимает только, что уже ни за что не свернёт с этой тропинки, лишь замирает перед решающим шагом. Арсений, сам того не зная, его любезно подталкивает…              — Вот как? — Шепчет, почти смеясь, ненадолго отвлекаясь и даже слегка отстраняясь. Чтобы затем, неожиданно соскользнуть губами ещё чуть ниже — на тут же подставленную шейку.              Пульс под губами скачет нечеловечески. Бегущие по коже мурашки будто так и просят — зацепить зубами хоть одну. Но они ведь, всё равно что играют, балуются. Сейчас они оба стоят там, откуда ещё можно свернуть назад. Поэтому, Арсений сдерживается и лишь медленно, миллиметр за миллиметром, опускается ниже.              — Да… — Омега не замечает, как вытягивается в струнку, крепче хватаясь за плечи и почти опасно покачиваясь на чужих бёдрах. Опасно, для собственной неприкасаемости и чужого рассудка. Знал бы Арсений, что будет дальше... — Вот так. — Улыбается коротко, вдыхает тихо, но глубоко, будто даже содрогаясь. — Арсений!              Не зов. Даже не имя — чистейший стон. Сладкий, показательно-протяжный. Заполошный, надрывно-измотанный и такой искренний, не то молящийся, не то умоляющий. Какой не смогла бы выдать ни одна актриса. Антон смог — потому что для любимого. Смог так, что теперь самому страшно от того, что сотворил. Он переиграл и самоуничтожился — от собственного голоса внутри такие узлы скрутились, каких не было даже при течке. А на резко замершего под ним альфу теперь явно без дрожи не посмотреть.              — Бессовестный! — Восхищённо выдыхает Арсений, с трудом пробираясь сквозь заволокшую глаза тьму. Он бы хотел прозвучать как-нибудь угрожающе, чтобы этот маленький бесёнок, вылезший вдруг из его ангела, перепугался и залез обратно. Но упавший до хрипа голос, пугает не меньше.              Антон не соврал. Антон не боится — Антон волнуется. Так, что кажется, вот-вот захлебнётся в этих горячих волнах. От их жара не спасает даже оказавшиеся вдруг под головой, пока ещё приятно-прохладная подушка. Волнение вырывается звонким смехом, Антон смеётся, пока его мир переворачивается, быстро, как на карусели. Не нервно — искренне, хоть и совсем недолго. Смех замирает под чужим весом. Замирает вместе с остановившимся миром, на котором снова приходится фокусировать взгляд.              — Сможешь ещё громче? — Зловеще-тихо спрашивает нависающий над ним альфа, едва ли не скалясь. Игра закончилась.              Омега тяжело сглатывает, глядя пойманным зайцем в потемневшие до синевы глаза. Цвет такой глубокий, внутрь зовущий. Там он и останется навсегда. Там его душа обретёт вечный покой. А тело... тело уже ничего не спасёт. Антон понимает — Арсений может заставить его кричать, вопить и проклинать секунду собственной смелости.              — А придётся? — Выпаливает наконец с вызовом, слегка вздёрнув подбородок. Антон догадывается, что учитывая глубину могилы, которую он сейчас для себя роет, его проще сразу похоронить на дне Марианской впадины. Но нарываться, оказывается, приятно до нарастающего в груди писка.              Они оба похожи на мальчишек, что уже окончательно решив драться, взвинчивают друг друга перед первым ударом. Антон заранее знает, что проиграл. Он уже снизу — уже в ловушке чужих рук. Но границы дозволенного проверить хочется, так, чтобы если случайно их перейти, потом можно было забыться и списать всё на пляшущих в глазах чертей.              — Нет. — Выдыхает Арсений, неожиданно тепло оставляя крошечный поцелуй на всё ещё вздёрнутом носике. Настроение меняется так стремительно, что Антон успевает испугаться, что это «Нет» означает «Совсем нет» и сейчас всё закончится. — Я пойду туда с тобой. — Шепчет, очерчивая губами скулу. — Я всегда буду рядом. — Обещает, опускаясь нежными, но всё более настойчивыми поцелуями на ключицы, оттягивая ворот футболки всё ниже. — Не подпущу к тебе ни одного волка.              Альфа вдыхает всё отрывистее — задыхается в тёплой и какой-то непростительно чувствительной коже. Антон даже на самый лёгкий поцелуй отзывается сдавленным вздохом. Особенно шумно выдыхает после первого, понимает — это «Нет» означает «Не сегодня». Сегодня Арсений обещает быть нежным, даже если ради этого ему придётся переломать шеи всем живущим в нём волкам. Себе, в первую очередь. Даже если Антона, так безрассудно дразнящего и почти сорвавшего ему все тормоза одним только стоном, хочется сжать до хруста костей и довести до слёз.              — Но это не означает, что мне самому не захочется тебя съесть. — Мурлычет под тихий писк, проходясь зубами по поджавшемуся животу и возвращается обратно к груди.              Не кусает. Даже не покусывает. Вырисовывает тонкие линии, как бы намекая «Смотри, могу укусить в любую секунду — никуда не денешься». Антон мелко дрожит в ожидании и едва ли не хнычет каждый раз, когда ожидаемый укус оказывается очередным поцелуем. Он не знает, что будоражит сильнее: осознание того, насколько сильно альфа на самом деле заведён, насколько он может на него влиять. Или того, как сильно тот себя сдерживает и готов сдерживаться до последнего, думая лишь о его, Антона, комфорте.              — Только вам и можно, Господин. — Выдыхает трепещуще, послушно поднимая руки, помогая стянуть с себя ненужную футболку. На секунду ему хочется оставить их над головой. Самому скрестить и обхватить тонкие запястья, демонстрируя ещё большую покорность. Но руки тянутся к чужим плечам, скользят по спине, без слов упрашивая задержаться, разрешить поцеловать в ответ.              Альфа над ним замирает, несколько дразнящих секунд, любуется призывно приоткрытыми губами и наконец скользит по ним языком, добавляя блеска. В который раз пытается уловить в пьяно-счастливых, так же голодно блестящих глазах, понимание того, на что именно омега даёт разрешение. Даёт снова. И снова. И снова.              Он ведь в мыслях уже весь ему отдался, а всё ещё смотрит так жалобно-невинно… Будто не зная, что один этот взгляд, наравне с выражением любви, буквально упрашивает загрызть его на месте. Невыносимый. Трепещуще-нетерпеливый, жадный до наглости, оказывается. Жадный до губ, которые, кажется, уже никогда не отпустит. Тонкие пальцы вплетаются в волосы, удерживая всё ближе и сильнее. Задохнётся — не отпустит. Арсений не уйдёт.              В отличии от Арсения, Антон кусается. Тихонько, игриво-кошачье, но кусается, упиваясь секундами вседозволенности. Антон уверен — это не продлится долго. Этого в принципе, быть не может. Это всё сон. Только во сне можно так явственно слышать звон цепей и всё подступающий к тебе рык тех, что вот-вот с них сорвутся. Утопать каждой клеточкой в силе, что в любую секунду может взять. Подчинить себе грубо, жёстко и даже причиняя боль. Так, как привыкла поступать обычно. Так, как сам Антон привык. Может, но не поступает, продолжая сходить на него нескончаемой волной нежности              Цепи. «Арсений со мной так осторожен, а я его кольцами царапаю!» — Вопят остатки разума и Антон на секунду чувствует себя самым ужасным человеком. Отвлекается, лихорадочно снимая с себя чудом не расплавившиеся украшения. Альфа процессу мешает, невпопад целуя кисти и почти хохочет, на неловкое бурчание.              — Эту оставь. — Не то просит, не то распоряжается, подцепив указательным пальцем, спадающие на грудь, звенья. Слегка тянет на себя, совсем не сильно, однако Антон, поддаётся за ним, распахивая губы, словно ожидая, что воздух вот-вот кончится. Такой красивый, такой отзывчивый — его и правда придушить охота. Ждёт ведь. Может, для того все эти цепи и носит, чтобы его за них таскали.              Арсений опасно ухмыляется собственным мыслям, ставя себе пометку на будущее. Сегодня у него мысли с действиями не дружат. Все последние месяцы — не дружат. Если бы омега мог заглянуть в его мысли, он бы убежал в страхе и уж точно не осмелился так стрелять глазками. Но все эти пули в него ещё вернутся — Арсений запомнил каждую провокацию.              А пока Антону не грозит ничего, кроме привычно ласковых рук. Только губы его: осторожные, тающие, из поцелуя игриво ускользающие, но сдающиеся снова. Антон льнёт к ним, переплетаясь почти намертво и каждый раз умирает от простого осознания — такие альфы бывают. Арсений — такой.              Арсений не берёт. Арсений отдаёт. Возвращает на место. Собирает его по осколкам, как хрустального. Прикладывает поцелуи на местах сколов и шрамов. Заново вдыхает в него душу, когда-то истерзанную в кровавые ошмётки, теперь — согретую и обласканную. Такую прекрасную, какой её смог разглядеть только Арсений. Антон — выжженная мёртвая земля, но там где побывали чужие губы — прорастают цветы. Пёстрые, живые. Это они тянутся к даровавшему жизнь, заставляя омегу выгибаться вслед за чужими руками.              Антон действительно теряется. Не только в своём лесу, не только в чувствах и вздохах — просто по-человечески. Теряется, как робкий, девственно-неопытный мальчишка, не знающий куда деть руки и на какие касания можно и нужно отвечать. А главное — чем. Для него всё заново, всё впервые. Такого с ним ещё не было. Его не придушивало любовью, не вдавливало в матрас — любовью. Ещё никогда любовь не заставляла его робко водить ладонями по чужой груди, в попытках проявить хоть какую-то активность. Потому что любви с ним ещё не было.              А теперь её так много, что можно утонуть и не найтись. Кажется, Антон понимает, почему Арсений так его берег. Он, чёрт возьми, готов разрыдаться от простых поцелуев! Что же с ним будет дальше?              — Арс… Арс. — Омега не замечает, как начинает сокращать чужое имя. Так непривычно, сначала невольно — просто потому что вдоха не хватает, а губы — с мысли сбивают. Не замечает это до определённого времени, как и стремительно намокающие домашние штаны. — Ну стой, подожди!              Упрашивает хнычаще, пытаясь удержать альфу хотя бы на уровне глаз. Тот как сквозь пальцы утекает, струится поцелуями всё ниже, не давая как-либо себе ответить.              — Не могу. — Бесхитростно оправдывается альфа, тем не менее, поднимаясь выше и останавливаясь лицом к лицу. — Ты такой вкусный! — Шепчет восхищённо, втягивая воздух у самых щёк, которые, кажется, уже никогда не избавятся от румянца.              — Правда? — Кончики пальцев тянутся к чужому лицу, приятно царапаясь о еле заметную щетину. Омега обхватывает его ладонями, не давая отвести взгляд, будто Арсений мог ему соврать. Будто он сам себя не знает.              Антон знает собственный запах. Раньше он его ненавидел, настолько часто ему говорили, что он «вкусный». Страшное, грязное, пачкающее его слово, за которым не следовало ничего хорошего. Но он никогда не привыкнет к тому, как это «вкусный» произносит Арсений. Сколько бы он его не повторял, не шептал подобно молитве. Трепещуще-благодарное «правда?» будет срываться каждый раз. Потому что не верится, что он может быть настолько прекрасным, настолько вкусным, наконец-то для того единственного, для кого хочется.              — Съешь меня. — Шепчет в самые губы, снова ловя их и отпуская для выдоха. — Съешь меня всего! — Суматошно, отрывисто — не то обещает, не то упрашивает. — Только дай уже снять с себя эту чёртову рубашку!              Антона нервирует и смущает лишняя и отсутствующая ткань. Они не на равных. Арсений — всё ещё полностью одет, даже без «почти». Антон — полностью раздет, уже без того же «почти», потому что после последнего комментария штанам на нём оставаться явно недолго.              — Всего-всего? — Переспрашивает альфа, наивно хлопая ресницами, пока омега всё же избавляется от раздражающей его одежды. Губы коротко дёргаются в лисьей ухмылке. Наперекор с чистотой и невинностью взгляда — руки скользят по бёдрам, недвусмысленно поддевая последнее, что есть на омеге.              В этом они теперь схожи — робкие взгляды и абсолютно бессовестные касания. Антон слишком отвлекается на открывшееся ему наконец плечи и грудь, которые надо бы срочно исцеловать, как бы сложно это ни было из его положения, чтобы думать о чём-то ещё. Но вот альфа снова от него ускользает, а из груди рвётся вздох на какой-то совсем новой тональности.              Омега опускает взгляд вниз и впервые вздрагивает, понимая, о чём же сейчас попросил. Антон не боится — смущается до истерического писка под рёбрами. Теми самыми — исцелованными, цветами увитыми. Губы от них всё ниже опускаются. Ниже, ниже и ещё чуть-чуть… Останавливаются поцелуем на внешней стороне бедра, заставляя сильнее закусить губу.              Антону Не страшно. Не страшно… Он же сам хотел. Хочет. Так до стыдного заметно хочет, что колени предательски разъезжаются, стоит только ладоням огладить, явно слишком длинные для омеги ноги. Идеальные для модели. Для его Арсения. Арсения, с которым боли не бывает. Арсения, с которым шрамы на опыляемые дыханием бёдра больше не вернутся. Арсений внимательный. Усилившуюся дрожь — замечает. Взгляд, всё-таки немного напуганный — перехватывает, сколько бы Антон не прятался.              Альфе не нравятся налетевшие на него мысли и он без зазрения совести разгоняет их — коротким поцелуем в подрагивающую головку.              — Всё будет хорошо. — Обещает, снова нависая над омегой, которого неожиданно гнёт дугой. — Закрой глаза. — Просит ласково, опять-таки — в противовес всем тем, чьи прикосновения омега мог случайно вспомнить.              Антон слушается незамедлительно. Доверчиво шагает во тьму, не давая себе и секунды. Слышит тихий щелчок переключателя. Ресницы подрагивают — их щекочет желание подсмотреть, но он упрямо зажмуривается почти до морщинок. Его гладят по лицу — омега выдыхает и улыбается. Коротко целуют в образовавшиеся ямочки — улыбка становится шире. Осторожно тянут куда-то — тело само поддаётся, послушное, как согретый пластилин.              Открыв глаза, Антон видит лишь мягкие блики вечерней подсветки на простыни. Чувствует лишь такую же мягкую подушку — под животом и слегка прогибающийся матрас — Арсений куда-то уходил. Арсений понял его без слов — Антон ужасно стесняется смотреть. Новое положение, правда, смущало его едва ли не больше. Омега едва не давится воздухом, понимая, как его сейчас видят со стороны, и то, что может последовать дальше. Последнее намекает — подавиться он ещё успеет.              Ладонь сама ползёт по простыни, куда-то вниз — рефлекс. Пальцы переплетаются шепча «Я здесь». Выдох. Арсений действительно здесь — накрывает собой, вышибая неожиданным жаром ещё одно рваное кряканье. Делясь вздохом — пробегающим по шее. Антон явно дышит чаще. Чаще чем нужно от простого поцелуя в загривок и плечо. Внутри что-то подвывает протестующие — теперь омега тем более не знает, куда ему себя деть в таком положении — на ласку уж точно никак не ответишь. Только если…              — Арс… — Тонко, слабо. Красиво, музыкально. Оказывается, так его звать тоже можно.              Только так и получается: выдохнуть порывисто и качнуться назад, ища ещё больше соприкосновения. У альфы, оказывается, очень сложное для слабеющего разума имя. Буквы впечатываются в сознание, и им там так тесно — между вздохами помещаются только первые три. Прокатываются по языку чем-то свежим, стонуще-урчащим, чтобы дальше — срываться с него бесконтрольно и почти беспрерывно.              Внутренний протест схлопывается в зародыше: невозможно долго протестовать, когда тебе отращивают крылья. Поцелуями выжигают на спине собственный автограф и бесконечное «люблю». Кажется, будто альфа медленно вплетает себя в каждую клеточку нежной, исцелённой им же самим кожи. Вшиваясь намертво, всё более тонкими, ярко-пылающими нитями. Этим ниточкам Антон готов покориться. Готов тянуться за ними — куда укажут, гнуться и прогибаться — до хруста позвонков. Лишь бы тоже ответить на это «люблю».              Пока ещё держась на собственных, стремительно слабеющих конечностях, омега полностью игнорировал, подложенную под него подушку, продолжая жмуриться и сдавленно хихикать, как от щекотки. На самом деле — ему от жары почти дурно. Не ясно, у кого из них кожа раскалена сильнее, но соприкасаться друг с другом без хотя бы миллиметра одежды — явно не самая безопасная затея. Одно радует: ожоги будут общие. Антон пытался о чём-то думать, отвечать хрипло-мурлычащему над ним альфе. Хоть улыбкой, коротким замечанием о том, какой он замечательный и «Да, сладкий и твой», но стоило только в очередной раз качнуться ближе и не почувствовать так сильно раздражающую его ткань брюк — остатки мыслей взбились в желе.              Антон выдыхает особенно шумно и выгибается ничем не хуже кошки, надеясь, что это, как и бесстыдно стекающая всё ниже смазка, будут достаточно красноречивыми сигналами. Но...              — Ты так и не ответил. — Осторожно напоминает Арсений, скользя губами вдоль позвоночника и, в очередной раз, останавливаясь на то, чтобы просто приложиться лбом и подышать яблоками.              Это правильно. Как же это до безумия правильно — замирать в моменте, трепетно-тёплом, сокровенном до мурашек. Просто, чтобы вдохнуть. Вместе. Не выдохнуть — вместе, чтобы больше ни единой крошки друг друга из себя не выпустить. Арсений никогда не любил посещающие его на пьяную голову мысли. Не считал себя достаточно эмоциональным. Но сейчас, натурально пьянея, задыхаясь в своём омеге, он может думать лишь о том, как бы не разрыдаться от счастья.              Пока Антон судорожно складывает два плюс два, получая пять, и пытается вычесть корень из «Он что, издевается?» — альфа останавливается, ровно над поясницей с милейшими ямочками и думает, примерно о том же. Потому что ямочки эти — явное издевательство. Арсений всеми силами гонит от себя мысли о том, что местечко это — особо чувствительное, и о том, насколько красиво здесь, может смотреться метка. Он ведь, честное слово, не особый любитель кусаться и метить через укусы. В этом деле слишком просто не рассчитать силу и причинить боль. Хотя они оба скоро впадут в такое забытье, в котором ничего не заметят. А Антон такой аппетитный: и на вид, и на запах, и на вкус… Он ведь сам на зуб просится.              — Да, пожалуйста... — Шепчет сбивчиво, наконец отыскав вопрос, который оставил без ответа. Честно, он ведь до последнего думал, что тот риторический! Что происходит в голове у этого Попова? Арсений же невольно ухмыляется — ответ мог бы быть неплохим продолжением его мыслей. — Я только твой буду...              Последние слова срываются сами. Антон не любит говорить совсем уж очевидные вещи, но сейчас ему срочно нужно облачить во что-то эмоции. К тому же он, кажется, взорвётся, если альфа помедлит ещё секунду. Такие слова, обычно, могли их поторопить.              — Ты это уже говорил, помнишь? — Тянет чуть ли не ностальгически, пока Антон почти умирает, после первого поцелуя, оставленного на ягодице. Они к такому были не готовы. К чему угодно, но не к убийственной нежности, распаляющей только больше. — Я тогда очень хотел сделать вот так...              Альфа с упоением подмечает всё-таки дрогнувшие колени и бесстыдно прогнувшуюся спину. Бери и радуйся! Знал бы Антон, чего ему стоит эта нежность. Как сложно гладить, а не сжимать. Сложно целовать невесомо, порой просто дразня дыханием… А клыки чешутся. А мозг щекочет мысль: розовеет ли здесь кожа так же быстро, как на щеках? Ладони зудят — шлёпнуть бы да проверить. Но прежде — нежностью залить, забрать себе всё, что из омеги вытекает. Всё до капли, как хотелось. Антон сегодня особенно сладкий, почти приторный — настолько ему хорошо. Но даже если Арсения начнёт тошнить от сладости — он уже не остановится.              — Спасибо, что сдержался тогда. — Антон ничего не помнит. Он и сейчас удивляется тому, что всё ещё может говорить и как-то мыслить. Догадаться о том, на какое его состояние намекает альфа, оказывается совсем не сложно. За такое, действительно, стоит поблагодарить. — Но…              «Сейчас можешь не сдерживаться» — превратилось во что-то пискляво-охающе-мяукающее, возможно — попытка произнести чужое имя. Позвать шокировано, почти напугано. С этим странным набором звуков Антона подбрасывает на постели после первого мазка там, где особенно сладко и горячо. Больше он заговорить не пытался.              Антон внутри нежный. Бархатный, как простыни под ним. Простыни мягкие, но настолько пропахшие хвоей, что кажутся колючими. О них можно исколоть руки — собирающие бархат в сплошные складочки. Изранить лицо — что кажется, больше никогда с них не поднимется, даже если воздуха станет критически мало, хотя, куда уж меньше! Можно, в конце концов, вспороть грудь — из которой вот-вот выскочит сердце. Омега всё это с собой сделает, но больше не сможет подняться. Только метаться и беспокойно ёрзать, ни то спасаясь от жара, ни то нарываясь на него.              Антону кажется, что он молчит. В ушах звенит так, будто это колокола — уже звонят по нему отходную. Антон верно умирает, язык альфы — орудие убийства. Жестокого, беспощадного расщепления его на атомы. Омега умрёт в мучениях, таких же сладких, как он сам, но не сможет спастись, не захочет. Это пламя его не ранит, не причиняет боли. Оно сносит что-то внутри, разрушает картинку мира, в котором такие ощущения были невозможны. Антону казалось невозможным метаться под кем-то от удовольствия, до слёз из вечно закатывающихся глаз. Невозможно гореть и отдаваться языкам пламени, что миллиметр за миллиметром поднимаются всё выше, в его случае — ещё и глубже. Невозможно просить «Ещё».              Но из пламени ему отвечает чьё-то довольное порыкивание, а в разводимые в стороны ягодицы, коротко, совсем не глубоко, собственнически-правильно — врезаются ногти, тут же заменяемые нежными подушечками пальцев. Антон понимает — невозможно здесь только сдержать певуче-звонкие стоны, которые всё равно из него вырвутся сплошным потоком.              Арсению тоже, кажется, что омега молчит, во всяком случае, сдавленных всхлипов и невнятного поскуливания — ему мало. Антон попросил брать всё, так пусть и отдаёт — всё, до последней дрожащей ноты.              — Антоша, я тебя не слышу. Тебе плохо? — Наигранно-заботливый шёпот, пробивается сквозь пелену белого шума и выпускает в лёгкие ещё одну пулю своим низким урчанием.              Всё происходящее с Антоном — низко. Постыдно-хлюпающе, бессовестно-липко, дурманяще-жарко и убийственно-хорошо. Антону плохорошо. Настолько, что он нетерпеливо жмётся к чужому лицу, хотя альфа отвлёкся всего на секунду, и уже не жалеет голосовых связок, стоит тому вернуться к своему занятию.              Омега срывается на визг и кажется, даже, так ему несвойственно — ругается между вздохами. Всхлипывает тонко, когда горячая ладонь ложится на ягодицу, предупредительно, будто его могут шлёпнуть за сквернословие. Но кому здесь учить Антона следить за языком!              Арсений сам попросил, если не потребовал от него, быть громче. Он вернул ему голос, который ради альфы и сорвать не жалко.              Когда по-омежьи аккуратный член, эта недоразвитая шутка природы, всё же способная доставить удовольствие или хотя бы сигнализировать о нём, оказывается в чужой ладони — Антона уже мотает где-то на грани оргазма. По моральным ощущениям — далеко не первого, да и скончаться от языка в заднице это ведь просто смешно, правда? Умелого, горячего языка того единственного, с которым перевозбуждённо-течное состояние теперь грозит стать хроническим. Омеге хватает пары движений, чтобы лопнуть как струна, взорваться сверхновой и разлететься по комнате звоном чужого имени.              Альфа отстраняется от него полностью довольный собой. Всё ещё тяжело дыша и плохо соображая в том полумраке, который сам же организовал, он осторожно переползает на другую сторону, чтобы хорошо видеть чужое лицо. Распластанное по простыни тельце слабо дрожит и на какое-то время, кажется, совсем не дышит. Это даже успевает его напугать, но вот — в замутнённые, будто заболоченные глазки, возвращается некая осознанность. Омега слабо щурится, пытаясь сфокусировать взгляд на сидящем рядом.              — Арс… — Зовёт сипло, по привычке протягивая к нему руку и заливается краской, видя как сыто тот облизывается.              Арсений, в известной мере, сыт, но в глазах такое буйство, что увидев подобное в чьих-либо ещё Антон бы сжался от страха. Здесь — лишь приятно трепещет. Трепетал, если бы сумел надолго сфокусироваться именно на глазах. Но фокус предательски ловится, самую малость, ниже — в районе паха. На том, что теперь скрыто лишь тонким слоем белья и так явно демонстрирует степень возбуждённости альфы. Что превращает любой трепет в самую настоящую дрожь. Тоже приятную, но пугающую своей лихорадочностью ещё не оправившееся от потрясений тело. Альфа полностью доволен, но ещё не удовлетворён, хотя мог бы уже давно позорно спустить в штаны от одного только голоса омеги.              Арсений снова сделал всё возможное только для него одного совсем не позаботившись о себе, не намекнув, ничего не потребовав. Это Антон здесь — размазался в счастливую лужу в то время как альфа, сделавший всё, чтобы довести его до такого состояния — просто сидит рядом и улыбается бесконечно-влюблённо. Будто ему большего и не надо.              Эта мысль смущает, тревожит, и даже злит. Ведь, казалось бы, только хорошенько разозлившись омега мог вдруг собрать непослушные, звеняще-слабые конечности и посмотреть на альфу не то, что осознанно, но даже оскорблённо. Потому что самому Антону надо больше. Сейчас эта потребность его тоже, самую малость, пугает. Но он, чёрт возьми, не остановится, пока один конкретный голубоглазый чёрт его не возьмёт.              А тот будто бы намёков не понимает. Только осторожно гладит костяшками пальцев по нежной щеке и шутит что-то про омежью ненасытность да то, что Антону вдруг захотелось всего и сразу. Будто сам все эти месяцы не дрочил на светлый образ при первой же возможности. Будто в конечном счёте его не отдали под шефство Варнавы именно от греха подальше, ведь омега, всегда упрашивавший Арсения оставаться рядом во время фотосессий для большей уверенности, в последнее время — вдруг совсем разошёлся и стал слишком открыто заигрывать с камерой и стоящим неподалёку альфой. Арсению, бесспорно, нравилось подобное зрелище, как и то, что он видит сейчас перед собой. Пожалуй, даже слишком нравилось — терять контроль прямо посреди рабочего дня, всё же, недопустимо.              Теперь же он, казалось бы, не обременённый обязанностями и рабочей этикой всё равно продолжал медлить. Ему казалось, что он волнуется даже сильнее омеги. Волнуется потому, что с Антоном, успевшим так настрадаться за свою недолгую жизнь, хочется всё сделать правильно.              — Ты так уверен в своих силах? — Улыбается тихо, видя как омега ещё секундами ранее борющийся со стеснением и не способный сфокусировать взгляд, теперь — достаточно резво подползает ближе и даже, можно сказать, надвигается на него. Подползает ближе и впервые сам целует так смело, что смешок теряется где-то между губ.              Единственное в чём Антон уверен, так это в том, что должен отплатить альфе исцеловав того с ног до головы. Не из долга — из любви, которая, как известно, требует равноценный обмен. Говорят, душа — это нечто безграничное, но его любви в её зеркале тесно. Она трещит в каждой клеточке, как сладкая шипучая конфета и требует возможности излиться уже на того, кто её сюда подселил.              А ещё Антону на секунду кажется, что альфа просто решил его помучить. Прикидывается дурачком, проигнорировав весьма однозначно-призывные виляния бёдрами, всё ещё так открыто выставленными для него одного. Отыгрывается за первое время, когда ему приходилось из раза в раз объяснять Антону самые элементарные вещи.              — Всего-всего. — Шепчет вместо ответа, вытягиваясь за очередным поцелуем. Что-то внутри сводит от понимания, что губы альфы, который уже успел развалиться на постели лениво, почти скучающе, будто ему ничего больше не интересно — теперь тоже сладко-яблочные. Выдох из-за этого выходит робкий, но почти скулящий. — Возьми меня уже!              Антон в отличии от альфы, получивший своё, доведённый до оргазма и совсем заблудившийся в нахлынувших на него чувствах, вдруг чувствует себя почти обманутым. Оскорбительно обделённым. Возможно, он разорвётся от стыда, если честно признается хотя бы себе, что просто хочет оказаться на чужом члене. Но это ведь естественно? Это правильно, когда такая близость с человеком не вызывает страха, только желание. Правильно, даже если желание это на какое-то время затмевает разум.              — Ну иди сюда... — Просто шепчут ему в ответ, слегка похлопывая себя по ногам. Приглашающе, всё равно, что подзывая кота. С Антоном так тоже поступали часто. Хотя бы тот же Арсений. Хотя бы сегодня вечером, прекрасно зная, как омеге нравится обниматься сидя на коленках.              Но теперь Антон от этого простого жеста теряется и несколько крупинок смелости будто бы просыпаются из его глаз. Тут ведь не только про объятия.              Ему… разрешают быть сверху? Подзывают к себе и не вдавливают в матрас, а дают полный доступ к чужому телу и почти полный контроль над ситуацией. Омега всем этим воспользуется, но сначала — улыбнётся до ямочек и осторожно заползая на альфу просто растечётся по нему как привык, переплетаясь по рукам и ногам. Совсем не думая о том, что может чем-то испачкать или о том, что почти упирается ему в живот.              Только потом, накормив что-то трепетно мурлыкающее внутри себя, руки заскользят по мышцам груди настолько же нежно, насколько жадно и нетерпеливо. Первый поцелуй мимо, на самый краешек подбородка — Антон тоже умеет дразниться. А дальше всё ниже и ниже, избегая мысль вернуться к губам — это ловушка. Омега старательно повторяет чужие движения, тот рисунок из поцелуев и касаний, что должен быть у них общим. Как контуры карты. Звёздное небо, в котором только звёзды-звёзды-звёзды... Не далёкие и холодные в пугающей пустоте, а сверкающие, как волшебная пыльца, как рассыпанный сахар.              — Ты меня так и не укусил, ни разу. — Выдыхает почти обиженно. — Боишься, что я слишком нежный и хрупкий, да? — Будто бы понимающе, но как-то подозрительно шально, прошибая дыханием до мурашек. Омега скользит губами по чужой шее щекочуще-нежно, кажется, не упуская и миллиметра. Внутренне ликуя, что у Арсения от его поцелуев дыхание сбивается не меньше. — А если… Если мне самому захочется кусаться?              Антон глазками стреляет заискивающе, замирая на одном месте, будто бы и правда готовясь укусить. Антону хочется. Спровоцировать на сдавленный рык, который он всё равно услышит немногим позже. Показать, насколько он изменился, осмелел и даже обнаглел. Показать, насколько сам он доверяет альфе и что с ним в ответ — тоже так можно.              — Ну, рискни. — Низкий шёпот, ни то насмехается, беря на слабо, ни то распоряжается. Голос, от которого ниточки внутри сами в узлы вяжутся и оседают ниже. Тот, от которого мурашки бегут, а только выглядывающие из-за губ зубки — прячутся.              Всякая решимость пропадает, когда в глазах напротив — так темно, а «рискни» звучит как возможность смертного приговора. Омега сдавленно стонет от одной лишь мягко-угрожающей интонации, что слышит так редко и слегка поддаётся назад, почти насаживаясь на всё ещё скрытый одеждой член.              Кусаться Антон так и не решится, а вот медленно сползти ниже, всё-таки избавляясь от мешающей ткани — в ту же секунду. Руки слегка дрожат, но он уже и не помнит своих движений, чтобы предавать этому значение, лишь неотрывно смотрит альфе в глаза. Снизу-вверх, с той самой раздирающей душу и выуживающей из неё всех бесов трепещущей покорностью.              Арсений с трудом сдерживает рвущийся из груди рык и какое-нибудь почти приказное «Не медли!» С опозданием вспоминает про необходимую защиту и то, что естественной смазки для безболезненного проникновения Антону может не хватить. Все мысли сплошным комом выбивает ощущение нежных стеночек, медленно обнимающих головку. Все переживания измельчаются вздохом — тонким и таким же нежным, прокатившимся дрожью по картинке перед глазами.              — Смотри на меня, пожалуйста! — Выдыхает рвано, слегка закусывая губу и замирая на вдохе, прежде чем качнувшись опуститься ниже. — Мне так нравится… как ты на меня смотришь! — Слова почти сливаются в сплошной стон, когда член альфы входит до конца, но всё равно звучат дрожаще-чётко.              Арсению эта просьба кажется странной. Разве может он смотреть на что-то или кого-то, кроме своего мальчика? Своего. До последнего миллиметра тела и всей безграничностью души. Альфа будет на него смотреть даже если глаза начнут ежесекундно закатываться от удовольствия, а лица их на какое-то время потеряют всякую привлекательность искажаясь — из-за того же удовольствия. Даже если сам Антон так и не сможет сфокусировать на нём ответный взгляд, не увидит, только почувствует. Арсений будет смотреть. Арсений его в своих глазах от всего мира спрячет.              Антон тоже смотрит. Как может, зачастую — запрокидывая голову и забываясь в движениях, но смотрит. Антон смотрит. Антон любит. Впервые любит того, кого видит. Того, кого впустил в себя, в тело, в душу. Кому позволил себя присвоить. Того, с кем стал одним целым. Кому отдался не потому, что «пришлось», а потому, что «свершилось». Тому, кто также — безраздельно Его.              Любовь в каждой ноте певуче-протяжных стонов и даже вскриков, которых омега со временем совсем перестанет стесняться. Любовь заполняет его до краёв, распирает рёбра так, что позабытое уже чувство заполненности и «вмешательства», что когда-то не приносило ничего кроме боли, теперь — ощущается лишь приятным дополнением ко всему остальному. Любовь разгоняет сердце, рвущееся на свободу, чтобы их с другим, Тем самым сердцем, не разделила ни единая косточка. Любовь требует ближе, резче, сильнее. Проливается слезами.              — Арс… — Омега вдруг резко останавливается. Из груди рвётся всхлип: один, второй. Совсем не от удовольствия, настоящие, самые обыкновенные. Тихие, но прокатывающиеся волной по всему телу, всё же заставляющие обоих безмолвно хватать ртом воздух — настолько приятно сократились мышцы внутри.              — Что такое? — Арсений останавливается в ту же секунду, обеспокоенно, насколько это возможно, осознанно, пробегая глазами по чужому лицу. Осторожно тянется к намокшим щекам. Он бы мог слегка наклониться и сцеловать влагу, но боится случайно шевельнуться внутри омеги пока не выяснит, что случилось. — Тебе больно? Сходить за дополнительной смазкой?              Сердце от чужой встревоженности заходится ещё сильнее. Антон быстро-быстро мотает головой, уже коря себя за излишнюю эмоциональность и то, что не смог произнести все нужные слова за один раз. Тут же сжимается весь не выпуская из себя альфу и начинает медленно двигаться, показывая, что у него всё хорошо. Никакая смазка ему не нужна, из омеги и без того от неожиданно нахлынувшего желания — почти льётся. А Арсений, гад такой, если куда-то отойдёт — потом ещё час мучить будет, медленно повторяя весь путь.              — Я твой? — Наконец-то собрав буквы, спрашивает с щемящей душу надеждой. Он знает ответ. Он почти полностью его понимает, но счастье от него настолько большое, что без подтверждения его по полочкам не разложить. Поэтому слёзы. Поэтому по лицу блуждает улыбка, та, что бывает только сквозь них же.              — Ты мой. — Арсений всё-таки тянется к нему навстречу уже полусидя, выдыхает ответ в самые губы. Одного «да» тут было бы недостаточно. Он очень горд собой, что сумел правильно шевельнуть языком. Омега, хоть и медленно, но продолжает покачиваться, мешая мыслить.               — Гость? — Антону очень хочется смеяться: громко, заливисто, но он вовремя понимает, что в его положении это кажется не самой хорошей идеей. Ладони, что неожиданно легли на бёдра — оставляют за ним лишь тихое урчание.              — Весь. — Альфа шутку понял и даже улыбнулся, но перебил её так, что сердце замерло. То, что у них теперь на двоих. Как и выдох — при мягком столкновении лбами.              Казалось бы, один только этот короткий обмен, столь же короткими репликами — способен вывести их куда-то за границу удовольствия. Но время растянется в эфемерную, раскалённую до предела вечность, прежде чем это всё-таки случится. В этом безвременье моменты безграничной нежности, когда альфа и омега переплетались друг с другом, как в самых трепетно-тёплых объятьях лишь слегка покачиваясь, будут чередоваться с моментами, когда скорость и сила толчков, по всей видимости, старались нагнать ритм сердца.              Только на самом обрыве, когда из марева цветов и звуков донесётся ласковое «Тоша, отпусти меня» — омега в последний раз, зажмётся протестующе, но упадёт куда-то, теряя опору, выпуская из себя альфу и разрешая тому излиться на простыни.              — А я знал, что ты ко мне придёшь. — Спустя какое-то время, когда дыхания почти восстановились, а измотанные тела были уже готовы провалиться в сон, Антону вдруг очень захотелось зашептать что-то сокровенно-тёплое. Уложив голову на чужой груди, слушая мерный стук сердца, он не отказывает себе в этом удовольствии, делясь тем, что так давно вертелось на языке. — Ты мне снился… Место, очень похожее на тебя…              Антон часто зарывшись носом в чужое плечо шептал задорно-счастливое «Ты пахнешь ёлочкой». Или скидывал Арсению фотографии, найденных во дворе ежей с подписью «На тебя похож. Колючка». Но сейчас он впервые делится с ним воспоминаниями о своём сне. Том сказочно-уютном берегу озера, что теперь кажется вполне реальным. Антон растопленный, выжатый, как ароматное шишковое масло, то, которым, кажется, теперь покрыт с ног до головы, снова переживает удивительное чувство свободы. Он не может им не поделиться.              — Давай отправимся в поход? — Спрашивает, слегка поднимаясь на чужом плече, сверкая глазами так, будто выпрашивает поездку в Диснейленд. — Купим одну из тех палаток и уйдём в лес, искать такое место!              — Конечно. — Не раздумывая, соглашается Арсений, улыбаясь по-детски счастливой мордашке. — Как только слегка потеплеет. Можно даже в самом начале весны… Чтобы комаров поменьше.              — Ну... — Омега как-то подозрительно собирает глазки в кучку, затем жмурится хитро, продолжая что-то вырисовывать на чужом плече и растягивается в улыбке. — Ты бы мог съесть меня быстрее комаров…              — Антоон! — Тянет, будто бы осуждающе, тоном «Когда же ты угомонишься?» Даже хмурится, на мечтательный вздох, предостерегая от глупостей.              Омега звонко-визгляво хохочет и слегка дёргает ногами, снова оказываясь лежащим на спине. Неугомонный.              В их жизни будет тёплая весна. Будет расстеленный на берегу плед. Будет бездонное озеро и пляшущие на нём солнечные лучи. Будут объятия, долгие поцелуи и такие же долгие, мечтательные взгляды вдаль. На зеленеющий лес. Будут даже попытки искупаться в этом, всё ещё слишком холодном, озере. А сегодня они просто пойдут в ванную. Вместе, и очень постараются не утопиться.       

***

             — Арсений Сергеевич, мы как раз закончили! — Саша любовно стряхивает с камеры невидимые пылинки, когда альфа неспешно заходит в съёмочный павильон, тут же оказавшись на хромокее рядом с моделью.              — Что это? — Неоднозначно взмахивает рукой, описывая круг рядом с Антоном. Он не знает, как правильно описать свои эмоции. Омега действительно выглядит неоднозначно.              — Новый образ. — Антон лучисто улыбается, снимая высокий колпачок, как для поклона. — Эд предложил. — Хмыкает беззлобно, расстёгивая мелкие чёрные пуговицы. — Сказал, тебе понравится. — Стягивает с себя пиджак с высокими плечами и слишком длинными рукавами.              Образ красивый, многослойный. По незнанию Антона можно было бы принять за очень стильного, грустного снеговика. Но все они прекрасно знают, на что пытается намекнуть «злобный старший братец»              — Эд хорошо меня знает и редко ошибается. — Вздыхает Арсений, задумчиво. Ему правда нравится. То, как Антон улыбается. Ярко, так, что, кажется, будто бы чёрные слезинки могли бы быть слезами радости. Его прошлое их больше не тревожит. — Он не плохой человек. Но иногда… его хочется пиздануть лопатой!              Антон от смеха складывается почти пополам и мелко дрожит, завалившись на чужое плечо. Отсмеявшись, коротко целует альфу в щёки и застывает в его руках, позволяя стереть с лица грим.              — Будешь моей Мальвиной? — Спрашивает, провожая взглядом остановившегося за его спиной, Арсения. Он давно мечтает о парной фотосессии.              — Меня всё детство раздражала эта выскочка! — Признаётся Арсений, скользя ладонями по чужим бокам и останавливаясь привычным кольцом на животе.              — Меня тоже! — Антон улыбается и слегка выгибается назад от мазнувшего по шее дыхания. Ему нравится обсуждать всякие мелочи и находить в них что-то общее с Арсением. Нравится обсуждать их вот так, когда между ними не может уместиться даже какая-нибудь мелочь.              — Наверное, мы с тобой были теми ещё гадкими мальчишками... — Задумчиво тянет альфа, зачем-то переходя на шёпот. Тот самый, что бьёт мурашками по плечам, как в первый раз. — Но я всё равно обожаю тебя одного!              Трепетный выдох остаётся мелким поцелуем на шее. Тёплые слова заставляют жмуриться благодарно и пытаться упасть в объятия ещё глубже. Арсений и правда вжимает его в себя так, что Антон мог бы сломаться, будь у него по-прежнему лишь кожа и кости.              Антону бы тоже сейчас признаться в любви, чтобы не портить момент. Но риск — он тоже любит.              — Кстати про Эда… Может пригласим его в гости? — Антон неглядя, чувствует как альфа хмурится. Спешит объясниться, зная, что это закопает его ещё глубже. Ну, правда же… — Он так часто намекает, что без его помощи мы бы не встретились. А я всё чаще думаю, что готов его расцеловать за такое счастье…              Это правда. От первого и до последнего слова. Мысли такие возникали, в их свете Змей казался одним из лучших людей на планете. Они оба это понимали. Как и понимали, что одно его упоминание до добра не доведёт. Арсений таких шуток не потерпит — Антон Его. Весь.              — Яблонька моя кудрявая. — Начинает Арсений ласково. Даже слишком ласково. — Давно ли ты сидишь на попе ровно?              «Хочешь исправлю?» — Мелькает в мыслях, напоминая первые два вопроса Выграновскому. Антону надо бы испугаться, но он лишь неприлично громко смеётся, запрокидывая голову назад. Именно таким: до краёв заполненным счастьем, утопающим в объятиях любимого — его ловит вспышка фотоаппарата.              Фотограф не знал, о чём говорят эти счастливые люди — ему просто понравился кадр. А что было после фотографии — тайна, которую не раскроют, даже их потомки, что наверняка будут любоваться ею даже много десятилетий спустя.